Слишком солнечный день
Ночь, ночь, еще ночи и еще бесконечное множество ночей. Танцы, пляски, бега за нимфами, срывание одежд, выслушивание предваряющих стонов, и само действо, действо, еще действо и бесконечное множество действа.
И никаких дней, лишь сон, забытьё, капелька влаги с весла Морфея. А потом подмигнёт закат и снова ночь, ночь, яркая в полный накал ночь...
Среди белого дня Пан ехал на белой ослице, куда глаза глядят. Он сбежал от своих возлюбленных нимф, дриад и человеческих жриц. Устроил себе не запланированный ими отпуск.
Несмотря на то, что последняя ночь была сделана особенно неистовой и все барышни полегли в панском урочище в красиво изорванных одеждах, и дыхание их стало едва ощутимым... Несмотря на это Пан не спал на пахучей шерстяной спине молодой ослицы. Он медленно вёл головой от правого плеча к левому - вдыхал. А затем обратно вёл носом от левого плеча к правому - выдыхал. Перед глазами мелькали славные ночные голые барышни и сквозь них проступали окрестные травы да цветы. Лимонные бабочки и шоколадницы садились на высохшие бодылья, но не могли прикрыть сосков, губ и потаённых мест посленощных видений.
Пан вдыхал и выдыхал. Пан покачивался на жесткой доверчивой шерсти. Его тяжелые руки свисали по бокам ослицы, слегка тёрлись при каждом шаге о молодой жирок под светлой шерстью.
Облако ли налетело откуда-то, или тропа свободы привела в низинку, Пан не заметил. Он еще мог закрыть глаза, избавившись от одного из двух визуальных рядов, но не пожелал - какое-то волнующее спокойствие завладело им. И этот живой покой рождал решимость принять то, что обязательно находится за обоими визуализациями. Там, за ближней и дальней скалой. Там, за тучкой. Там, за оставленными за спинами Пана и ослицы холмами, полями и лесами.
Света стало меньше, ослица несла Пана в ущелье. Звуки повлажнели, сделались четче и одиноче. Птичьи трели сменились шорохами от тел ящериц во мху и папоротнике. Пан вдыхал и выдыхал. Правое плечо, левое плечо. Синий мох, серо-зеленые прожилки папоротниковых листов. Точеное колено старшей нимфы, смуглое плечо гибкой барышни с дальнего виноградника. Холод осторожно тронул спину Пана, примериваясь потереться о него как следует.
Низкий протяжный стон вкрался в блаженный хаос мира и Пан остановил движение головы. Ноздри его раздулись, губы замерли, сложенные в трубочку. Новый стон. Там, прямо дальше по тропе. Пятками Пан легонько сжал бока ослицы и та прибавила.
Когда тупик остановил ослицу и Пана, по правую руку открылась дыра в скалах и оба увидели древнюю уродливую картину. Орлы клевали Прометея в печень. Прометей извивался мощным изтерзанным телом и стонал.
Ослица замерла, мелкая дрожь прошла по её ладному телу. Пан спешился в одно движение, смахнул обеими ладонями дыхание с губ, широко открыл глаза. Новый низкий стон устало потряс скалы, Прометей на миг повис на цепях. Чёрный орёл склонил голову на бок и осторожно потянул из печени какую-то алую нить, а потом дёрнул. Прометей выгнулся дугой, едва не сбив с уступа скалы алого орла, мускулы всего его тела напряглись и новый стон прошёлся по мху и камням.
Пан, не отрывая взгляда от древней бесконечной казни, присел и шарил за пятками обеими руками. Но тропа была чиста - ни камешка не попадалось в цепкие жадные пальцы, лишь песок, пыль, невесть откуда взявшиеся тут травинки.
Ослица повернула к Пану красивую голову с грустными глазами. Пан весь вскипел.
И тут в обе руки Пана легли немаленькие гладкие цилиндры с ручками. Это сквозь века времени и расстояния неисчислимые явились в историю две голубые ленинские чашки.
Два замаха. Два попадания. Обиженный клёкот. Гул падения чёрного и красного перистых тел.
И чуткая тишина вместо стонов.
И никаких дней, лишь сон, забытьё, капелька влаги с весла Морфея. А потом подмигнёт закат и снова ночь, ночь, яркая в полный накал ночь...
Среди белого дня Пан ехал на белой ослице, куда глаза глядят. Он сбежал от своих возлюбленных нимф, дриад и человеческих жриц. Устроил себе не запланированный ими отпуск.
Несмотря на то, что последняя ночь была сделана особенно неистовой и все барышни полегли в панском урочище в красиво изорванных одеждах, и дыхание их стало едва ощутимым... Несмотря на это Пан не спал на пахучей шерстяной спине молодой ослицы. Он медленно вёл головой от правого плеча к левому - вдыхал. А затем обратно вёл носом от левого плеча к правому - выдыхал. Перед глазами мелькали славные ночные голые барышни и сквозь них проступали окрестные травы да цветы. Лимонные бабочки и шоколадницы садились на высохшие бодылья, но не могли прикрыть сосков, губ и потаённых мест посленощных видений.
Пан вдыхал и выдыхал. Пан покачивался на жесткой доверчивой шерсти. Его тяжелые руки свисали по бокам ослицы, слегка тёрлись при каждом шаге о молодой жирок под светлой шерстью.
Облако ли налетело откуда-то, или тропа свободы привела в низинку, Пан не заметил. Он еще мог закрыть глаза, избавившись от одного из двух визуальных рядов, но не пожелал - какое-то волнующее спокойствие завладело им. И этот живой покой рождал решимость принять то, что обязательно находится за обоими визуализациями. Там, за ближней и дальней скалой. Там, за тучкой. Там, за оставленными за спинами Пана и ослицы холмами, полями и лесами.
Света стало меньше, ослица несла Пана в ущелье. Звуки повлажнели, сделались четче и одиноче. Птичьи трели сменились шорохами от тел ящериц во мху и папоротнике. Пан вдыхал и выдыхал. Правое плечо, левое плечо. Синий мох, серо-зеленые прожилки папоротниковых листов. Точеное колено старшей нимфы, смуглое плечо гибкой барышни с дальнего виноградника. Холод осторожно тронул спину Пана, примериваясь потереться о него как следует.
Низкий протяжный стон вкрался в блаженный хаос мира и Пан остановил движение головы. Ноздри его раздулись, губы замерли, сложенные в трубочку. Новый стон. Там, прямо дальше по тропе. Пятками Пан легонько сжал бока ослицы и та прибавила.
Когда тупик остановил ослицу и Пана, по правую руку открылась дыра в скалах и оба увидели древнюю уродливую картину. Орлы клевали Прометея в печень. Прометей извивался мощным изтерзанным телом и стонал.
Ослица замерла, мелкая дрожь прошла по её ладному телу. Пан спешился в одно движение, смахнул обеими ладонями дыхание с губ, широко открыл глаза. Новый низкий стон устало потряс скалы, Прометей на миг повис на цепях. Чёрный орёл склонил голову на бок и осторожно потянул из печени какую-то алую нить, а потом дёрнул. Прометей выгнулся дугой, едва не сбив с уступа скалы алого орла, мускулы всего его тела напряглись и новый стон прошёлся по мху и камням.
Пан, не отрывая взгляда от древней бесконечной казни, присел и шарил за пятками обеими руками. Но тропа была чиста - ни камешка не попадалось в цепкие жадные пальцы, лишь песок, пыль, невесть откуда взявшиеся тут травинки.
Ослица повернула к Пану красивую голову с грустными глазами. Пан весь вскипел.
И тут в обе руки Пана легли немаленькие гладкие цилиндры с ручками. Это сквозь века времени и расстояния неисчислимые явились в историю две голубые ленинские чашки.
Два замаха. Два попадания. Обиженный клёкот. Гул падения чёрного и красного перистых тел.
И чуткая тишина вместо стонов.