Вспоминание детства - квартира (2)
Комната #1.
Дверь в комнату не закрывалась полностью, я не помню почему. Она была белой, с позолоченной дверной ручкой. Вокруг ручки было чуть- чуть грязно, из-за постоянных касаний, но это не бросалось в глаза. Слева на стене был выключатель электричества. Чтобы не пачкались обои, вокруг него была приделана прозрачная пластмассовая пластинка.
При входе лежал огромный ковер. Он был гордостью семьи, его подарил еврейский дед из Кишинева. (Интересно, его везли на самолете, только чтобы положить в квартире на пол?)
Этот ковер я помню отчетливо - я его часто чистил. Я помню его узор, помню его на ощупь ладошкой - это потому, что часто после его очистки на нем оставались маленькие кусочки пыли, и тогда я его дочищал щеткой для обуви, а иногда сметал ладонью оставшиеся пылинки. По краям ковра была бахрома, я ее расчесывал расческой, чтобы волосики бахромы лежали идеально ровно, параллельно друг другу и не спутываясь. Иногда я приподнимал ковер и чистил пыль, скапливающуюся под ним. Меня очень хвалили за такой вычищенный ковер. Хвалила, в основном, мать. Блин, я всегда считал ее тонким и чувствующим человеком, но она не имела ничего против подневольного детского труда. Я помню, как на уроках истории все ужасались, когда рассказывали как гитлеровцы заставляли узников лагерей чистить полы зубной щеткой, а я чистил ковры руками и расправлял, ползая по полу, расческой бахрому.
Ковры иногда выносили чистить на улицу, и тогда отец мне помогал, если их надо было трясти. Мне нравилось их трясти, они издавали классный хлопок воздухом, когда ковер трясли синхронно, но мне очень не нравилось стоять напротив отца. Даже смотреть на него мне было страшно и неприятно. Даже при такой обычной бытовой деятельности. Я всегда боялся, что в любой момент сорвется и либо наорет, либо ударит.
В правом углу комнаты стоял торшер, он подключался к желтой розетке, на его проводе был выключатель с коричневой кнопкой. Стойка торшера состояла из серо-коричневых пузырей, как будто на остов нанизали крупные бусины, размером с небольшой апельсин. Эти 'апельсины' мне нравились. На каждом 'апельсине' был золотой ободок. Абажур был матово-кремовый.
Рядом вдоль стенки стояла кровать. Она была покрыта покрывалом, в мои обязанности входило чистить и пылесосить эту кровать. На покрывале тоже была редкая бахрома по краям, и я ее расчесывал иногда, чтобы она выглядела опрятно. Если стянуть покрывало с кровати, то сама кровать была светло зеленого цвета с каким-то узором из белых цветов. Кот иногда драл край этой кровати, и на него за это все злились, я тоже. Кровать была моя ответственность, а он ее драл когтями. Странно, меня использовали как дешевую детскую рабочую силу, и я умудрился начать любить плоды 'своего труда'. Вроде я ненавидел этот ковер и его чистку, но стоило его кому-нибудь начать пачкать, или стоило коту начать драть кровать, как я начинал всей душой болеть за то, что мне поставили в обязанность.
Верхнюю часть кровати можно было поднять - ее остов был огромным ящиком, в который складывалось постельное белье. Оно аккуратно складывалось квадратиками, его нельзя было просто бросить. Там лежало оранжевое шерстяное одеяло, вроде про него говорили, что он из верблюжьего меха, поэтому оно кололось даже сквозь пододеяльник. У подушек были голубые или кремово-желтые наволочки. От пододеяльников всегда оставалось впечатление, что они вот-вот порвутся, хотя я не помню, чтобы они рвались. Просто было общее впечатление поношенности. Дно ящика кровати в одном месте прогнулось и доставало до пола. Все белье, которое лежало внутри кровати вызывало отвращение и брезгливость - как потому что принадлежало родителям, так и потому что было старческим. Иногда на этой кровати отец со мной играл в шахматы или в карты.
В стенке у кровати была небольшая кладовка. Она закрывалась иногда на ключ, но ключ всегда был в замочной скважине. Я не помню подробно , что там было внутри. Помню только, что там лежали презики, я их воровал и дрочил в них, особенно возбуждало в них кончать. Мне нравился их резиновый запах, они меня ужасно возбуждали, но я никогда не понимал, зачем отцу презервативы. Мать говорила, что он к 37 годам стал импотентом (то есть к возрасту, когда мне было 8 лет). Скорей всего он их хранил на всякий случай, если бы предоставилась возможность потрахаться с другой женщиной. Но скорей всего такой возможности у него не было - я презики воровал, их становилось все меньше, а новых не появлялось. Хотя скорей всего, как и каждый импотент, он уже не мог трахаться в презиках, объясняя это тем, что в презике теряется чувствительность и от этого хуй падает.
Помню что там на полке лежала разная одежда, аккуратно сложенная, и, похоже, там же лежала узбекская тюбетейка. Ее никто никогда не носил, он даже мне была мала. Полки доходили до самого пола. На одной полке лежал распечатанный конспект - перевод какой-то книги о сексе, о том какие есть позы, физиология, и как можно заниматься сексом. Меня очень возбуждало читать эту книжку, но одновременно я часто испытывал сильное отвращение, когда представлял, что сексом занимается мой отец. Дело даже не в том, что я думал о том, что отец занимается сексом с матерью - просто сама мысль о том, что отец может заниматься сексом мне была глубоко противна. Мне всегда было противно и страшно его тело. Даже когда он оставался в плавках на пляже, мен казалось, что происходит что-то ужасное.
Дальше, после кровати, вдоль стены стоял сервант. Я был его на голову выше. Верхняя поверхность серванта была устлана серией соломенных 'салфеток', лежащих одна за другой. В середине стояли часы, которые я привез из одной поездки. Я занимался баскетболом, и наша команда часто ездила в другие города на турниры. Родители давали деньги на расходы в поездку, я, как правило, экономил на еде и привозил домой подарки - сумку матери, духи ей, и эти часы. Они стоили 28 рублей, по тем временам немаленькие деньги. Часы были круглые, на деревянном основании, с узором. Основание часов стояло на ножках, они были тонкие, золотого цвета. Сзади на часах была крышка, которую можно было снять и вставить батарейку. Там же были кнопки, вращая которые можно было переставлять стрелки. Я вытирал часы от пыли. Иногда я ронял часы лицом вниз, и все равно очень боялся, что меня за сломанные часы сильно отругают. Вроде они были 'мои', я привез их в подарок на собственные сэкономленные на еде деньги, и все равно боялся, что меня за это отец побьет в гневе. В этом доме все было его, и малейшая провинность подлежала наказанию. Даже если наказание не следовало, чувство вины и страха было таким мучительным, что мне казалось, что лучше бы меня ударили, чем так мучительно переживать возможность наказания. Я отчетливо помню, с каким хлопком опрокидывались неудачно взятые часы, и сильную моментальную вспышку страха, следовавшую за падением.
Ниже было застекленное отделение серванта, где была полка. Стекла отодвигались по пазам. На стеклах были небольшие квадратные углубления, за которые можно было тянуть стекла по пазам, чтобы открывать их. В пазах этих скапливалась пыль, и я иногда их тоже чистил, залезая туда острыми предметами. За стеклом у самой стенки была коллекция отца - он коллекционировал зарубежные папиросные коробки. Это считалось тогда редкостью и диковинкой. Там стояли пачки Dunhill, Rothmans, ментоловые сигареты, остальных не помню. На матовом пластмассовом блюдце стоял 'изящный' графин, в нем был налит коньяк коричневого цвета. Графин был зеленый, шершавый на ощупь, и закрывался граненой стеклянной пробкой. Мне иногда нравилось нюхать коньяк. Рядом стоял просто графин из матового розового стекла, он был по-проще, и туда заливался морс. Рядом стояли чешские стаканы для пива, и разная хрустальная посуда. Стояло несколько бокалов для вина. Там же лежала прозрачная пластмассовая коробка с игральными картами - они были американскими и считались фетишом. Когда я играл с отцом в карты, я ни в коем случае не должен был их мять или сгибать, когда держал в кисти. В колоде были странные карты - джокеры. Отец меня научил играть в кинга и преферанс, когда я был в первых классах школы. Он этим гордился, и тем, что я уже в первом классе неплохо играл в шахматы. Играть в карты я с ним не боялся, а в шахматы боялся - мне казалось, что он съедал мои фигуры с кровожадностью и мой проигрыш был всегда обвинением в моей тупости. Мне казалось, что он испытывал злорадство, обыгрывая меня в шахматы. Я вообще боялся с ним играть - если это был настольный теннис, то я чувствовал вину, если мне удавалось резануть так, что он пропускал удар, в футбол он меня гонял с ним играть на износ. Самое классное время для меня после футбола с ним было когда мы возвращались после 'игры' в футбол домой, я чувствовал себя отмучившимся и думал, что теперь и него на некоторое время возникнет ко мне положительное отношение, за то что выполнял все го желания и беспрекословно подчинялся. Я думал, что он понимал, какую жертву я приношу, чтобы он был доволен моим поведением. Минут через десять я снова начинал его бояться, так как возникали сомнения, все ли его устоило.
Ниже был закрытое отделение серванта, где хранилась посуда. Она была праздничной и доставалась только для гостей. Там была коробка, внутри которой был красный бархат, и пазы для праздничных вило и ножей. Стояли тарелки стопками. Еще были хрустальные салатницы. Когда вся эта посуда выволакивалась на стол для гостей, то я часто накрывал стол, и был очень горд тем, что я знал, что вилка и ложка кладется справа от тарелок, а нож слева. Стол для гостей ставился вдоль кровати. Самое неприятное было все это мыть и запихивать ровными стопками обратно после ухода гостей. На тарелках по периметру шли золотые ободки. Это отделение запиралось на ключ, но он был декоративный, скважина замка была расшатана, и дверцу можно было открыть просто потянув их на себя, даже когда дверцы были закрыты на замок. В этом же отделении я хранил стопку бумажных денег, которые сделал для игры монополия. На каждой бумажке была наклеена картинка, которую я вырезал из журналов, и стояла печать с моим именем и фамилией - у нас дома где-то была такая печать.
Слева от застекленного отделения было еще одно отделение, оно тоже запиралось на ключ, и без ключа его невозможно было открыть, но ключ был всегда вставлен, так что это не было проблемой. Там мать хранила то, что я считал драгоценностями, они лежали в деревянных коробчках. Сейчас я понимаю, что это были просто побрекушки, а не драгоценности. Мне очень нравились янтарные браслеты и бусы, и я их иногда надевал. Там же стояла и матовая бутылочка с духами со стеклянной граненой пробкой - мне иногда нравилось ее открывать и нюхать, но я немного боялся, что духи из-за открывания выдохнуться, об этом узнают, и будут винить меня. В этом же отделении у стенки стояло несколько документов - помню свидетельство о рождении, там была еще вложена медаль, на которой был Ленин. Там же лежали маникюрные наборы матери. Один из них был закрывающимся по периметру на железной молнии небольшим кожаным чехлом. Он раскладывался как небольшая книжка, и там были разные приборы - маникюрные ножницы, пилка для ногтей и приборы для обработки ногтей. Ручки у этих приборов были пластмассовые перламутрового цвета. Мне очень нравилось валяться на диване, когда мне мать после ванной стригла ногти на ногах и когда чистила мои уши. Вроде, еще в этом отделении лежали перламутровые бусы.
Под этим отделением были полки, выдвигающиеся на пазах. Полки можно было вытянуть за пластмассовые ручки, я их иногда тоже оттирал в процессе уборки. Что было в полках - не помню. На одной лежали аккуратно сложенные в комок носки отца. Практически все были серые и тухлые. У меня это вызывало отвращение. Вроде на одной из полок лежала куча черно-белых фотографий. Под передние ножки серванта были подложены маленькие круглые деревянные подставки, чтобы сервант стоял в строго горизонтальном положении. Когда убирал квартиру, мне очень не нравилось залезать веником под сервант и 'окучивать' его ножки веником, выковыривая зацепившиеся куски пыли.
У меня куча воспоминаний об уборке в доме - странно, если меня спросить часто ли я убирался, то я сказал бы что нет. Но количество и подробность воспоминаний, связанных с уборкой, говорит о том, что я драил эту квартиру, и ненавидел это занятие.
Дальше вдоль окна стоял стол. На нем в центре лежала еще одна соломенная салфетка, я следил за тем, чтобы она лежала правильным ромбом. На салфетке стояла круглая бирюзовая ваза, похожая по толщине на маленький бочонок. В нее были вставлены разные сухие ветки, на одной висела шишка. Еще туда были вставлены куски искусственных сухих колосьев. Мне всегда они казались немного уродливыми, но так было 'красивей', да и решений в вопросах того как и чем обставлялась квартира я никогда не принимал. Я ее всегда воспринимал квартирой своих родителей, она никогда не была моим домом.
Этот стол раскладывался, когда приходили гости, его поверхность раздвигалась, изнутри доставалась еще одна панель, затем к ней придвигались часто стола на пазах. Мне иногда нравилось с ним возиться, он был похож на большой конструктор - панели закреплялись снизу маленькими железными скобками. Я знал как откручивать ножки стола, и даже в закрученном состоянии, они вроде немного шатались. На вид стол выглядел как новый. У стола стояли стулья, когда я убирался, я следил за тем, чтобы они были плотно придвинуты до самой спинки к столу.
Затем, у противоположной стены стоял угловой гарнитур мебели - он тоже был гордостью дома, на него угрохали много денег. Он стоял углом, самая кроткая его часть - вдоль окна, там стояло кресло. Затем шел 'угол', это была просто квадрат мебельной доски, с него часто приходилось вытирать пыль. Затем начиналась кровать, которая раскладывалась наружу. Если снять с дивана подушки, то кровать можно было выдвинуть, и внутри нижнего отделения был ящик, куда складывались дополнительные подушки. В каждом кресле было такое же отделение, и если снять подушки, то там лежало разное белье, тоже аккуратно сложенное. Я испытывал раздражение и недовольство, заботясь о том, чтобы все было аккуратно внутрь уложено. Кот драл и эту мебель, на него все злились из-за этого и иногда били. Особенно жестоко бил отец - он ему давал подзатыльники со всего размаха руки, то есть бил кота изо всей силы по голове.
Простыни на разложенной кровати всегда вызывали неприязнь - у отца был геморрой, и там часто оставались красные пятна - он кровоточил ночью. Иногда я видел его трусы с обильными пятнами крови - они были отвратительные, потрепанные и всегда старые, длинные до колен.
В соседней комнате была масса книг, но я никогда не видел, чтобы отец лежал и чего-то читал. В этой комнате никогда не валялось книг.
Рядом с диваном (продолжение гарнитура) стояла стойка на колесиках. На ней стоял телевизор. Мать часто жарила сковородку семечек, и вся семья ложилась на диван напротив - смотреть телевизор и есть семечки. Мать их жарила на сковородке и обильно солила. Сковородка была черная с осадками соли. Мне нравился их запах, и нравилось их есть. Странно - это воспоминание похоже на то, что я описывал у другой девочки, которую всей семьей били, но ей нравилось смотреть с родителями телевизор. Оказывается, и у меня есть похожее воспоминание - мне казалось, что когда все едят семечки у телевизора, то это классное время, когда вся семья 'друг друга любит'. Я не помню, чтобы отец когда-либо обнимал мать, или касался ее. Это семейное смотрение телевизора с семечками - единственное время, когда они касались друг друга - просто лежали вместе прикоснувшись. Семечки были единственной едой, которую можно было есть в этой комнате - все ели на кухне, и в комнаты еду никто не приносил.
На телеке сверху стоял видик, он подсоединялся толстым черным шнуром к телеку. Я брал фильмы в прокате и иногда обменивался ими со знакомыми. На этом видике я в первый раз увидел порнушку, она была немецкая и черно-белая. Я очень боялся, что родители ее обнаружат. Телевизор стоял тоже на какой-то тканевой подкладке, чтобы не царапалась мебель. Телевизор был на лампах, и он нагревался. Об его заднюю панель можно было греть ладонь. Наверху задней панели были круглые рычажки для поднастройки картинки. На старом телевизоре такие рычажки торчали на самой панели сзади - это были пластмассовые длинные стержни. Мне очень хотелось соваться внутрь телевизора, но я боялся снимать панель. Мне кто-то сказал, что при неправильном обращении он может взорваться. Его задняя панель при нагревании всегда пахла пылью.
Рядом с телевизором дальше, еще вдоль стенки, стояло еще одно гарнитурное кресло. Оно тоже было на колесиках, и его можно было перевозить. Колесики снимались, если приподнять кресло. Одно колесо там было сломанным, это я его сломал, но не помню как. Я боялся, что мне за это сильно придется, я очень хорошо помню надломленное место. Кресло, в целом, стояло нормально, но с ним приходилось обращаться осторожно. Гарнитур был мягкий, и мне нравилось на нем дрочить, ощущая телом мягкую поверхность кресел. Иногда я вставлял хуй между подушек на диване, стоял на коленях и трахал их, пытаясь представить как это трахаться с девочкой. Самое классное воспоминание об этой комнате связано именно с этим - когда я ходил по ней голый, драчил, и одновременно боялся (испытывал это этого возбуждение), что меня кто-то так застукает.
В комнате были обои, на которых были нарисованы падающие осенние листья. Обои считались дорогими и хорошими. Обои не доходили до самого потолка и кончались сантиметрах в 20-и от него. На потолке висела люстра - тоже гордость дома, она досталась еще от деда, она была похожа на мини-люстру из Большого Театра - на ниточках висели граненые осколки стекл. В ней тяжело было менять лампы, так как туда было тяжело пролезть рукой. Ламп, вроде, было три. Вокруг люстры на потолке был вылеплен узор.
Пол был паркетный. Несколько раз, мне в пятку выкались занозы - значит, скорей всего я ходил босиком, а не в тапках. Паркет был старый, он не скрипел, но часто паркетины не соприкасались друг с другом, и между ними были черные зазоры. Занозы я вынимал иголками - мне это нравилось, во-первых, меня жалели родители, во-вторых, я таким образом привлекал к себе внимание, а в-третьих, мне просто приятно было, когда иголка колола пятку. Когда я выковыривал занозы, и в комнату кто-то входил, то я боялся, что меня отчитают или накажут за это. Практически все воспоминания об этой комнате связаны со страхом и чувством вины.
В углу комнаты зимой стояла елка, она стояла долго, как правило, еще в течение пары недель после нового года, и когда я ее выволакивал, то весь пол был усыпан сухими иголками. Мне очень нравилось вешать на елки игрушки и распаковывать их, когда елка высыхала, я боялся ее трогать, чтобы не осыпались иголки. Мне хотелось, чтобы она стояла как можно дольше, не осыпаясь. Я всегда покупал елки до потолка, то есть метра 3 высотой.
В комнате было огромное окно - оно выходило во двор. В центре окна - форточка. С другой стороны окна было скользкое, немного пологое и немного ржавое покрытие. На нем иногда сидели голуби. Над окном висел толстый, бронзового цвета карниз, но я не помню, были ли на нем занавески. Кажется, были - тонкие и прозрачные. Вроде они немного пахли пылью. Подоконник был узкий - под ним длинная чугунная батарея.
Я сейчас понял, что я эту комнату воспринимаю как каземат, или как какое-то больничное место. Ее никто даже не пытался украшать - в ней никогда не стояли цветы, там никто не был счастлив, включая меня, просто какое-то место с гарнитурами, салатницами, обоями и люстрами. Место, где я никогда не чувствовал себя в безопасности. На самом деле, я нигде, кроме ванной, не чувствовал себя в безопасности, мне казалось что даже в туалет может вломиться отец и за что-то меня наказать.
Когда я думаю об этой комнате, то я фоново испытываю страх, беспомощность, злость и желание, чтобы меня больше не было, чтобы я провалился куда-нибудь под землю на какое-то время, желательно, чтобы я вообще исчез из этого места навсегда. Безвыходность усиливалась чувством обреченности - мне никуда от всего этого не деться.
Дверь в комнату не закрывалась полностью, я не помню почему. Она была белой, с позолоченной дверной ручкой. Вокруг ручки было чуть- чуть грязно, из-за постоянных касаний, но это не бросалось в глаза. Слева на стене был выключатель электричества. Чтобы не пачкались обои, вокруг него была приделана прозрачная пластмассовая пластинка.
При входе лежал огромный ковер. Он был гордостью семьи, его подарил еврейский дед из Кишинева. (Интересно, его везли на самолете, только чтобы положить в квартире на пол?)
Этот ковер я помню отчетливо - я его часто чистил. Я помню его узор, помню его на ощупь ладошкой - это потому, что часто после его очистки на нем оставались маленькие кусочки пыли, и тогда я его дочищал щеткой для обуви, а иногда сметал ладонью оставшиеся пылинки. По краям ковра была бахрома, я ее расчесывал расческой, чтобы волосики бахромы лежали идеально ровно, параллельно друг другу и не спутываясь. Иногда я приподнимал ковер и чистил пыль, скапливающуюся под ним. Меня очень хвалили за такой вычищенный ковер. Хвалила, в основном, мать. Блин, я всегда считал ее тонким и чувствующим человеком, но она не имела ничего против подневольного детского труда. Я помню, как на уроках истории все ужасались, когда рассказывали как гитлеровцы заставляли узников лагерей чистить полы зубной щеткой, а я чистил ковры руками и расправлял, ползая по полу, расческой бахрому.
Ковры иногда выносили чистить на улицу, и тогда отец мне помогал, если их надо было трясти. Мне нравилось их трясти, они издавали классный хлопок воздухом, когда ковер трясли синхронно, но мне очень не нравилось стоять напротив отца. Даже смотреть на него мне было страшно и неприятно. Даже при такой обычной бытовой деятельности. Я всегда боялся, что в любой момент сорвется и либо наорет, либо ударит.
В правом углу комнаты стоял торшер, он подключался к желтой розетке, на его проводе был выключатель с коричневой кнопкой. Стойка торшера состояла из серо-коричневых пузырей, как будто на остов нанизали крупные бусины, размером с небольшой апельсин. Эти 'апельсины' мне нравились. На каждом 'апельсине' был золотой ободок. Абажур был матово-кремовый.
Рядом вдоль стенки стояла кровать. Она была покрыта покрывалом, в мои обязанности входило чистить и пылесосить эту кровать. На покрывале тоже была редкая бахрома по краям, и я ее расчесывал иногда, чтобы она выглядела опрятно. Если стянуть покрывало с кровати, то сама кровать была светло зеленого цвета с каким-то узором из белых цветов. Кот иногда драл край этой кровати, и на него за это все злились, я тоже. Кровать была моя ответственность, а он ее драл когтями. Странно, меня использовали как дешевую детскую рабочую силу, и я умудрился начать любить плоды 'своего труда'. Вроде я ненавидел этот ковер и его чистку, но стоило его кому-нибудь начать пачкать, или стоило коту начать драть кровать, как я начинал всей душой болеть за то, что мне поставили в обязанность.
Верхнюю часть кровати можно было поднять - ее остов был огромным ящиком, в который складывалось постельное белье. Оно аккуратно складывалось квадратиками, его нельзя было просто бросить. Там лежало оранжевое шерстяное одеяло, вроде про него говорили, что он из верблюжьего меха, поэтому оно кололось даже сквозь пододеяльник. У подушек были голубые или кремово-желтые наволочки. От пододеяльников всегда оставалось впечатление, что они вот-вот порвутся, хотя я не помню, чтобы они рвались. Просто было общее впечатление поношенности. Дно ящика кровати в одном месте прогнулось и доставало до пола. Все белье, которое лежало внутри кровати вызывало отвращение и брезгливость - как потому что принадлежало родителям, так и потому что было старческим. Иногда на этой кровати отец со мной играл в шахматы или в карты.
В стенке у кровати была небольшая кладовка. Она закрывалась иногда на ключ, но ключ всегда был в замочной скважине. Я не помню подробно , что там было внутри. Помню только, что там лежали презики, я их воровал и дрочил в них, особенно возбуждало в них кончать. Мне нравился их резиновый запах, они меня ужасно возбуждали, но я никогда не понимал, зачем отцу презервативы. Мать говорила, что он к 37 годам стал импотентом (то есть к возрасту, когда мне было 8 лет). Скорей всего он их хранил на всякий случай, если бы предоставилась возможность потрахаться с другой женщиной. Но скорей всего такой возможности у него не было - я презики воровал, их становилось все меньше, а новых не появлялось. Хотя скорей всего, как и каждый импотент, он уже не мог трахаться в презиках, объясняя это тем, что в презике теряется чувствительность и от этого хуй падает.
Помню что там на полке лежала разная одежда, аккуратно сложенная, и, похоже, там же лежала узбекская тюбетейка. Ее никто никогда не носил, он даже мне была мала. Полки доходили до самого пола. На одной полке лежал распечатанный конспект - перевод какой-то книги о сексе, о том какие есть позы, физиология, и как можно заниматься сексом. Меня очень возбуждало читать эту книжку, но одновременно я часто испытывал сильное отвращение, когда представлял, что сексом занимается мой отец. Дело даже не в том, что я думал о том, что отец занимается сексом с матерью - просто сама мысль о том, что отец может заниматься сексом мне была глубоко противна. Мне всегда было противно и страшно его тело. Даже когда он оставался в плавках на пляже, мен казалось, что происходит что-то ужасное.
Дальше, после кровати, вдоль стены стоял сервант. Я был его на голову выше. Верхняя поверхность серванта была устлана серией соломенных 'салфеток', лежащих одна за другой. В середине стояли часы, которые я привез из одной поездки. Я занимался баскетболом, и наша команда часто ездила в другие города на турниры. Родители давали деньги на расходы в поездку, я, как правило, экономил на еде и привозил домой подарки - сумку матери, духи ей, и эти часы. Они стоили 28 рублей, по тем временам немаленькие деньги. Часы были круглые, на деревянном основании, с узором. Основание часов стояло на ножках, они были тонкие, золотого цвета. Сзади на часах была крышка, которую можно было снять и вставить батарейку. Там же были кнопки, вращая которые можно было переставлять стрелки. Я вытирал часы от пыли. Иногда я ронял часы лицом вниз, и все равно очень боялся, что меня за сломанные часы сильно отругают. Вроде они были 'мои', я привез их в подарок на собственные сэкономленные на еде деньги, и все равно боялся, что меня за это отец побьет в гневе. В этом доме все было его, и малейшая провинность подлежала наказанию. Даже если наказание не следовало, чувство вины и страха было таким мучительным, что мне казалось, что лучше бы меня ударили, чем так мучительно переживать возможность наказания. Я отчетливо помню, с каким хлопком опрокидывались неудачно взятые часы, и сильную моментальную вспышку страха, следовавшую за падением.
Ниже было застекленное отделение серванта, где была полка. Стекла отодвигались по пазам. На стеклах были небольшие квадратные углубления, за которые можно было тянуть стекла по пазам, чтобы открывать их. В пазах этих скапливалась пыль, и я иногда их тоже чистил, залезая туда острыми предметами. За стеклом у самой стенки была коллекция отца - он коллекционировал зарубежные папиросные коробки. Это считалось тогда редкостью и диковинкой. Там стояли пачки Dunhill, Rothmans, ментоловые сигареты, остальных не помню. На матовом пластмассовом блюдце стоял 'изящный' графин, в нем был налит коньяк коричневого цвета. Графин был зеленый, шершавый на ощупь, и закрывался граненой стеклянной пробкой. Мне иногда нравилось нюхать коньяк. Рядом стоял просто графин из матового розового стекла, он был по-проще, и туда заливался морс. Рядом стояли чешские стаканы для пива, и разная хрустальная посуда. Стояло несколько бокалов для вина. Там же лежала прозрачная пластмассовая коробка с игральными картами - они были американскими и считались фетишом. Когда я играл с отцом в карты, я ни в коем случае не должен был их мять или сгибать, когда держал в кисти. В колоде были странные карты - джокеры. Отец меня научил играть в кинга и преферанс, когда я был в первых классах школы. Он этим гордился, и тем, что я уже в первом классе неплохо играл в шахматы. Играть в карты я с ним не боялся, а в шахматы боялся - мне казалось, что он съедал мои фигуры с кровожадностью и мой проигрыш был всегда обвинением в моей тупости. Мне казалось, что он испытывал злорадство, обыгрывая меня в шахматы. Я вообще боялся с ним играть - если это был настольный теннис, то я чувствовал вину, если мне удавалось резануть так, что он пропускал удар, в футбол он меня гонял с ним играть на износ. Самое классное время для меня после футбола с ним было когда мы возвращались после 'игры' в футбол домой, я чувствовал себя отмучившимся и думал, что теперь и него на некоторое время возникнет ко мне положительное отношение, за то что выполнял все го желания и беспрекословно подчинялся. Я думал, что он понимал, какую жертву я приношу, чтобы он был доволен моим поведением. Минут через десять я снова начинал его бояться, так как возникали сомнения, все ли его устоило.
Ниже был закрытое отделение серванта, где хранилась посуда. Она была праздничной и доставалась только для гостей. Там была коробка, внутри которой был красный бархат, и пазы для праздничных вило и ножей. Стояли тарелки стопками. Еще были хрустальные салатницы. Когда вся эта посуда выволакивалась на стол для гостей, то я часто накрывал стол, и был очень горд тем, что я знал, что вилка и ложка кладется справа от тарелок, а нож слева. Стол для гостей ставился вдоль кровати. Самое неприятное было все это мыть и запихивать ровными стопками обратно после ухода гостей. На тарелках по периметру шли золотые ободки. Это отделение запиралось на ключ, но он был декоративный, скважина замка была расшатана, и дверцу можно было открыть просто потянув их на себя, даже когда дверцы были закрыты на замок. В этом же отделении я хранил стопку бумажных денег, которые сделал для игры монополия. На каждой бумажке была наклеена картинка, которую я вырезал из журналов, и стояла печать с моим именем и фамилией - у нас дома где-то была такая печать.
Слева от застекленного отделения было еще одно отделение, оно тоже запиралось на ключ, и без ключа его невозможно было открыть, но ключ был всегда вставлен, так что это не было проблемой. Там мать хранила то, что я считал драгоценностями, они лежали в деревянных коробчках. Сейчас я понимаю, что это были просто побрекушки, а не драгоценности. Мне очень нравились янтарные браслеты и бусы, и я их иногда надевал. Там же стояла и матовая бутылочка с духами со стеклянной граненой пробкой - мне иногда нравилось ее открывать и нюхать, но я немного боялся, что духи из-за открывания выдохнуться, об этом узнают, и будут винить меня. В этом же отделении у стенки стояло несколько документов - помню свидетельство о рождении, там была еще вложена медаль, на которой был Ленин. Там же лежали маникюрные наборы матери. Один из них был закрывающимся по периметру на железной молнии небольшим кожаным чехлом. Он раскладывался как небольшая книжка, и там были разные приборы - маникюрные ножницы, пилка для ногтей и приборы для обработки ногтей. Ручки у этих приборов были пластмассовые перламутрового цвета. Мне очень нравилось валяться на диване, когда мне мать после ванной стригла ногти на ногах и когда чистила мои уши. Вроде, еще в этом отделении лежали перламутровые бусы.
Под этим отделением были полки, выдвигающиеся на пазах. Полки можно было вытянуть за пластмассовые ручки, я их иногда тоже оттирал в процессе уборки. Что было в полках - не помню. На одной лежали аккуратно сложенные в комок носки отца. Практически все были серые и тухлые. У меня это вызывало отвращение. Вроде на одной из полок лежала куча черно-белых фотографий. Под передние ножки серванта были подложены маленькие круглые деревянные подставки, чтобы сервант стоял в строго горизонтальном положении. Когда убирал квартиру, мне очень не нравилось залезать веником под сервант и 'окучивать' его ножки веником, выковыривая зацепившиеся куски пыли.
У меня куча воспоминаний об уборке в доме - странно, если меня спросить часто ли я убирался, то я сказал бы что нет. Но количество и подробность воспоминаний, связанных с уборкой, говорит о том, что я драил эту квартиру, и ненавидел это занятие.
Дальше вдоль окна стоял стол. На нем в центре лежала еще одна соломенная салфетка, я следил за тем, чтобы она лежала правильным ромбом. На салфетке стояла круглая бирюзовая ваза, похожая по толщине на маленький бочонок. В нее были вставлены разные сухие ветки, на одной висела шишка. Еще туда были вставлены куски искусственных сухих колосьев. Мне всегда они казались немного уродливыми, но так было 'красивей', да и решений в вопросах того как и чем обставлялась квартира я никогда не принимал. Я ее всегда воспринимал квартирой своих родителей, она никогда не была моим домом.
Этот стол раскладывался, когда приходили гости, его поверхность раздвигалась, изнутри доставалась еще одна панель, затем к ней придвигались часто стола на пазах. Мне иногда нравилось с ним возиться, он был похож на большой конструктор - панели закреплялись снизу маленькими железными скобками. Я знал как откручивать ножки стола, и даже в закрученном состоянии, они вроде немного шатались. На вид стол выглядел как новый. У стола стояли стулья, когда я убирался, я следил за тем, чтобы они были плотно придвинуты до самой спинки к столу.
Затем, у противоположной стены стоял угловой гарнитур мебели - он тоже был гордостью дома, на него угрохали много денег. Он стоял углом, самая кроткая его часть - вдоль окна, там стояло кресло. Затем шел 'угол', это была просто квадрат мебельной доски, с него часто приходилось вытирать пыль. Затем начиналась кровать, которая раскладывалась наружу. Если снять с дивана подушки, то кровать можно было выдвинуть, и внутри нижнего отделения был ящик, куда складывались дополнительные подушки. В каждом кресле было такое же отделение, и если снять подушки, то там лежало разное белье, тоже аккуратно сложенное. Я испытывал раздражение и недовольство, заботясь о том, чтобы все было аккуратно внутрь уложено. Кот драл и эту мебель, на него все злились из-за этого и иногда били. Особенно жестоко бил отец - он ему давал подзатыльники со всего размаха руки, то есть бил кота изо всей силы по голове.
Простыни на разложенной кровати всегда вызывали неприязнь - у отца был геморрой, и там часто оставались красные пятна - он кровоточил ночью. Иногда я видел его трусы с обильными пятнами крови - они были отвратительные, потрепанные и всегда старые, длинные до колен.
В соседней комнате была масса книг, но я никогда не видел, чтобы отец лежал и чего-то читал. В этой комнате никогда не валялось книг.
Рядом с диваном (продолжение гарнитура) стояла стойка на колесиках. На ней стоял телевизор. Мать часто жарила сковородку семечек, и вся семья ложилась на диван напротив - смотреть телевизор и есть семечки. Мать их жарила на сковородке и обильно солила. Сковородка была черная с осадками соли. Мне нравился их запах, и нравилось их есть. Странно - это воспоминание похоже на то, что я описывал у другой девочки, которую всей семьей били, но ей нравилось смотреть с родителями телевизор. Оказывается, и у меня есть похожее воспоминание - мне казалось, что когда все едят семечки у телевизора, то это классное время, когда вся семья 'друг друга любит'. Я не помню, чтобы отец когда-либо обнимал мать, или касался ее. Это семейное смотрение телевизора с семечками - единственное время, когда они касались друг друга - просто лежали вместе прикоснувшись. Семечки были единственной едой, которую можно было есть в этой комнате - все ели на кухне, и в комнаты еду никто не приносил.
На телеке сверху стоял видик, он подсоединялся толстым черным шнуром к телеку. Я брал фильмы в прокате и иногда обменивался ими со знакомыми. На этом видике я в первый раз увидел порнушку, она была немецкая и черно-белая. Я очень боялся, что родители ее обнаружат. Телевизор стоял тоже на какой-то тканевой подкладке, чтобы не царапалась мебель. Телевизор был на лампах, и он нагревался. Об его заднюю панель можно было греть ладонь. Наверху задней панели были круглые рычажки для поднастройки картинки. На старом телевизоре такие рычажки торчали на самой панели сзади - это были пластмассовые длинные стержни. Мне очень хотелось соваться внутрь телевизора, но я боялся снимать панель. Мне кто-то сказал, что при неправильном обращении он может взорваться. Его задняя панель при нагревании всегда пахла пылью.
Рядом с телевизором дальше, еще вдоль стенки, стояло еще одно гарнитурное кресло. Оно тоже было на колесиках, и его можно было перевозить. Колесики снимались, если приподнять кресло. Одно колесо там было сломанным, это я его сломал, но не помню как. Я боялся, что мне за это сильно придется, я очень хорошо помню надломленное место. Кресло, в целом, стояло нормально, но с ним приходилось обращаться осторожно. Гарнитур был мягкий, и мне нравилось на нем дрочить, ощущая телом мягкую поверхность кресел. Иногда я вставлял хуй между подушек на диване, стоял на коленях и трахал их, пытаясь представить как это трахаться с девочкой. Самое классное воспоминание об этой комнате связано именно с этим - когда я ходил по ней голый, драчил, и одновременно боялся (испытывал это этого возбуждение), что меня кто-то так застукает.
В комнате были обои, на которых были нарисованы падающие осенние листья. Обои считались дорогими и хорошими. Обои не доходили до самого потолка и кончались сантиметрах в 20-и от него. На потолке висела люстра - тоже гордость дома, она досталась еще от деда, она была похожа на мини-люстру из Большого Театра - на ниточках висели граненые осколки стекл. В ней тяжело было менять лампы, так как туда было тяжело пролезть рукой. Ламп, вроде, было три. Вокруг люстры на потолке был вылеплен узор.
Пол был паркетный. Несколько раз, мне в пятку выкались занозы - значит, скорей всего я ходил босиком, а не в тапках. Паркет был старый, он не скрипел, но часто паркетины не соприкасались друг с другом, и между ними были черные зазоры. Занозы я вынимал иголками - мне это нравилось, во-первых, меня жалели родители, во-вторых, я таким образом привлекал к себе внимание, а в-третьих, мне просто приятно было, когда иголка колола пятку. Когда я выковыривал занозы, и в комнату кто-то входил, то я боялся, что меня отчитают или накажут за это. Практически все воспоминания об этой комнате связаны со страхом и чувством вины.
В углу комнаты зимой стояла елка, она стояла долго, как правило, еще в течение пары недель после нового года, и когда я ее выволакивал, то весь пол был усыпан сухими иголками. Мне очень нравилось вешать на елки игрушки и распаковывать их, когда елка высыхала, я боялся ее трогать, чтобы не осыпались иголки. Мне хотелось, чтобы она стояла как можно дольше, не осыпаясь. Я всегда покупал елки до потолка, то есть метра 3 высотой.
В комнате было огромное окно - оно выходило во двор. В центре окна - форточка. С другой стороны окна было скользкое, немного пологое и немного ржавое покрытие. На нем иногда сидели голуби. Над окном висел толстый, бронзового цвета карниз, но я не помню, были ли на нем занавески. Кажется, были - тонкие и прозрачные. Вроде они немного пахли пылью. Подоконник был узкий - под ним длинная чугунная батарея.
Я сейчас понял, что я эту комнату воспринимаю как каземат, или как какое-то больничное место. Ее никто даже не пытался украшать - в ней никогда не стояли цветы, там никто не был счастлив, включая меня, просто какое-то место с гарнитурами, салатницами, обоями и люстрами. Место, где я никогда не чувствовал себя в безопасности. На самом деле, я нигде, кроме ванной, не чувствовал себя в безопасности, мне казалось что даже в туалет может вломиться отец и за что-то меня наказать.
Когда я думаю об этой комнате, то я фоново испытываю страх, беспомощность, злость и желание, чтобы меня больше не было, чтобы я провалился куда-нибудь под землю на какое-то время, желательно, чтобы я вообще исчез из этого места навсегда. Безвыходность усиливалась чувством обреченности - мне никуда от всего этого не деться.