Один человек жил боком, другой - спиной..
Понапишу ерунды в послеобеденной холе. Хочется ещё одну дискеточку сохранения.
Пнула голубя. Теперь на моем носочке несмываемый позор. 900 промилле не выношу их, единственных из всех живых, и оплакиваю остаточные сто. В прошлый приступ голубви на вокзале хвостатый мальчик их с руки кормил, и любушка-голубушка сидела на ладони, порхая снежно-белыми подкрыльями. А теперь вот.
Не люблю их, удивительно. Тычутся под ноги в имбецильном своем бесстрашии и моргают. Вот так вот обидишь оное, а потом устыдишься. И сидишь, охваченный слезою крокодиловой. И любишь это свое битое дитятко больше всех.
А вчера стояла в тушинской по-погоде-баньке, с головой, усиненной курткой с коровами, с тенью, похожей на кролика, взращенного на морковке с добавками (оне мастьерски сублимированы автором задачки из матметодов), и шевелила длинными мягкими ушами. И чёлкой, которую никто никак не подстрижёт, потому что занят выпускными волосатыми крендельками. А на голове меня-фонаря сидел тоже голубь и махал головой. В театре теней сегодня темно..
А в электричке продавали карандаш для очистки перепачканных детей от пятен зелёнки и старой ржавчины. А по Новинскому-да-бульвару лавируетлавирует пара из тоже застарелого офисного дяденьки карлсоновых параметров и егойного же масштаба девицы в натуральном костюме горничной в горошках.
А в дорожном мешке, по случаю пролетарского дресс-кода заменившем охабитатченную уже карасика Тарасику, у меня пронзительно тоскливый и летучий Мережковский с Атлантидой. А я, по обыкновению, скнижничав, играю человека с содранной кожей. Который чувствует дыхание времени и чужой войны и пугается под пальцами.
Пнула голубя. Теперь на моем носочке несмываемый позор. 900 промилле не выношу их, единственных из всех живых, и оплакиваю остаточные сто. В прошлый приступ голубви на вокзале хвостатый мальчик их с руки кормил, и любушка-голубушка сидела на ладони, порхая снежно-белыми подкрыльями. А теперь вот.
Не люблю их, удивительно. Тычутся под ноги в имбецильном своем бесстрашии и моргают. Вот так вот обидишь оное, а потом устыдишься. И сидишь, охваченный слезою крокодиловой. И любишь это свое битое дитятко больше всех.
А вчера стояла в тушинской по-погоде-баньке, с головой, усиненной курткой с коровами, с тенью, похожей на кролика, взращенного на морковке с добавками (оне мастьерски сублимированы автором задачки из матметодов), и шевелила длинными мягкими ушами. И чёлкой, которую никто никак не подстрижёт, потому что занят выпускными волосатыми крендельками. А на голове меня-фонаря сидел тоже голубь и махал головой. В театре теней сегодня темно..
А в электричке продавали карандаш для очистки перепачканных детей от пятен зелёнки и старой ржавчины. А по Новинскому-да-бульвару лавируетлавирует пара из тоже застарелого офисного дяденьки карлсоновых параметров и егойного же масштаба девицы в натуральном костюме горничной в горошках.
А в дорожном мешке, по случаю пролетарского дресс-кода заменившем охабитатченную уже карасика Тарасику, у меня пронзительно тоскливый и летучий Мережковский с Атлантидой. А я, по обыкновению, скнижничав, играю человека с содранной кожей. Который чувствует дыхание времени и чужой войны и пугается под пальцами.