As I Was Moving Ahead Occasionally I Saw Brief Glimpses of Beauty, Jonas Mekas, 2000.
Казалось бы - почти пять часов хаотично смонтированной семейной хроники, скука смертная, кому это вообще захочется и понадобится смотреть?
НО
Почти пять часов манифеста жизнелюбия, видеописания воображаемого, идеального мира, где все улыбаются, никто не плачет - даже процесс рождения проходит с улыбкой на устах, а не слезами на глазах - где все любят друг друга, никто не спорит и не ссорится, но мира, тем не менее, ничуть не менее реального, чем тот, в котором живёт каждый зритель. "Я знаю, всё это вы [моя семья] помните совсем не таким", - говорит Мекас, и в этом признании собственной субъективности: памяти и мироощущения в целом - корень фильма.
Фильма ли? Обрывочные фрагменты нарезанные и склеенные случайным образом в лоскутное полотно времён, мест, людей - может это ли называться фильмом? Мекас и сам говорит: "I am not making films, I am just filming." Расфокус, засветы, тошнотворная тряска, небрежное кадрирование - фильма здесь и нет, даже на монтажном столе: изображение и звук резко и внезапно обрываются, хронологии нет никакой совершенно, кадры одного времени всплывают в разных частях фильма, разделённых часами, издевательские титры, порядок следования кадров определён лишь порядком, в котором катушки плёнки лежали на полке. Но цели создать фильм, нечто законченное, последовательное, подчиняющееся каким-либо законам и нет: есть лишь желание вспоминать и показывать воспоминания.
Если память заведомо не может быть объективна, в силах человеческих хотя бы быть искренним в её субъективности. Мекас говорит: "Каждый кадр этого фильма - я", но эта эгоцентричность, слепок неуёмного эго на плёнке, не оборачивается самолюбованием или вообще - самовосхвалением, она не раздражает, возможно, потому что автор он говорит об этом, не пытается скрываться за какими-либо пафосными формулировками, не пытается поднять свою историю с уровня личного до общечеловеческого. Человек просто рассказывает и показывает то, что знает лучше всего, - себя и мир, в котором живёт. "Я ничего не знаю и не понимаю о жизни, но я видел проблески красоты".
Из чего же состоит его мир? Мекас скромно признаётся: из ничего, вы можете сказать, что мой фильм - "masterpiece of nothing". Но это "ничто" - и есть жизнь, её маленькие моменты, красота обыденного и будничность красоты, красота момента и момент красоты, мимолётность, составляющая и определяющая счастье. Люди на плёнках Мекаса чаще всего готовят, едят и бухают; крупные планы еды, а особенно - фруктов и прочих плодов - как двойственной основы мира: яблоко тут олицетворяет и грех, наверное, соседствуя в кадре или монтаже с безмятежными детьми, но больше, всё же, - основу мира, источник энергии для его познания и исследования, символ плодородия, фертильности - в мире Мекаса много детей, много рождений, что подчёркивается частыми съёмками дней рождения, которые, впрочем, несут и ещё одну функцию - отмеривания времени.
Дни рождения в мире, где время существует лишь в пределах карточек, иногда разделяющих отрезки фильма, где лето, зима, осень, весна сливаются в многоцветный и неразделимый круговорот - практически единственный способ отмерять его ход. Но нужно ли? Ощущение течения времени, пусть и случайного, неподвластного привычным меркам и шкалам, без его измерения, разделения на конкретные промежутки - и так в каждом кадре. Что приводит ко второй функции всяческих годовщин: что такое день рождения для ребёнка? что свадьба - для молодожёнов? - праздник. А там, где праздник, - и восторг, ещё один неотъемлемый элемент мира Мекаса.
"Восторг от лета и пребывания в Нью-Йорке" - один из самых частых титров в фильме, немалая часть которого - ода этому городу. Нью-Йорк здесь - это и пикники (опять еда и бухло!) в Центральном парке, и прогулки по малолюдному Сохо, и засыпанные снегом, вставшие намертво улицы, и рассвет между башен Всемирного торгового центра, и статуя Свободы, двойной экспозицией накладывающаяся на лица семьи и друзей Мекаса. Признание в любви городу прерывается вдруг кадрами очередного выезда за город. И в этом контрасте обнаруживает себя "конфликт" (а на самом деле, скорее, - синергия) - человеческого творения, зажившего своей жизнью, впитав в себя миллионы душ, и первозданной, нерукотворной изначально живой природы.
Живого в фильме Мекаса много: кадры полнятся цветами (вновь тема плодородия, и - красоты воспроизводства, создания новой жизни), кошками, деревьями (с которыми люди часто соприкасаются: обнимая ли, залезая ли на них, раскачивая ли - в этом вижу привязанность к земле, зависимость, но и поддержку от неё (что, кстати, часто подчёркивается к тому же крупными планами ног)), травой (на которой люди часто сидят и лежат - опять же земля), птицами (а вот здесь - конфликт с предыдущими пунктами - нереализуемое стремление оторваться от земли, окунуться в небо); но и неживой природе отводится место: вода - один из самых частых сквозных образов фильма, движение которой рифмуется с течением времени, - в различных формах: реки, море, водопады, дождь, снег, бассейны; слепящее солнце, заливающее белым светом кадр, очищающее его для нового; ветер, шуршащий в листве, оглушительно завывающий на обрывах и скалах. Почти первобытное упоение природой формулируется и самим Мекасом словами о рае на земле.
Но рай, помимо беззаботности и близости с природой, провоцирует ещё один конфликт: неподвижность, почти застойная, ленивая, надёжность пребывания на одной месте, в доме, известном до последнего угла и любимом, перемежается кадрами путешествий, но не как результата перемещения из одной точки в другую, а как процесса перемещения, без начала и конца, бесконечного и бесцельного - словно по кругу - очередному сквозному образу фильма.
Это и частности вроде красного круга бликующего в объективе света, очерчивающего, ограждающего и защищающего семью, часто мелькающих в кадре колёс, и общая цикличность, закольцованность фильма, его образов: всё тот же круговорот времён года, времён суток, сна, прерываемого пробуждением, прерываемого сном. К тому же в обрывках жизней, разнесённых по разным главам фильма, цепляющихся друг за друга, пропадающим из кадра, чтобы вновь появиться через час или два, так и видится колесо сансары.
О многом ещё можно написать: о церквях с их таинствами, рифмующихся с семейными ритуалами и обычаями и мелькающих в кадре Уорхоле и Брэкидже; о безруком барабанщике и сборе земляники; о скрипках, озвученных пианино, и плавающих под "Лебединое озеро" в пруду лебедях - но всё это укладывается в концепцию мимолётности и пустоты, озвученную Мекасом, так что лучше посмотреть фильм, преисполненный невыносимой лёгкости бытия; фильм, в котором титр "This is a political film" - лишь сначала кажется насмешкой; фильм, в котором, по заявлению самого автора, нет саспенса, потому что он его не любит; фильм, квинтэссенцией которого для меня стал чёрно-белый кадр, видимо, старее остальной, цветной, хроники, с самим Мекасом, одиноко сидящим с баяном у окна, дважды мелькнувший на секунды, словно и правда случайно подвернувшись на монтажном столе.
В сухом остатке же - пять часов семейной кинохроники о старой, как мир, истине: красота - она в глазах смотрящего.
НО
Почти пять часов манифеста жизнелюбия, видеописания воображаемого, идеального мира, где все улыбаются, никто не плачет - даже процесс рождения проходит с улыбкой на устах, а не слезами на глазах - где все любят друг друга, никто не спорит и не ссорится, но мира, тем не менее, ничуть не менее реального, чем тот, в котором живёт каждый зритель. "Я знаю, всё это вы [моя семья] помните совсем не таким", - говорит Мекас, и в этом признании собственной субъективности: памяти и мироощущения в целом - корень фильма.
Фильма ли? Обрывочные фрагменты нарезанные и склеенные случайным образом в лоскутное полотно времён, мест, людей - может это ли называться фильмом? Мекас и сам говорит: "I am not making films, I am just filming." Расфокус, засветы, тошнотворная тряска, небрежное кадрирование - фильма здесь и нет, даже на монтажном столе: изображение и звук резко и внезапно обрываются, хронологии нет никакой совершенно, кадры одного времени всплывают в разных частях фильма, разделённых часами, издевательские титры, порядок следования кадров определён лишь порядком, в котором катушки плёнки лежали на полке. Но цели создать фильм, нечто законченное, последовательное, подчиняющееся каким-либо законам и нет: есть лишь желание вспоминать и показывать воспоминания.
Если память заведомо не может быть объективна, в силах человеческих хотя бы быть искренним в её субъективности. Мекас говорит: "Каждый кадр этого фильма - я", но эта эгоцентричность, слепок неуёмного эго на плёнке, не оборачивается самолюбованием или вообще - самовосхвалением, она не раздражает, возможно, потому что автор он говорит об этом, не пытается скрываться за какими-либо пафосными формулировками, не пытается поднять свою историю с уровня личного до общечеловеческого. Человек просто рассказывает и показывает то, что знает лучше всего, - себя и мир, в котором живёт. "Я ничего не знаю и не понимаю о жизни, но я видел проблески красоты".
Из чего же состоит его мир? Мекас скромно признаётся: из ничего, вы можете сказать, что мой фильм - "masterpiece of nothing". Но это "ничто" - и есть жизнь, её маленькие моменты, красота обыденного и будничность красоты, красота момента и момент красоты, мимолётность, составляющая и определяющая счастье. Люди на плёнках Мекаса чаще всего готовят, едят и бухают; крупные планы еды, а особенно - фруктов и прочих плодов - как двойственной основы мира: яблоко тут олицетворяет и грех, наверное, соседствуя в кадре или монтаже с безмятежными детьми, но больше, всё же, - основу мира, источник энергии для его познания и исследования, символ плодородия, фертильности - в мире Мекаса много детей, много рождений, что подчёркивается частыми съёмками дней рождения, которые, впрочем, несут и ещё одну функцию - отмеривания времени.
Дни рождения в мире, где время существует лишь в пределах карточек, иногда разделяющих отрезки фильма, где лето, зима, осень, весна сливаются в многоцветный и неразделимый круговорот - практически единственный способ отмерять его ход. Но нужно ли? Ощущение течения времени, пусть и случайного, неподвластного привычным меркам и шкалам, без его измерения, разделения на конкретные промежутки - и так в каждом кадре. Что приводит ко второй функции всяческих годовщин: что такое день рождения для ребёнка? что свадьба - для молодожёнов? - праздник. А там, где праздник, - и восторг, ещё один неотъемлемый элемент мира Мекаса.
"Восторг от лета и пребывания в Нью-Йорке" - один из самых частых титров в фильме, немалая часть которого - ода этому городу. Нью-Йорк здесь - это и пикники (опять еда и бухло!) в Центральном парке, и прогулки по малолюдному Сохо, и засыпанные снегом, вставшие намертво улицы, и рассвет между башен Всемирного торгового центра, и статуя Свободы, двойной экспозицией накладывающаяся на лица семьи и друзей Мекаса. Признание в любви городу прерывается вдруг кадрами очередного выезда за город. И в этом контрасте обнаруживает себя "конфликт" (а на самом деле, скорее, - синергия) - человеческого творения, зажившего своей жизнью, впитав в себя миллионы душ, и первозданной, нерукотворной изначально живой природы.
Живого в фильме Мекаса много: кадры полнятся цветами (вновь тема плодородия, и - красоты воспроизводства, создания новой жизни), кошками, деревьями (с которыми люди часто соприкасаются: обнимая ли, залезая ли на них, раскачивая ли - в этом вижу привязанность к земле, зависимость, но и поддержку от неё (что, кстати, часто подчёркивается к тому же крупными планами ног)), травой (на которой люди часто сидят и лежат - опять же земля), птицами (а вот здесь - конфликт с предыдущими пунктами - нереализуемое стремление оторваться от земли, окунуться в небо); но и неживой природе отводится место: вода - один из самых частых сквозных образов фильма, движение которой рифмуется с течением времени, - в различных формах: реки, море, водопады, дождь, снег, бассейны; слепящее солнце, заливающее белым светом кадр, очищающее его для нового; ветер, шуршащий в листве, оглушительно завывающий на обрывах и скалах. Почти первобытное упоение природой формулируется и самим Мекасом словами о рае на земле.
Но рай, помимо беззаботности и близости с природой, провоцирует ещё один конфликт: неподвижность, почти застойная, ленивая, надёжность пребывания на одной месте, в доме, известном до последнего угла и любимом, перемежается кадрами путешествий, но не как результата перемещения из одной точки в другую, а как процесса перемещения, без начала и конца, бесконечного и бесцельного - словно по кругу - очередному сквозному образу фильма.
Это и частности вроде красного круга бликующего в объективе света, очерчивающего, ограждающего и защищающего семью, часто мелькающих в кадре колёс, и общая цикличность, закольцованность фильма, его образов: всё тот же круговорот времён года, времён суток, сна, прерываемого пробуждением, прерываемого сном. К тому же в обрывках жизней, разнесённых по разным главам фильма, цепляющихся друг за друга, пропадающим из кадра, чтобы вновь появиться через час или два, так и видится колесо сансары.
О многом ещё можно написать: о церквях с их таинствами, рифмующихся с семейными ритуалами и обычаями и мелькающих в кадре Уорхоле и Брэкидже; о безруком барабанщике и сборе земляники; о скрипках, озвученных пианино, и плавающих под "Лебединое озеро" в пруду лебедях - но всё это укладывается в концепцию мимолётности и пустоты, озвученную Мекасом, так что лучше посмотреть фильм, преисполненный невыносимой лёгкости бытия; фильм, в котором титр "This is a political film" - лишь сначала кажется насмешкой; фильм, в котором, по заявлению самого автора, нет саспенса, потому что он его не любит; фильм, квинтэссенцией которого для меня стал чёрно-белый кадр, видимо, старее остальной, цветной, хроники, с самим Мекасом, одиноко сидящим с баяном у окна, дважды мелькнувший на секунды, словно и правда случайно подвернувшись на монтажном столе.
В сухом остатке же - пять часов семейной кинохроники о старой, как мир, истине: красота - она в глазах смотрящего.