Вспоминание детства - квартира (1)
1. Прихожая.
Квартира была #31. На входной двери висел круглый звонок - он был старый с неприятной белой кнопкой в середине. Мне нравилось в него звонить, но не нравилось как он выглядел. Я не помню, какой у него был звук. Помню, что хотелось жать на него сильно, чтобы объявлять свой приход, но это быстро прошло, я всегда входил в эту квартиру с опаской и неоформленными страхами.
Ручка входной двери была расположена очень близко к другой створке двери, и можно было легко неприятно задеть кисть, когда дверь открывалась или закрывалась. С левой стороны висел железный крючок, который я сделал сам на уроке труда, мать покрыла его каким-то хромовым раствором, она была гальваником. Замок на двери был достаточно сложным, поэтому на этот крючок мать вешала сумки, чтобы не мешали открывать дверь. Дверь открывалась длиннющим железным ключом и издавала глухой и немного лязгающий звук, я всегда испытывал неприятное беспокойство, открывая эту дверь. Я гордился обладанием такого ключа и показывал его своим одноклассникам. Изнутри замок можно было закрыть так, что его невозможно было открыть снаружи. Вторая створка двери изнутри закреплялась еще огромным крюком, который опускался в специальное отверстие.
После входа начинался 'предбанник' - небольшое помещение между входом и прихожей. Прямо у входа лежал какой-то губчатый древний коврик. Такой обычно кладут на пол либо в ванную, либо в туалет. Я его иногда вытряхивал, когда я убирался в квартире, и он всегда был очень грязный и пыльный. Когда я его тряс, я всегда злился на родителей за то, что мне приходится этим заниматься. Мне лень было выходить на улицу, и я его вытряхивал прямо на лестничной площадке. Часто боялся, что соседи меня за этим застукают.
На нижней полке в этом предбаннике стояла обувь, которую снимали при входе. Полки были накрыты кусками грязной скатерти из полиэтилена. Под полкой с обувью стояли какие-то коробки. На верхней полке лежал лук и картошка, видимо из-за прохлады это помещение использовалось как 'естественный холодильник'.
При входе в прихожую на полу лежал коврик - он был сплетен из толстой соломы, давно уже начал расслаиваться, но его почему-то не выкидывали. Он всегда был пыльный, и я его тоже вытряхивал в процессе уборки. Слева в прихожей стоял стул, над ним сверху - крюк для вешания одежды. В общем, в доме было огромное количество никому ненужного старческого хлама, и это начиналось прямо у входа в квартиру.
Прямо перед стулом лежал другой ковер, где-то метр на полтора - он был грубым и предназначался для того, чтобы на него могли становиться грязной обувью. В мои обязанности входило следить за его чистотой. От него иногда отходило покрытие в виде длинных толстых ниток, и я их запихивал обратно под ковер. Ковер всегда был очень пыльный, и сколько его не пылесось и не тряси - вычистить его было невозможно.
Слева от стула стояла этажерка - она была еще от деда, который раньше жил в этой квартире. Этажерка была расшатанной, поэтому на нее ничего тяжелого не ставили. На нижней полке стояла полуразваленная, обветшавшая деревянная коробка - в ней лежали щетки и крема в тюбиках для чистки обуви, там же лежала оранжевая щетка для чистки замшевой обуви. Я помню, что меня приучили начищать ботинки до блеска, и для этого служила специальная огромная деревянная щетка с черными волосами. Ее даже держать было неприятно, она чем-то напоминала туалет - от держания ее в руках возникала сильная брезгливость. Я чистил иногда сапоги матери замшевой щеткой (хоть она об этом и не просила), но так как она меня за это хвалила, то я продолжал чистить. Мне казалось, что именно этим действием я могу показать, что я ее люблю. В общем, она была не против, а значит, спокойно соглашалась иметь домашнего раба. В этой же коробке лежали язычки для надевания ботинок - они были пластмассовые, и я никогда не понимал, зачем они нужны - потом конечно внял нравоучениям о том, что вещи нужно хранить, и сам стал ими пользоваться. Хотя никогда не понимал необходимости, ведь в ботинки можно было влезть осторожно и без таких старческих штук. Там лежала еще одна щетка, серая, с неприятным цветом выцветших волос - как на теле очень старого человека, и еще там лежала железная коробка с гуталином. Она была похоже на шайбу. Крышка коробки часто прилипала к нижней части из-за гуталина, и ее было тяжело открывать. От этого иногда болели пальцы. И еще от гуталина было неприятно отмываться, от крема для обуви тоже. Я старался чистить так, чтобы не перемазать пальцы.
Я практически не помню, кто носил какую обувь. Я помню свои зимние югославские ботинки - они мне очень нравились, и я иногда отирал с них зимой прилипшую к ним соль, я облизывал пальцы и затем слюной оттирал соль. Соль была вкусная, но очень терпкая. Были еще классные полу-кроссовки, которые привез отец из Чехословакии, мне завидовали, что у меня такие есть. У матери были замшевые сапоги. Больше не могу вспомнить, кто что носил.
На второй полке этажерки стоял телефон. Он подсоединялся шнуром к полуразобранной розетке. Телефон был желтый, и я его чистил, когда убирал квартиру. Мне нравилось, как трещал круговой циферблат, когда на телефоне набирали номер. Иногда я испытывал раздражение от того, что ошибался номером, и весь набор приходилось производить снова. Когда номер был занят, то в трубке раздавались короткие гудки. Иногда я звонил по телефону в кинотеатры, чтобы узнать какие есть сеансы.
Этажерка была прикрыта неприятного цвета тонкой занавеской на черной веревке, под тяжестью занавески веревка прогибалась немного. В целом - эта этажерка была источником неприятных эмоций, но так как восприятия я не умел различать, я всегда говорил себе, что этого не происходит и просто продолжал испытывать то, что не мог обьяснить.
Рядом с этажеркой стояло кресло, в нем сидели, когда разговаривали по телефону. Оно покрывалось каким-то куском ткани, прямо на кресле сидеть, видимо, было нельзя. Эту накидку на кресло, я расправлял, когда убирался в доме, так, чтобы не оставалось ни одной не разглаженной морщинки. Затем заправлял края накидки так, чтобы они обтягивали кресло. Если накидку снять с кресла, то само оно было темно-зеленое, с тонкими частыми черными узкими полосками. У кресла были деревянные черные подлокотники. Прямо над креслом висело зеркало - оно было круглое и прикреплено к темно-серой доске. Оно висело на веревке, на вбитом в стеку гвозде. Кресло у меня тоже ассоциировалось с чем-то неприятным и старческим, но иногда мне нравилось в нем разваливаться, когда я говорил с кем-нибудь по телефону. По телефону мне нравилось говорить, но я не помню ни одного человека, с которым мне говорить было приятно.
Обои в прихожей были неприятного выцветшего цвета.
Рядом на этажерке, вроде, лежала телефонная книга, исчириканная каракулями - видимо от бездумных разговоров все рисовали каракули. Вроде, лежал рядом блокнот, куда делали всякие записи и заносили записанные телефоны. У блокнота были выцветшие страницы, мне всегда казалось, что он такой же старый как и бабушка. Может он даже ей принадлежал. Не уверен. Ручки были пластмассовые, с колпачком на резьбе. Я помню, что всегда боялся, что они протекут чернилами - боялся потому, что меня пугали, что эти пятна неотмываемые.
Рядом с креслом стоял холодильник, то есть он там точно стоял, но его потом убрали на кухню, когда сделали ремонт. Сзади холодильника была черная решетка, которая была теплой - я никогда не понимал, почему холодильник внутри холодный, а сзади теплый. Холодильник был сверху покрыт какой-то тряпкой, оставшейся еще от бабки, тряпка была черно-красная с вышитым узором. На этой тряпке стояло радио - вроде, Аврора. Оно было блекло-серого цвета. Мне неприятно было к нему прикасаться, оно было очень неприятным на вид и грязным до такой степени, что очистить все го пазы в решетке было невозможно - но сам факт, что радио - это коробка, из которой доносятся голоса, мне нравился.
В квартире была куча кладовок набитой всякой рухлядью. Напротив этажерки была одна такая кладовка - очень глубокая, с полками, до конца которых не доставали мои руки. Я не помню, что там стояло - кроме второй полки - там стояла чача и ром. Чача была подарена грузинскими студентами отца, она горела синеватым пламенем в блюдечке. Мне нравилось, как она горела, но из-за страха отца я никогда ее не поджигал.
Наверху была огромная антресоль по всей протяженности прихожей. Я не знал, что там лежало, но она была набита битком. Если я становился на стул, то я доставал только кончиком вытянутой руки до ее начала. Всегда хотелось на нее забраться. В какой-то момент родители купили стремянку, но я не помню, чтобы я по ней забирался на антресоль. На антресоли лежал огромный серо-коричневый сундук, размером с небольшую кровать, там же лежали лыжи. Я боялся, что они оттуда упадут, если их задеть. Я всегда думал, что если антресоль очистить от рухляди, то там даже можно жить, спать уж точно. Мне это идея нравилась. Но я никогда родителям об этом не говорил. Я был уверен, что меня никто не станет слушать, и что в вопросах расположения вещей в доме у меня нет никакого права голоса - это было явно «не мое дело».
Напротив, между входами в комнаты, была еще одна кладовка. Там стоял плетеный, пластмассовый бак для грязного белья. Мне нравилось открывать его крышку, но запах внутри был отвратительный. Иногда я все-таки лазил вглубь этого бака, так как мне казалось, что там родители от меня могут чего-то прятать, но любопытство быстро исчезало. Мне нравилась идея шпионить за своими родителями, я иногда рылся в их вещах, но исключительно сильно боялся наказания. Странно - я считал, что это ИХ вещи и что я даже не имею права к ним притрагиваться. Сама мысль о том, что буду трогать вещи или одежду родителей сопровождалась сильным чувством вины.
В кладовке стояла раскладушка, мне она внушала отвращение - почему не знаю, видимо потому что я был уверен, что она принадлежала к отцу. Она была военно-зеленого цвета, прикреплялась тканью к алюминиевому периметру пружинами, и подьем верхней части регулировался 'язычками' со специальными прорезами под разную высоту. Там же валялся рюкзак - я не понимал, кому и зачем он может быть нужен - последнее, что мог я представить, это своего отца, профессора и алкоголика, ходящего в поход. Сама мысль об этом была противной. Скорей всего это связано с одной фотографией, которую я помню - отец со 'счастливой' улыбкой лежал на этой раскладушке где-то в походе. Может и не на этой, но это значения не имеет - ассоциация сложилась устойчивая. Я знал, что значат его 'счастливые' улыбки, он с них легко переключался на битье меня. И даже ребенку было ясно, что люди на фотографии улыбаются как-то неестественно. Скорей всего эта раскладушка не имела никого отношения к походам, конечно отец в них не ходил, просто ее держали для гостей, если было необходимо еще кого-то разместить.
В этой кладовке также висела одежда отца. Даже его одежда у меня вызывает неприязнь, жалость к нему и отвращение. Там висел его пиджак, который он носил в институт. Я иногда лазил в его внутренний карман, там лежал его кошелек, в котором была картинка голой девушки. Я с утра запирался с этой картинкой в туалет и дрочил, а затем со страхом клал ее обратно - я очень боялся, что он проснется раньше времени и застукает меня за воровством. Там же висела его зимняя куртка с капюшоном, темно-синяя. Она считалась модной. Наверное, там же лежали и шапки - отец носил ушанку, я тоже. У меня было зимнее пальто, которое я носил - замшевое с черным воротником и с огромными пуговицами. Мать носила зимнее пальто тоже - они было меховое и в крапинку. У нее была тоже какая-то замысловатая меховая шапка. Я помню, что она была устлана черной шелковой тканью изнутри и видимо была на каком-то каркасе, ее практически невозможно было сжать или как-то изменить в размерах. Иногда одежда не вешалась в шкаф, а висела не крюке в прихожей - одно пальто на другом. Мне часто хотелось залезать в карманы висящих пальто, но они принадлежали родителям, и я этого не делал.
Еще в этой кладовки стоял странный прибор, которым я чистил ковры - это была пластмассовая коробка на колесиках, к которой прикреплялась длинная железная ручка. От колесиков шел резиновый привод к маленькому вращающемуся валу, на котором были жесткие черные волосики, которые вращались и собирали пыль с ковра. Была ручка, которой открывалась коробка, и тогда можно было достать собранную пыль. Больше всего меня раздражало, когда резиновый привод соскакивал с колесиков, и тогда его надо было надевать обратно, от этого очень болели пальцы.
Сверху над этой кладовкой была еще одна антресоль, которая закрывалась дверцей. Иногда отец меня поднимал на плечах и сажал туда. Я сидел там, как в скворечнике, мне это очень нравилось - я смотрел сверху на людей, и мне казалось, что теперь я свободен. Он никогда не поднимал меня туда, когда был дома только он и его жена - меня туда запихивали только когда приходили гости - то есть чтобы повеселить гостей, а не меня.
На этой антресоли лежали коробки с елочными игрушками, коробок было много. Все игрушки аккуратно завертывались в комки бумаги, чтобы они не бились друг об друга. Мне очень нравилось развешивать елочные игрушки на ветки елки. Я отчетливо помню, как на самый верх елки надевалась звезда.
В целом, когда я вспоминаю о прихожей, то возникает образ чего-то мрачного, враждебного мне во всех отношениях, она никак не связана ни с какими счастливыми воспоминаниями - только со страхами, беспокойствами, неприязнью к себе и чувством вины по отношению к родителям.
Квартира была #31. На входной двери висел круглый звонок - он был старый с неприятной белой кнопкой в середине. Мне нравилось в него звонить, но не нравилось как он выглядел. Я не помню, какой у него был звук. Помню, что хотелось жать на него сильно, чтобы объявлять свой приход, но это быстро прошло, я всегда входил в эту квартиру с опаской и неоформленными страхами.
Ручка входной двери была расположена очень близко к другой створке двери, и можно было легко неприятно задеть кисть, когда дверь открывалась или закрывалась. С левой стороны висел железный крючок, который я сделал сам на уроке труда, мать покрыла его каким-то хромовым раствором, она была гальваником. Замок на двери был достаточно сложным, поэтому на этот крючок мать вешала сумки, чтобы не мешали открывать дверь. Дверь открывалась длиннющим железным ключом и издавала глухой и немного лязгающий звук, я всегда испытывал неприятное беспокойство, открывая эту дверь. Я гордился обладанием такого ключа и показывал его своим одноклассникам. Изнутри замок можно было закрыть так, что его невозможно было открыть снаружи. Вторая створка двери изнутри закреплялась еще огромным крюком, который опускался в специальное отверстие.
После входа начинался 'предбанник' - небольшое помещение между входом и прихожей. Прямо у входа лежал какой-то губчатый древний коврик. Такой обычно кладут на пол либо в ванную, либо в туалет. Я его иногда вытряхивал, когда я убирался в квартире, и он всегда был очень грязный и пыльный. Когда я его тряс, я всегда злился на родителей за то, что мне приходится этим заниматься. Мне лень было выходить на улицу, и я его вытряхивал прямо на лестничной площадке. Часто боялся, что соседи меня за этим застукают.
На нижней полке в этом предбаннике стояла обувь, которую снимали при входе. Полки были накрыты кусками грязной скатерти из полиэтилена. Под полкой с обувью стояли какие-то коробки. На верхней полке лежал лук и картошка, видимо из-за прохлады это помещение использовалось как 'естественный холодильник'.
При входе в прихожую на полу лежал коврик - он был сплетен из толстой соломы, давно уже начал расслаиваться, но его почему-то не выкидывали. Он всегда был пыльный, и я его тоже вытряхивал в процессе уборки. Слева в прихожей стоял стул, над ним сверху - крюк для вешания одежды. В общем, в доме было огромное количество никому ненужного старческого хлама, и это начиналось прямо у входа в квартиру.
Прямо перед стулом лежал другой ковер, где-то метр на полтора - он был грубым и предназначался для того, чтобы на него могли становиться грязной обувью. В мои обязанности входило следить за его чистотой. От него иногда отходило покрытие в виде длинных толстых ниток, и я их запихивал обратно под ковер. Ковер всегда был очень пыльный, и сколько его не пылесось и не тряси - вычистить его было невозможно.
Слева от стула стояла этажерка - она была еще от деда, который раньше жил в этой квартире. Этажерка была расшатанной, поэтому на нее ничего тяжелого не ставили. На нижней полке стояла полуразваленная, обветшавшая деревянная коробка - в ней лежали щетки и крема в тюбиках для чистки обуви, там же лежала оранжевая щетка для чистки замшевой обуви. Я помню, что меня приучили начищать ботинки до блеска, и для этого служила специальная огромная деревянная щетка с черными волосами. Ее даже держать было неприятно, она чем-то напоминала туалет - от держания ее в руках возникала сильная брезгливость. Я чистил иногда сапоги матери замшевой щеткой (хоть она об этом и не просила), но так как она меня за это хвалила, то я продолжал чистить. Мне казалось, что именно этим действием я могу показать, что я ее люблю. В общем, она была не против, а значит, спокойно соглашалась иметь домашнего раба. В этой же коробке лежали язычки для надевания ботинок - они были пластмассовые, и я никогда не понимал, зачем они нужны - потом конечно внял нравоучениям о том, что вещи нужно хранить, и сам стал ими пользоваться. Хотя никогда не понимал необходимости, ведь в ботинки можно было влезть осторожно и без таких старческих штук. Там лежала еще одна щетка, серая, с неприятным цветом выцветших волос - как на теле очень старого человека, и еще там лежала железная коробка с гуталином. Она была похоже на шайбу. Крышка коробки часто прилипала к нижней части из-за гуталина, и ее было тяжело открывать. От этого иногда болели пальцы. И еще от гуталина было неприятно отмываться, от крема для обуви тоже. Я старался чистить так, чтобы не перемазать пальцы.
Я практически не помню, кто носил какую обувь. Я помню свои зимние югославские ботинки - они мне очень нравились, и я иногда отирал с них зимой прилипшую к ним соль, я облизывал пальцы и затем слюной оттирал соль. Соль была вкусная, но очень терпкая. Были еще классные полу-кроссовки, которые привез отец из Чехословакии, мне завидовали, что у меня такие есть. У матери были замшевые сапоги. Больше не могу вспомнить, кто что носил.
На второй полке этажерки стоял телефон. Он подсоединялся шнуром к полуразобранной розетке. Телефон был желтый, и я его чистил, когда убирал квартиру. Мне нравилось, как трещал круговой циферблат, когда на телефоне набирали номер. Иногда я испытывал раздражение от того, что ошибался номером, и весь набор приходилось производить снова. Когда номер был занят, то в трубке раздавались короткие гудки. Иногда я звонил по телефону в кинотеатры, чтобы узнать какие есть сеансы.
Этажерка была прикрыта неприятного цвета тонкой занавеской на черной веревке, под тяжестью занавески веревка прогибалась немного. В целом - эта этажерка была источником неприятных эмоций, но так как восприятия я не умел различать, я всегда говорил себе, что этого не происходит и просто продолжал испытывать то, что не мог обьяснить.
Рядом с этажеркой стояло кресло, в нем сидели, когда разговаривали по телефону. Оно покрывалось каким-то куском ткани, прямо на кресле сидеть, видимо, было нельзя. Эту накидку на кресло, я расправлял, когда убирался в доме, так, чтобы не оставалось ни одной не разглаженной морщинки. Затем заправлял края накидки так, чтобы они обтягивали кресло. Если накидку снять с кресла, то само оно было темно-зеленое, с тонкими частыми черными узкими полосками. У кресла были деревянные черные подлокотники. Прямо над креслом висело зеркало - оно было круглое и прикреплено к темно-серой доске. Оно висело на веревке, на вбитом в стеку гвозде. Кресло у меня тоже ассоциировалось с чем-то неприятным и старческим, но иногда мне нравилось в нем разваливаться, когда я говорил с кем-нибудь по телефону. По телефону мне нравилось говорить, но я не помню ни одного человека, с которым мне говорить было приятно.
Обои в прихожей были неприятного выцветшего цвета.
Рядом на этажерке, вроде, лежала телефонная книга, исчириканная каракулями - видимо от бездумных разговоров все рисовали каракули. Вроде, лежал рядом блокнот, куда делали всякие записи и заносили записанные телефоны. У блокнота были выцветшие страницы, мне всегда казалось, что он такой же старый как и бабушка. Может он даже ей принадлежал. Не уверен. Ручки были пластмассовые, с колпачком на резьбе. Я помню, что всегда боялся, что они протекут чернилами - боялся потому, что меня пугали, что эти пятна неотмываемые.
Рядом с креслом стоял холодильник, то есть он там точно стоял, но его потом убрали на кухню, когда сделали ремонт. Сзади холодильника была черная решетка, которая была теплой - я никогда не понимал, почему холодильник внутри холодный, а сзади теплый. Холодильник был сверху покрыт какой-то тряпкой, оставшейся еще от бабки, тряпка была черно-красная с вышитым узором. На этой тряпке стояло радио - вроде, Аврора. Оно было блекло-серого цвета. Мне неприятно было к нему прикасаться, оно было очень неприятным на вид и грязным до такой степени, что очистить все го пазы в решетке было невозможно - но сам факт, что радио - это коробка, из которой доносятся голоса, мне нравился.
В квартире была куча кладовок набитой всякой рухлядью. Напротив этажерки была одна такая кладовка - очень глубокая, с полками, до конца которых не доставали мои руки. Я не помню, что там стояло - кроме второй полки - там стояла чача и ром. Чача была подарена грузинскими студентами отца, она горела синеватым пламенем в блюдечке. Мне нравилось, как она горела, но из-за страха отца я никогда ее не поджигал.
Наверху была огромная антресоль по всей протяженности прихожей. Я не знал, что там лежало, но она была набита битком. Если я становился на стул, то я доставал только кончиком вытянутой руки до ее начала. Всегда хотелось на нее забраться. В какой-то момент родители купили стремянку, но я не помню, чтобы я по ней забирался на антресоль. На антресоли лежал огромный серо-коричневый сундук, размером с небольшую кровать, там же лежали лыжи. Я боялся, что они оттуда упадут, если их задеть. Я всегда думал, что если антресоль очистить от рухляди, то там даже можно жить, спать уж точно. Мне это идея нравилась. Но я никогда родителям об этом не говорил. Я был уверен, что меня никто не станет слушать, и что в вопросах расположения вещей в доме у меня нет никакого права голоса - это было явно «не мое дело».
Напротив, между входами в комнаты, была еще одна кладовка. Там стоял плетеный, пластмассовый бак для грязного белья. Мне нравилось открывать его крышку, но запах внутри был отвратительный. Иногда я все-таки лазил вглубь этого бака, так как мне казалось, что там родители от меня могут чего-то прятать, но любопытство быстро исчезало. Мне нравилась идея шпионить за своими родителями, я иногда рылся в их вещах, но исключительно сильно боялся наказания. Странно - я считал, что это ИХ вещи и что я даже не имею права к ним притрагиваться. Сама мысль о том, что буду трогать вещи или одежду родителей сопровождалась сильным чувством вины.
В кладовке стояла раскладушка, мне она внушала отвращение - почему не знаю, видимо потому что я был уверен, что она принадлежала к отцу. Она была военно-зеленого цвета, прикреплялась тканью к алюминиевому периметру пружинами, и подьем верхней части регулировался 'язычками' со специальными прорезами под разную высоту. Там же валялся рюкзак - я не понимал, кому и зачем он может быть нужен - последнее, что мог я представить, это своего отца, профессора и алкоголика, ходящего в поход. Сама мысль об этом была противной. Скорей всего это связано с одной фотографией, которую я помню - отец со 'счастливой' улыбкой лежал на этой раскладушке где-то в походе. Может и не на этой, но это значения не имеет - ассоциация сложилась устойчивая. Я знал, что значат его 'счастливые' улыбки, он с них легко переключался на битье меня. И даже ребенку было ясно, что люди на фотографии улыбаются как-то неестественно. Скорей всего эта раскладушка не имела никого отношения к походам, конечно отец в них не ходил, просто ее держали для гостей, если было необходимо еще кого-то разместить.
В этой кладовке также висела одежда отца. Даже его одежда у меня вызывает неприязнь, жалость к нему и отвращение. Там висел его пиджак, который он носил в институт. Я иногда лазил в его внутренний карман, там лежал его кошелек, в котором была картинка голой девушки. Я с утра запирался с этой картинкой в туалет и дрочил, а затем со страхом клал ее обратно - я очень боялся, что он проснется раньше времени и застукает меня за воровством. Там же висела его зимняя куртка с капюшоном, темно-синяя. Она считалась модной. Наверное, там же лежали и шапки - отец носил ушанку, я тоже. У меня было зимнее пальто, которое я носил - замшевое с черным воротником и с огромными пуговицами. Мать носила зимнее пальто тоже - они было меховое и в крапинку. У нее была тоже какая-то замысловатая меховая шапка. Я помню, что она была устлана черной шелковой тканью изнутри и видимо была на каком-то каркасе, ее практически невозможно было сжать или как-то изменить в размерах. Иногда одежда не вешалась в шкаф, а висела не крюке в прихожей - одно пальто на другом. Мне часто хотелось залезать в карманы висящих пальто, но они принадлежали родителям, и я этого не делал.
Еще в этой кладовки стоял странный прибор, которым я чистил ковры - это была пластмассовая коробка на колесиках, к которой прикреплялась длинная железная ручка. От колесиков шел резиновый привод к маленькому вращающемуся валу, на котором были жесткие черные волосики, которые вращались и собирали пыль с ковра. Была ручка, которой открывалась коробка, и тогда можно было достать собранную пыль. Больше всего меня раздражало, когда резиновый привод соскакивал с колесиков, и тогда его надо было надевать обратно, от этого очень болели пальцы.
Сверху над этой кладовкой была еще одна антресоль, которая закрывалась дверцей. Иногда отец меня поднимал на плечах и сажал туда. Я сидел там, как в скворечнике, мне это очень нравилось - я смотрел сверху на людей, и мне казалось, что теперь я свободен. Он никогда не поднимал меня туда, когда был дома только он и его жена - меня туда запихивали только когда приходили гости - то есть чтобы повеселить гостей, а не меня.
На этой антресоли лежали коробки с елочными игрушками, коробок было много. Все игрушки аккуратно завертывались в комки бумаги, чтобы они не бились друг об друга. Мне очень нравилось развешивать елочные игрушки на ветки елки. Я отчетливо помню, как на самый верх елки надевалась звезда.
В целом, когда я вспоминаю о прихожей, то возникает образ чего-то мрачного, враждебного мне во всех отношениях, она никак не связана ни с какими счастливыми воспоминаниями - только со страхами, беспокойствами, неприязнью к себе и чувством вины по отношению к родителям.