подборка Игоря Караулова
spicemonger
вошедшая в шорт-лист конкурса «Заблудившийся трамвай-2005»
ПРОДАВЦЫ ПРЯНОСТЕЙ
Новогодние отрывки
1.
и еще один год пройдет - а что изменится?
перед глазами еще раз прокрутят кавказскую пленницу
кнопочка щелкнет, пеночка вылетит, фьють-фьюить:
надо меньше пить, надо меньше пить, надо меньше пить.
коротко говоря,
тридцать первого декабря
мы с друзьями, как правило, ходим в баню.
в баню, огромную, как вокзал,
огромную, как спортзал,
как площадь всех расставаний.
сказано сильно - "с друзьями". с другом одним,
да и тот - заплечный черт-херувим
на две ставки
зырк-зырк из-под лавки.
когда пиво пьем,
вроде как вдвоем,
а как хлеб едим,
так почти один.
2.
тридцать первого декабря
одиночество рыщет по стогнам
ja-ja
мигает зубов гирлянда,
холодом дышат гланды
и шатучие ангелы медленно тихо поют
ja-ja
и по небу ходит большая звезда призовая.
милый августин едет на мертвой телеге домой,
мундгармоника вместе с усталостью ноты забыла.
оторочено поле еловой густой бахромой.
милый августин, где тебя носит хромая кобыла?
в снежном твороге сахар блестит, а в неспящем селе
так разит мандарином, что близится газовый ахтунг.
ты приедешь домой, и соседские дочери ахнут
перед тем, как из черной трубы улететь на метле.
3.
в телевизоре нет никого,
только снег, только шип незвериный
и ворованный свет боковой.
разбитные пышные мужчины
галстучным осыпались дождем.
деловитые принцессы
туфельки попрятали в мешки
и сказали: мы тоже уйдем,
нам-то тут совсем без интереса.
мы теперь простые электроны,
от высоких судеб далеки.
вероятно, к новому сиону
мы уйдем сквозь ваши проводки.
Продавцы пряностей
Запах - тугой аркан, не пускает прочь.
Кто-то сегодня в лавке: Магомет, Абдулла?
Куском ли корицу, в ступке ли потолочь?
А это неважно, лишь бы зима ушла.
За эту зиму забыли грамоту корабли;
кроме одной, вышли замуж дочери Мустафы.
Отзвенели динары, нынче хрустят рубли.
Северный полюс отполз на ширину стопы.
Дряхлой собакой в углу вяло рычит зима -
так бы и укусила, да съела свои клыки.
К плову нужна зира, к курице куркума:
вчерашние новости скручиваются в кульки.
Так попадают в краткий свой парадиз
аргументы и факты и прочая лабуда.
Мне остается язык, состоящий из
двух драгоценных слов: "спасибо" и "никогда".
* * *
эсхатология - это испанская скатология,
так же, как наш стакан по-ихнему - "эстакано".
на снежной улице каждый испанец - гогия,
каждая испанка - лейла или манана.
у классика было желание быть испанцем.
у меня его нет - хоть иглою пошарь под ногтем.
зато на моей спине парашютным ранцем
сидит декабрь и колядки поет по нотам.
снег прибывает. на дне - острова брусчатки.
частят воробьи: дай-дай телефончик ноя.
я им оставляют твердые отпечатки
и шествую дальше - мне в ноздри сквозит весною.
моя шевелюра в небесной плывет воде,
и я разгоняюсь медленной электричкой:
мой камергерский, несытая дмитровка,
далее - обезличкой -
везде.
Бразильская мелодия
я буду зверь лесной, я буду мартин борман
на мелкие листки, на тряпочки оборван
в лишайники и мхи запрятан тишиной
но только не ходи, пожалуйста, за мной
ты не ходи за мной ни впрямь, ни понарошку
не посылай за мной ни бабочку, ни кошку
не повторяй за мной: кунжут, кунжут, кунжут
пароль уже не тот - тебя еще не ждут
а просто заведи лазурную тетрадку
записывай в нее про снег и лихорадку
кто нынче вестовой, кто нынче генерал
и кто кого убил, и кто о чем соврал
пусть время подлое таращится глазуньей
летает кодлою над нашею лазурью
толчется у двери, маячит у окна
запомни главное: в бразилии - весна
у нас в бразилии в ветвях так мало ветра
у нас в бразилии в лесах так много педро
хоть ноту высвисти, хоть имя назови
сто голосов тебе признаются в любви
не завтра, не сейчас, но где-нибудь в апреле
суконный небосвод порежут на шинели
и подойдет конец привычным словесам
я научу другим, когда узнаю сам
* * *
я отшельник, для меня шумит ольшаник
в голове моей творится обезьянник
мне не перекричать своих макак
я их унять не знаю как
словно лотос, у меня растет гипофиз
я японца незаконченная повесть
меня читают сосны, облака
для изученья языка
* * *
В конце концов, ведь это шанс,
а я теперь уже не тот,
грызущий кислый барбарис,
шугающийся продавщиц,
не лучше вяжущий слова,
чем распроклятые шнурки.
Уже зубного не боюсь,
уже бестрепетно смотрю
в соседний, светлый кабинет,
где принимает Доктор Смерть
в простых учительских очках.
И уж тем более - тебя
легко мне было бы вести
от фонаря до фонаря,
от остановки до метро
и от одной твоей любви
к другой, "под снегом и дождßм".
Увы, я снова опоздал:
твоим любовям кончен счßт
и нет нужды в проводнике.
С годами, может быть, Харон
меня в напарники возьмßт,
чтоб по нечßтным отдыхать.
Кукушечка
зову я смерть - она не откликается
наверно, тащится в метро, а может, с эросом блудит
(короче, аппарат абонента выключен
или находится вне зоны действия сети)
зато моя кукушечка трещит, не умолкая
она совсем ручная
пришпилить бы ее на лацкан пиджака
и так ходить, не умолкая
(она почти, почти ручная, правда!)
я кинщик ваш и киноаппарат
сбежал с пионерлагерного склада
я вам кручу неброское кино
прохладное, как день такой осенний
размытое, как тени на асфальте
как в облаках арабский караван
и с каждым кадром
моя кукушечка стрекочет о своем
увы-увы, мои смешные дети
я на холстину вашу не гляжу
в моих глазах - фигуры лиссажу
каких и нет и не было на свете
я даже до свиданья не скажу
сейчас зажжется свет, а мне нельзя при свете
* * *
Much Madness is divinest Sense
E. Dickinson
Сошедший с ума не заметит, с чего сошел:
Ступенькой, казалось бы, меньше, ступенькой больше.
Он только локтями чувствует произвол,
Когда надевают фрак, надевают пончо.
Сошедший с ума не узнает своих родных.
Они ему, верные, кажутся неродными.
В глазах его масло, а им остается жмых;
Спросили про день, а он называет имя.
От комнаты к комнате - всß потолок белей,
На каждый порог помогают ему взобраться
Живые и теплые призраки королей,
Пронзительных теноров, искренних святотатцев.
Сошедший с ума обретает свой новый ум -
Фиалковый, розовый, ирисный, ноготковый,
Блестит им в улыбке, как золотом толстосум,
И к людям выходит с прибитой ко лбу подковой.
За ним медицинскую карту несет жена
И тащится осень нищенкой городскою.
Он чертит сады, как хитрые письмена,
И Брейгель Цветочный играет его рукою.
Всß это, наверно, лишнее, это зря,
Но я не могу - меня обложили данью
Соблазн сумасшествия, сумерки ноября,
Хмельной Петербург и вокзальных котов рыданья.
Керогаз
В это время объявили антракт,
и я ходил, не виноватый,
среди звßзд и коричневых промежутков.
Зияния в кирпичах, забитые досками.
Веранды, способные только сниться.
Это время не тронуло множество ценных вещей
(не так уж крепок его желудочный сок):
рваные кеды, супницу со слонами,
подшивку за тысяча девятьсотŁ
Банку с яблочным джемом, где джем превратился в сахар,
а сахар - в каменную соль.
Наконец, со дна гремучего сундука
я достаю примус, а может быть, керогаз.
Разжигание примуса было тайным искусством ушедших племßн:
чтобы пятки вместе, мизинец скрестить с безымянным,
и молитву прочесть богам, и, наверное, что-то еще.
Но у меня получилось проще: утопленникам везßт.
С примусом в вытянутой руке я вышел на улицу.
Нельзя сказать, чтобы там были толпы народу,
но шли какие-то люди и плыли летучие мыши
в комковатом черничном киселе.
Фонари благоухали, как лимонные дольки,
и на мой вопрос, естественный и простой,
каждый мне отвечал: Иона.
Иерусалим
как-то уже и радуюсь отсутствию отзвука
ничто не мешает моему говорению
засыпаю в одежде - машина всß постирает
на короткой волне я лечу в иерусалим
а там такое, такое
то ли пули свистят, то ли мечи сверкают
глядят на меня маслины тысячью черных глаз
кто это выпал из воздуха и зачем
ну что за жизнь у меня, посмотри
стая гончих дедлайнов бежит за мной
халапеньо проел мне желудок
есть любовь, нет любви - не пойму
но стоит мне задремать
незаконного кофе
кружку задев рукой
и вот уже стою на холме
и просторный вид
словно камень, бьет меня между глаз
