СЛЕПОЙ
Краткое содержание: в начале 90-х в одном из домов маргинального района происходит загадочное убийство целой семьи и пропажа годовалого младенца. Его находят месяц спустя совершенно слепым. А ещё через пятнадцать лет, сбежав из интерната вместе с другом, выросший мальчик начинает выяснять, что же произошло с ним и его семьёй
Примечание: автор использовал отрывок из «Записок старого следователя», найденных в Интернете
Время действия - 1992 и 2007 год
«Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя.
Им нужен дождь.
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь, там всё горит огнем…»
Для Тишки самым тяжёлым было, конечно же, врать маме. Но и оставить Тима наедине с тем огромным и чудовищным, что ему предстояло, он тоже не мог.
Пока что им везло, но в любой момент это шаткое везение могло обернуться катастрофой. Если бы вскрылась их подготовка к авантюрному побегу из интерната и всему последующему, что намеревался осуществить Тим (думать об этом было всё равно что соскальзывать в чёрную ледяную пропасть), маму немедля лишили бы оформленного семь лет назад опекунства над Тимом. А может, вообще бы уволили с работы.
Даже наверняка уволили бы. За недосмотр и халатность. Потому что она же была интернатской воспитательницей, несла ответственность и всё такое. Но ведь Тим с Тишкой всё сами решили.
* * *
Все говорят, что я не вижу.
Они видят, а я нет.
Слепой. Слепошарый. Безглазый.
Это я.
Но что значит «видеть»? В словаре Ожегова - «воспринимать зрением. И тут же «сознавать, понимать». Как пример: «видеть свою ошибку». Тишка мне давно это прочёл.
Интересно. Но в любом случае подразумеваются глаза как орган зрения.
Они не понимают, что я вижу не глазами. Вот и пусть дальше не понимают.
Они - это все, кроме Тишки.
Его зовут прямо как кота, но он сын Елены Степановны, нашей воспитательницы, и дразнят его мало. Так только, скажут вслед «Кыса-кыса», и всё. Да и кому у нас дразнить и дразниться, тут же специнтернат, тут каждый - урод, а Тишка как раз не урод, он нормальный, и этому завидуют, как и тому, что у него есть мама, а у нас нет.
Вообще-то мамы у большинства из нас есть, конечно, но они от своих детей отказались, увидев, кого родили. Мне повезло - моя мама просто умерла. Вернее, её убили.
Маму и сестру Любу.
Я об этом всегда знал. Ну и слышал, как нянечки меня обсуждают или воспитки. Они же считают, - все, кроме Елены Степановны, - что мы ничего не понимаем, раз мы инвалиды, и потому при нас говорят всё, что хотят, не стесняясь. И это тоже хорошо. У меня было много времени, чтобы разработать план, и когда понадобилось действовать быстро, я был готов.
Ну, почти готов, потому что всего ведь не предусмотришь, всегда должна быть поправка на пиздец.
Тем более, что о человеческой жизни за воротами интерната я по большей части узнал из Тишкиных книг и чуть из телика. В чистой теории. Как инопланетянин. Хайнлайновский Майкл-Странник, вернувшийся на Землю. Вроде и любопытно всё, но всё чужое, и не нужно мне оно.
А что мне было нужно? Вот это я как раз знал хорошо. Понять наконец, кто я есть.
* * *
- Не-е, та деревяшка совсем погорела, а шестнадцатый дом - наполовину. Свои же и подпалили, чтобы новую жилплощадь получить, хоть и в ебенях, да всё равно ведь новая. А кто докажет, никто. Ёпамать, Надьку с дочкой из пятой квартиры зарезали, так и то никого не нашли, а тут - нахрен это всё ментам не сдалось. Как раз подъезд с её хатой, с Надькиной, и уцелел, когда полдома прогорело.
А ты зачем выспрашиваешь? Купить, что ли, тут жильё собираешься? Ну да, у нас в деревяшках оно дешёвое, хоть и столица Сибири. Алкашня, может, и продаст, да только сами где жить будут? У тебя под окном, на лавочке? Не-е, я, например, не продам. Мне и новая квартира в ебенях не сдалась, если честно. Привык я тут. Это же как домик в деревне - красота, зелень, сирень под окном, все друг друга наизусть знают.
Бутылка у тебя? Ну ты глобально подготовился, ёпамать. Я «Талку» шибко уважаю, хорошая водка. Раз так, поручкаемся, меня Серёгой звать, а тебя? Серьёзно, Семён Семёныч? Как в «Брильянтовой руке», что ли? Хы.
Тогда пойдём сейчас на погреба за домом - я тебе баночку огурчиков подниму, Нинка моя по осени закатывала, всегда есть чем закусить. Пошли, там и побалакаем.
…Шестнадцатый-то дом? Ну да, в том подъезде всего-то две квартиры и остались жилые. А пятая, где Надьку с девчонкой убили, с тех пор так и стоит заколоченная. Мальцу, что ли, Надькиному, собес её оставляет.. Закон вроде такой вышел - жильё сиротам. Если малец сам ещё живой.
Надька шалавой была, передком зарабатывала. Да и то, двоих спиногрызов кормить надо, которых она не понять от кого нажила. Девчонке её, когда всё случилось, пять лет было, мальцу - год или чуть поболе. В Надькиной хате дверь сроду не запиралась, мужики шлялись день и ночь с бутылкой. Она ж не работала, в декрете сидела.
А потом как отрезало. В смысле Надька всех мужиков отвадила. Бабки болтали, будто повадился к ней ходить один постоянный, весь из себя чистенький, ухоженный, с «дипломатом» даже. Мало кто его видел, он всё по вечерам появлялся, будто Штирлиц какой, чтобы на глаза народу не попадаться, значит.
Ну а потом соседка Надькина, баба Зина из шестой, заметила, что у той опять дверь нараспашку, как встарь. У нас же в деревяшках всего по две квартиры на площадке, если ты заглядывал. И ларь дощатый у перил стоит. И погреба в каждом дворе вырыты Это с войны так повелось, с бараков, деревяшки-то ещё пленные фрицы ставили. Спасибо, буржуйками не топим, и уборные не во дворе
В общем, заглянула в пятую квартиру баба Зина, выскочила во двор как ошпаренная и ну на весь район блажить. Трясётся, глаза по пять копеек, ничего сказать толком не может. Другие бабки давай её валерьянкой отпаивать. Парни, кто посмелее, сами в пятую квартиру влезли и тут же в отделение побежали. Тогда же ни сотовых не было, нихера, какие сотовые, ёпамать, девяносто второй год. Неважно. Менты быстренько прикатили, когда услышали про двойное убийство. И детоубийство.
Короче, и Надька, и дочка её лежали мёртвые, уже не первый день, видно, потому что вонь там стояла не дай бог. Зарезали их, говорю же. Ножами они все были истыканы.
Понятые - наши же мужики - потом проболтались, что в морозилке, не поверишь, вот такенная пачка баксов обнаружилась, в полиэтиленовый кулёк завёрнутая. Ну и скажи, зачем Надьку с девчонкой было так пытать, изгаляться, раз бабло эти твари в конце концов и не забрали? Даже если Надька ни в чём не призналась им, почему они не обыскали хату как следует? Такой грех на душу взяли и ради чего?
Нет, никто не слышал, как они кричали. У них же рты скотчем были замотаны. Оранжевым скотчем, я такого раньше не видел. Когда их выносили, мне сильно подурнело, до чёрных мух, а некоторых бабок пришлось, как бабу Зину, корвалолом отпаивать. У мёртвых-то глаза прямо выкаченные были, от боли или от страха. А ниже - оранжевый скотч.
Ёпамать, мне по сю пору эта картина, бывает, мерещится.
А вообще Надька и дети её красивые были, как с картинки, залюбуешься, хоть Надька и бухала. Но я её смутно помню.
Малец Надькин? Так вот, с ним и вышла самая дичь. Ну, убили мать с дочкой, зарезали зверски, тогда по телику ещё и не такое показывали, что в новостях, что в сериалах. А вот что малец с концами пропал - со всеми погремушками и ползунками своими - это как?
Одна только его кроватка деревянная и осталась.
Продала его кому-то Надька? Допустим. Тогда стало бы понятно, откуда столько денег у неё взялось. Народ до этого тоже додумался, говорю же, весь район гудел, мозговал. И менты наверняка в эту же сторону копали. Но ты не торопись, я тебе пока не сказку, а только присказку рассказываю. Ты наливай давай, а то у меня, ёпамать, что-то по-за шкуре мороз идёт от этих разговоров.
* * *
Однажды Елена Степановна меня спросила, снятся ли мне сны. Я понял подоплёку вопроса. Если я вообще ничего не вижу, если у меня нет глаз, нет чувственного опыта, что же предстаёт передо мной во снах? Или кто? Это же и правда интересно. Особенности мозговой деятельности.
Я ей тогда просто сказал, что никакие сны мне вообще не снятся, с чего бы? Но я соврал.
Я вижу сны, конечно же, потому что я вижу людей, зверей, птиц, деревья, траву, что угодно, лишь бы оно было живым и излучало… жизнь? Да, жизнь. Ну или биоволны, если как в фантастике. В фильме «Инопланетянин» у Спиллберга. Там мне Тишка пояснял то, что было непонятно. Телик-то я только слышать могу. А излучение живых - вижу.
Так всегда было, но я никому про это не говорил.
Кроме Тишки.
Я, наверное, не смог бы увидеть мёртвых людей, убитых маму и Любу - не знаю, такого опыта у меня ещё не было. Они для меня были бы всё равно что камни. Ведь я постоянно натыкаюсь на неживое - в непривычных для меня местах, где раньше не бывал, то есть на углы, мебель и так далее. Это больно, но помогает убедить всех, что я слеп, как крот. Хотя и крот ведь не слеп. У него такие… вибриссы на мордочке. Он ими всё и чувствует. В передачах Би-Би-Си рассказывали, опять же по телику.
Ну и, разумеется, меня запросто собьёт бесшумно приблизившийся автомобиль. Или гравилёт, или тачанка, или Блейн Моно… что угодно, если я не смогу услышать его приближения. Или увидеть его водителя и пассажиров.
Это, блядь, всё-таки делает меня беспомощным. Уязвимым. Калекой.
Но, хоть я не вижу неживое, но могу видеть иных.
Они не мёртвые, нет. Когда я был совсем маленьким, я не понимал, почему другие, зрячие, их не видят, но у меня и тогда хватало ума помалкивать. Хотя я не знал, почему я могу следить, как повариха Марья Петровна идёт по лестнице, неся ведро с остатками компота, пересекает двор и входит в столовую - и только там я перестаю её видеть, а кто-то чужой, промелькнув рядом, исчезает прямо в стене, и я тщетно ощупываю её руками.
Потом я понял, что они действительно чужие. Иные.
Ладно. Это неважно. Сейчас, по крайней мере.
Итак, я уже выстроил себе план, хотя осознавал его - и свою - уязвимость, но тут мне приснился сон.
Я не хочу о нём даже вспоминать, просто скажу, что понял - меня ищут те, кого я сам собирался искать. И я теперь должен был действовать очень быстро, чтобы их опередить.
* * *
- На чём я, то бишь, остановился-то?… Да, на пацане Надькином, которого не нашли. Менты тогда взъюжались, реально носами землю рыли, особенно один следак старался, он такой в годах уже был, мне по малолетству вообще древним показался. Так вот, он всех нас расспрашивал, от бабок до детворы сопливой, видать, у него свои дети были, ну и закусило всё это его. Да только ничего он не выяснил, голяк полный. Ну вроде как похаживал к Надьке какой-то мужик… ну и всё.
А хата её так опечатанная и стояла, тогда ещё просто опечатанная, не заколоченная. Баба Зина хотела сходить туда - полы помыть перед похоронами, но менты ей не позволили. И хоронили-то Надьку с дочкой всё равно прямо из морга.
После похорон прошло недели две - и тут уже не заполошные бабки, а три вполне себе молодые, здравые и не блажные тётки в отделение прибежали. Из местной общаги малярши, на стройке работали. Потребовали, чтобы с ними наряд откомандировали, потому что они видели, мол, как в котельную нашу зачем-то вошёл тот ферт, что с Надькой водился. Покурить они к котельной подгребли или поссать, неважно. Менты не сказать, что с энтузиазмом подорвались, но там как раз пожилой следак был, что больше всех на расследовании старался. Он-то их и заставил жопы поднять.
Подкатили они к котельной на своём «бобике», а уже стемнело, заходят вместе с тётками внутрь - там, само собой, никого, кроме сторожа дяди Пети, лыка не вязавшего. Пока тётки туда-сюда метались, час прошёл, не меньше. Посветили фонариками - и, ёпамать, на трубах детская распашонка висит.
В горошек.
Я почему это точно знаю - народ вокруг котельной собрался, а потом ещё неделю галдел, не просыхая, обсуждал, похлеще «Санта-Барбары».
Да и кому Мейсон с Джиной своей сдались, когда рядом такое творится?
А одна из этих малярш, Маринка, после всего примчалась в общагу, покидала в чемодан шмотки и свалила в неизвестном направлении. Вот так перепугалась.
А ты наливай, наливай. И огурчики бери.
Ну, в общем, суть да дело, ещё месяц так прошёл. Следак тот всё ходил и ходил, круги у котельной нарезал, но так ничего и не выходил.
И тут - бац! - баба Зина возвращается вечером домой… а дверь в Надькину квартиру приоткрыта, на петлях покачивается, пломба к херам сорвана, и изнутри какие-то странные звуки несутся.
Знаешь, она туда не пошла. Даже заглядывать не стала, хотя бабки - они же любопытные, страсть. И подружек своих не позвала. Задрала юбку до самых панталон и помчалась в отделение. Знакомой дорожкой. Менты - всё, уже учёные, и среди них опять тот следак оказался - ноги в руки, пушки наперевес, и за нею.
Нет, никаких распашонок там не обнаружилось. И трупов тоже. Просто на дне своей кроватки сидел и балаболил что-то себе под нос, гулил, как все младенцы, Надькин пацан. Вполне себе здоровенький, весёлый даже, можно сказать, в чистое наряжённый и в дорогом памперсе.
Вот только глаз у него не было. Совсем. Глазницы пустые, уже поджившие, ювелирно подштопаны.
Баба Зина, как это увидела, заорала не своим голосом и бряк без памяти. Так что менты поначалу не знали, то ли им пацана хватать и в больницу, то ли старуху откачивать, то ли зевак разгонять, которых уже полна прихожка набежала: заметили же, что «бобик» к Надькиному подъезду опять приехал. Ну, менты недолго тупили, бабу Зину подружкам её сдали, «скорую» вызвали, всех вытолкали, квартиру давай по новой обшаривать.
Что выяснили? Да снова нихрена, ёпамать. Пацан-то ничего им рассказать не мог. Малой совсем, считай, грудной. А больше там никаких новых улик не оказалось с тех пор, как они в последний раз эту хату обыскивали. Ни свежих следов, ни свежих отпечатков. Понятые-то слышали, про что менты между собой толкуют, не глухие.
Ну и всё. Как «всё»? Да вот так и всё. Дверь в эту проклятущую квартиру мы потом досками крест-накрест заколотили, так и стоит она пустая. А Надькиного мальца после больницы в какое-то заведение для инвалидов определили. Живой ли он, никто не знает. Баба Зина - та померла давно. И мент, что расследовал тут больше всех, наверняка тоже помер. Пятнадцать лет ведь прошло, вся страна переменилась. Две чеченские, царь-батюшка Владимир, дефолт, то да сё.
Пожар вот недавно в шестнадцатом доме случился, только говорю же, Надькин подъезд целёхонек остался, вот и все новости к этому часу.
А ты, друг, если хату присматриваешь задёшево, в шестую квартиру и постучись. Там племяшка бабы Зины, Наталья, теперь хозяйка, но сама не живёт, квартирантов-таджиков пускает. Телефон её у них возьми да позвони. Честно говорю, она рада будет от этой хаты избавиться. Пятая-то напротив, а от пятой любого у нас жуть берёт.
Пошли уже отсюда, с погребов, а то моя Нинка мне глотку в прыжке вырвет. Страсть не любит, когда я бухой прихожу, да и правильно. Нехер бухать, это я под рассказ свой развязался, а так стараюсь, чтобы ни-ни.
* * *
Через день будет поздно, через час будет поздно,
Через миг будет уже не встать.
Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом.
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...»
Насчёт хайнлайновского Майка Смита я загнул, конечно. Ничего бы я не смог спланировать, если бы был таким, потому что он же как ребёнок - не от мира сего. А я - всё-таки не совсем.
Мне повезло, что до самой нынешней зимы рядом с нашей спецурой был корпус, где жили одинокие военные инвалиды. Не Отечественной войны, конечно, те тоже там бывали раньше, но поумирали давно. «Афганцы» и «чеченцы». С тех войн. У них-то я и торчал. Слушал их и помогал чем мог, пока санитарки не выгоняли. А Тишка не любил к ним ходить, он меня только провожал туда и забирал… пока этот корпус не расформировали, а туда не заселили таких же, как мы, инвалидов-детей.
Потому что нас, наверное, гораздо больше стало, а тех - всё меньше. Тогда их с кем-то объединили и увезли.
Провожать их было больно. очень.
Но я не про них. Я про то, что Тишка был куда большим оранжерейным растением, чем я, хоть и не слепым.
Но он сразу сказал, что со мной поедет, едва я о том заикнулся. Спросить-то надо было, предоставить ему свободу выбора. Хотя свобода есть осознанная необходимость.
Разные умности я могу цитировать только благодаря Тишке, он мне все книги из семейной библиотеки, наверное, за те восемь лет, что Елена Степановна в нашем интернате работает, вслух прочитал. От Льва Толстого до «Настольной книги атеиста».
Когда я сказал, что мне пора валить, он только и ответил:
- Я с тобой.
А потом:
- Тебе же эта квартира и так достанется, после совершеннолетия. Тогда бы и поехал. Если она ещё цела. Ты хотя бы адрес знаешь?
Голос у него совсем бесцветный стал, это показывало, как сильно он волнуется. Ещё бы.
- Конечно, знаю: Никольская, шестнадцать, квартира пять. И я там должен раньше тех тварей оказаться, а они меня уже ищут, я чую, - объяснил я ему для себя очевидное.
- Кто «они», Тим? - выдавил он почти неслышно.
Тим - это я. Не Тимофей, а Тимур. Тимка и Тишка. Как в мультике каком-то про дружбу котёнка и утёнка.
И тогда я решил рассказать ему всё начистоту. Впервые за все эти годы.
- Те, кто мою маму и сестру убил, Тиш. Те, кто со мной… всё сделал.
- А это кто был? - выдохнул он, хватая меня за руку похолодевшими тонкими пальцами.
- Вот я и хочу узнать наконец, - ответил я таким же полушёпотом, хотя мы одни были, сидели на подоконнике - в закутке у интернатской библиотеки. По пятницам там было закрыто, методический день.
- А ты сам ничего не помнишь? - продолжал допытываться он.
Тишка меня тоже ни о чём никогда раньше особо не расспрашивал. О моём прошлом то есть. О моей семье. Деликатный. Но он что-то знал, конечно, как и Елена Степановна, имевшая доступ к личным делам воспитанников.
- Откуда, я же тогда совсем грудничок был, - признался я, почти не покривив душой. - Детдом помню кусками, интернат, как сюда меня перевели - помню хорошо. Просто… ну… нянечки болтали, я слышал, как всё тогда случилось. А за последнюю неделю я этих мудаков слишком остро чуять стал. Как охотничья собака. Белый Бим Чёрное Ухо, блядь. Раньше такого не было. Не знаю, почему.
Тишка серьёзно кивнул, чуть поморщившись, он терпеть не мог, когда я матерился. Тезаурус свой в этом направлении я в «чеченском» корпусе расширил, само собой. Я при Тишке старался не… но тут эмоция такая подкатила, что хотелось не только материться.
Хотелось убивать.
Я знал, что смогу.
«Я убиваю сердцем», - это тоже он мне читал.
Но про сон я Тишке так ничего и не рассказал. Зачем его пугать?
- Искать же будут, - продолжал тот с глубоким вздохом. - Мама. Дирек. Да все.
Он был совершенно прав, но Вселенная нам ворожила, и случилось чудо.
Елена Степановна повезла группу наших девчонок на курорт в Белую речку - стандартные три недели плюс дорога. Тишку на это время она к его бабушке, своей маме, в пригородный посёлок должна была отправить, а вместе с ним и меня, как его лепшего кореша кота Базилио. Короче, она уехала на курорт, а мы - в столицу Сибири, тогда как тишкина бабушка считала, что мы с Еленой Степановной, а та вкупе с администрацией интерната - что мы у бабушки. Нормальный ход. Созванивалась-то она по мобиле всё равно только с Тишкой, привыкла, что ребёнок рассудителен и здрав.
Был - до встречи со мной. Я его испортил.
Но я уже не мог останавливаться. Я и так слишком долго ждал.
Пятнадцать лет.
Мы почти собрались. Деньги у нас были, я спецом копил, а Тишка мамину заначку раскурочил. Он ради меня на всё был готов. И я не вякал. Я знал - сейчас или никогда.
А перед самым отъездом Тишка нашёл в Интернете дневник. Он мне ничего заранее не говорил, но я понял, что искал он специально. По ключевым словам. В том числе и по адресу, который я ему назвал. Никольская, шестнадцать, квартира пять.
Искал и нашёл.
История в своё время была громкая, да и произошла не в глухой деревне, а в столице Сибири, кто-то о ней должен был в Сети написать, это логично.
Написал следователь, что вёл это дело, но в Интернет всё запостил, конечно, не он, а его внук.
Тишка прочёл мне этот пост вслух. Без утайки, ничего не пропуская, хоть и ёжился иногда, когда читал, я же чувствовал.
Назывался пост «Дневник старого следователя».
ОКОНЧАНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ.
Примечание: автор использовал отрывок из «Записок старого следователя», найденных в Интернете
Время действия - 1992 и 2007 год
«Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя.
Им нужен дождь.
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь, там всё горит огнем…»
Для Тишки самым тяжёлым было, конечно же, врать маме. Но и оставить Тима наедине с тем огромным и чудовищным, что ему предстояло, он тоже не мог.
Пока что им везло, но в любой момент это шаткое везение могло обернуться катастрофой. Если бы вскрылась их подготовка к авантюрному побегу из интерната и всему последующему, что намеревался осуществить Тим (думать об этом было всё равно что соскальзывать в чёрную ледяную пропасть), маму немедля лишили бы оформленного семь лет назад опекунства над Тимом. А может, вообще бы уволили с работы.
Даже наверняка уволили бы. За недосмотр и халатность. Потому что она же была интернатской воспитательницей, несла ответственность и всё такое. Но ведь Тим с Тишкой всё сами решили.
* * *
Все говорят, что я не вижу.
Они видят, а я нет.
Слепой. Слепошарый. Безглазый.
Это я.
Но что значит «видеть»? В словаре Ожегова - «воспринимать зрением. И тут же «сознавать, понимать». Как пример: «видеть свою ошибку». Тишка мне давно это прочёл.
Интересно. Но в любом случае подразумеваются глаза как орган зрения.
Они не понимают, что я вижу не глазами. Вот и пусть дальше не понимают.
Они - это все, кроме Тишки.
Его зовут прямо как кота, но он сын Елены Степановны, нашей воспитательницы, и дразнят его мало. Так только, скажут вслед «Кыса-кыса», и всё. Да и кому у нас дразнить и дразниться, тут же специнтернат, тут каждый - урод, а Тишка как раз не урод, он нормальный, и этому завидуют, как и тому, что у него есть мама, а у нас нет.
Вообще-то мамы у большинства из нас есть, конечно, но они от своих детей отказались, увидев, кого родили. Мне повезло - моя мама просто умерла. Вернее, её убили.
Маму и сестру Любу.
Я об этом всегда знал. Ну и слышал, как нянечки меня обсуждают или воспитки. Они же считают, - все, кроме Елены Степановны, - что мы ничего не понимаем, раз мы инвалиды, и потому при нас говорят всё, что хотят, не стесняясь. И это тоже хорошо. У меня было много времени, чтобы разработать план, и когда понадобилось действовать быстро, я был готов.
Ну, почти готов, потому что всего ведь не предусмотришь, всегда должна быть поправка на пиздец.
Тем более, что о человеческой жизни за воротами интерната я по большей части узнал из Тишкиных книг и чуть из телика. В чистой теории. Как инопланетянин. Хайнлайновский Майкл-Странник, вернувшийся на Землю. Вроде и любопытно всё, но всё чужое, и не нужно мне оно.
А что мне было нужно? Вот это я как раз знал хорошо. Понять наконец, кто я есть.
* * *
- Не-е, та деревяшка совсем погорела, а шестнадцатый дом - наполовину. Свои же и подпалили, чтобы новую жилплощадь получить, хоть и в ебенях, да всё равно ведь новая. А кто докажет, никто. Ёпамать, Надьку с дочкой из пятой квартиры зарезали, так и то никого не нашли, а тут - нахрен это всё ментам не сдалось. Как раз подъезд с её хатой, с Надькиной, и уцелел, когда полдома прогорело.
А ты зачем выспрашиваешь? Купить, что ли, тут жильё собираешься? Ну да, у нас в деревяшках оно дешёвое, хоть и столица Сибири. Алкашня, может, и продаст, да только сами где жить будут? У тебя под окном, на лавочке? Не-е, я, например, не продам. Мне и новая квартира в ебенях не сдалась, если честно. Привык я тут. Это же как домик в деревне - красота, зелень, сирень под окном, все друг друга наизусть знают.
Бутылка у тебя? Ну ты глобально подготовился, ёпамать. Я «Талку» шибко уважаю, хорошая водка. Раз так, поручкаемся, меня Серёгой звать, а тебя? Серьёзно, Семён Семёныч? Как в «Брильянтовой руке», что ли? Хы.
Тогда пойдём сейчас на погреба за домом - я тебе баночку огурчиков подниму, Нинка моя по осени закатывала, всегда есть чем закусить. Пошли, там и побалакаем.
…Шестнадцатый-то дом? Ну да, в том подъезде всего-то две квартиры и остались жилые. А пятая, где Надьку с девчонкой убили, с тех пор так и стоит заколоченная. Мальцу, что ли, Надькиному, собес её оставляет.. Закон вроде такой вышел - жильё сиротам. Если малец сам ещё живой.
Надька шалавой была, передком зарабатывала. Да и то, двоих спиногрызов кормить надо, которых она не понять от кого нажила. Девчонке её, когда всё случилось, пять лет было, мальцу - год или чуть поболе. В Надькиной хате дверь сроду не запиралась, мужики шлялись день и ночь с бутылкой. Она ж не работала, в декрете сидела.
А потом как отрезало. В смысле Надька всех мужиков отвадила. Бабки болтали, будто повадился к ней ходить один постоянный, весь из себя чистенький, ухоженный, с «дипломатом» даже. Мало кто его видел, он всё по вечерам появлялся, будто Штирлиц какой, чтобы на глаза народу не попадаться, значит.
Ну а потом соседка Надькина, баба Зина из шестой, заметила, что у той опять дверь нараспашку, как встарь. У нас же в деревяшках всего по две квартиры на площадке, если ты заглядывал. И ларь дощатый у перил стоит. И погреба в каждом дворе вырыты Это с войны так повелось, с бараков, деревяшки-то ещё пленные фрицы ставили. Спасибо, буржуйками не топим, и уборные не во дворе
В общем, заглянула в пятую квартиру баба Зина, выскочила во двор как ошпаренная и ну на весь район блажить. Трясётся, глаза по пять копеек, ничего сказать толком не может. Другие бабки давай её валерьянкой отпаивать. Парни, кто посмелее, сами в пятую квартиру влезли и тут же в отделение побежали. Тогда же ни сотовых не было, нихера, какие сотовые, ёпамать, девяносто второй год. Неважно. Менты быстренько прикатили, когда услышали про двойное убийство. И детоубийство.
Короче, и Надька, и дочка её лежали мёртвые, уже не первый день, видно, потому что вонь там стояла не дай бог. Зарезали их, говорю же. Ножами они все были истыканы.
Понятые - наши же мужики - потом проболтались, что в морозилке, не поверишь, вот такенная пачка баксов обнаружилась, в полиэтиленовый кулёк завёрнутая. Ну и скажи, зачем Надьку с девчонкой было так пытать, изгаляться, раз бабло эти твари в конце концов и не забрали? Даже если Надька ни в чём не призналась им, почему они не обыскали хату как следует? Такой грех на душу взяли и ради чего?
Нет, никто не слышал, как они кричали. У них же рты скотчем были замотаны. Оранжевым скотчем, я такого раньше не видел. Когда их выносили, мне сильно подурнело, до чёрных мух, а некоторых бабок пришлось, как бабу Зину, корвалолом отпаивать. У мёртвых-то глаза прямо выкаченные были, от боли или от страха. А ниже - оранжевый скотч.
Ёпамать, мне по сю пору эта картина, бывает, мерещится.
А вообще Надька и дети её красивые были, как с картинки, залюбуешься, хоть Надька и бухала. Но я её смутно помню.
Малец Надькин? Так вот, с ним и вышла самая дичь. Ну, убили мать с дочкой, зарезали зверски, тогда по телику ещё и не такое показывали, что в новостях, что в сериалах. А вот что малец с концами пропал - со всеми погремушками и ползунками своими - это как?
Одна только его кроватка деревянная и осталась.
Продала его кому-то Надька? Допустим. Тогда стало бы понятно, откуда столько денег у неё взялось. Народ до этого тоже додумался, говорю же, весь район гудел, мозговал. И менты наверняка в эту же сторону копали. Но ты не торопись, я тебе пока не сказку, а только присказку рассказываю. Ты наливай давай, а то у меня, ёпамать, что-то по-за шкуре мороз идёт от этих разговоров.
* * *
Однажды Елена Степановна меня спросила, снятся ли мне сны. Я понял подоплёку вопроса. Если я вообще ничего не вижу, если у меня нет глаз, нет чувственного опыта, что же предстаёт передо мной во снах? Или кто? Это же и правда интересно. Особенности мозговой деятельности.
Я ей тогда просто сказал, что никакие сны мне вообще не снятся, с чего бы? Но я соврал.
Я вижу сны, конечно же, потому что я вижу людей, зверей, птиц, деревья, траву, что угодно, лишь бы оно было живым и излучало… жизнь? Да, жизнь. Ну или биоволны, если как в фантастике. В фильме «Инопланетянин» у Спиллберга. Там мне Тишка пояснял то, что было непонятно. Телик-то я только слышать могу. А излучение живых - вижу.
Так всегда было, но я никому про это не говорил.
Кроме Тишки.
Я, наверное, не смог бы увидеть мёртвых людей, убитых маму и Любу - не знаю, такого опыта у меня ещё не было. Они для меня были бы всё равно что камни. Ведь я постоянно натыкаюсь на неживое - в непривычных для меня местах, где раньше не бывал, то есть на углы, мебель и так далее. Это больно, но помогает убедить всех, что я слеп, как крот. Хотя и крот ведь не слеп. У него такие… вибриссы на мордочке. Он ими всё и чувствует. В передачах Би-Би-Си рассказывали, опять же по телику.
Ну и, разумеется, меня запросто собьёт бесшумно приблизившийся автомобиль. Или гравилёт, или тачанка, или Блейн Моно… что угодно, если я не смогу услышать его приближения. Или увидеть его водителя и пассажиров.
Это, блядь, всё-таки делает меня беспомощным. Уязвимым. Калекой.
Но, хоть я не вижу неживое, но могу видеть иных.
Они не мёртвые, нет. Когда я был совсем маленьким, я не понимал, почему другие, зрячие, их не видят, но у меня и тогда хватало ума помалкивать. Хотя я не знал, почему я могу следить, как повариха Марья Петровна идёт по лестнице, неся ведро с остатками компота, пересекает двор и входит в столовую - и только там я перестаю её видеть, а кто-то чужой, промелькнув рядом, исчезает прямо в стене, и я тщетно ощупываю её руками.
Потом я понял, что они действительно чужие. Иные.
Ладно. Это неважно. Сейчас, по крайней мере.
Итак, я уже выстроил себе план, хотя осознавал его - и свою - уязвимость, но тут мне приснился сон.
Я не хочу о нём даже вспоминать, просто скажу, что понял - меня ищут те, кого я сам собирался искать. И я теперь должен был действовать очень быстро, чтобы их опередить.
* * *
- На чём я, то бишь, остановился-то?… Да, на пацане Надькином, которого не нашли. Менты тогда взъюжались, реально носами землю рыли, особенно один следак старался, он такой в годах уже был, мне по малолетству вообще древним показался. Так вот, он всех нас расспрашивал, от бабок до детворы сопливой, видать, у него свои дети были, ну и закусило всё это его. Да только ничего он не выяснил, голяк полный. Ну вроде как похаживал к Надьке какой-то мужик… ну и всё.
А хата её так опечатанная и стояла, тогда ещё просто опечатанная, не заколоченная. Баба Зина хотела сходить туда - полы помыть перед похоронами, но менты ей не позволили. И хоронили-то Надьку с дочкой всё равно прямо из морга.
После похорон прошло недели две - и тут уже не заполошные бабки, а три вполне себе молодые, здравые и не блажные тётки в отделение прибежали. Из местной общаги малярши, на стройке работали. Потребовали, чтобы с ними наряд откомандировали, потому что они видели, мол, как в котельную нашу зачем-то вошёл тот ферт, что с Надькой водился. Покурить они к котельной подгребли или поссать, неважно. Менты не сказать, что с энтузиазмом подорвались, но там как раз пожилой следак был, что больше всех на расследовании старался. Он-то их и заставил жопы поднять.
Подкатили они к котельной на своём «бобике», а уже стемнело, заходят вместе с тётками внутрь - там, само собой, никого, кроме сторожа дяди Пети, лыка не вязавшего. Пока тётки туда-сюда метались, час прошёл, не меньше. Посветили фонариками - и, ёпамать, на трубах детская распашонка висит.
В горошек.
Я почему это точно знаю - народ вокруг котельной собрался, а потом ещё неделю галдел, не просыхая, обсуждал, похлеще «Санта-Барбары».
Да и кому Мейсон с Джиной своей сдались, когда рядом такое творится?
А одна из этих малярш, Маринка, после всего примчалась в общагу, покидала в чемодан шмотки и свалила в неизвестном направлении. Вот так перепугалась.
А ты наливай, наливай. И огурчики бери.
Ну, в общем, суть да дело, ещё месяц так прошёл. Следак тот всё ходил и ходил, круги у котельной нарезал, но так ничего и не выходил.
И тут - бац! - баба Зина возвращается вечером домой… а дверь в Надькину квартиру приоткрыта, на петлях покачивается, пломба к херам сорвана, и изнутри какие-то странные звуки несутся.
Знаешь, она туда не пошла. Даже заглядывать не стала, хотя бабки - они же любопытные, страсть. И подружек своих не позвала. Задрала юбку до самых панталон и помчалась в отделение. Знакомой дорожкой. Менты - всё, уже учёные, и среди них опять тот следак оказался - ноги в руки, пушки наперевес, и за нею.
Нет, никаких распашонок там не обнаружилось. И трупов тоже. Просто на дне своей кроватки сидел и балаболил что-то себе под нос, гулил, как все младенцы, Надькин пацан. Вполне себе здоровенький, весёлый даже, можно сказать, в чистое наряжённый и в дорогом памперсе.
Вот только глаз у него не было. Совсем. Глазницы пустые, уже поджившие, ювелирно подштопаны.
Баба Зина, как это увидела, заорала не своим голосом и бряк без памяти. Так что менты поначалу не знали, то ли им пацана хватать и в больницу, то ли старуху откачивать, то ли зевак разгонять, которых уже полна прихожка набежала: заметили же, что «бобик» к Надькиному подъезду опять приехал. Ну, менты недолго тупили, бабу Зину подружкам её сдали, «скорую» вызвали, всех вытолкали, квартиру давай по новой обшаривать.
Что выяснили? Да снова нихрена, ёпамать. Пацан-то ничего им рассказать не мог. Малой совсем, считай, грудной. А больше там никаких новых улик не оказалось с тех пор, как они в последний раз эту хату обыскивали. Ни свежих следов, ни свежих отпечатков. Понятые-то слышали, про что менты между собой толкуют, не глухие.
Ну и всё. Как «всё»? Да вот так и всё. Дверь в эту проклятущую квартиру мы потом досками крест-накрест заколотили, так и стоит она пустая. А Надькиного мальца после больницы в какое-то заведение для инвалидов определили. Живой ли он, никто не знает. Баба Зина - та померла давно. И мент, что расследовал тут больше всех, наверняка тоже помер. Пятнадцать лет ведь прошло, вся страна переменилась. Две чеченские, царь-батюшка Владимир, дефолт, то да сё.
Пожар вот недавно в шестнадцатом доме случился, только говорю же, Надькин подъезд целёхонек остался, вот и все новости к этому часу.
А ты, друг, если хату присматриваешь задёшево, в шестую квартиру и постучись. Там племяшка бабы Зины, Наталья, теперь хозяйка, но сама не живёт, квартирантов-таджиков пускает. Телефон её у них возьми да позвони. Честно говорю, она рада будет от этой хаты избавиться. Пятая-то напротив, а от пятой любого у нас жуть берёт.
Пошли уже отсюда, с погребов, а то моя Нинка мне глотку в прыжке вырвет. Страсть не любит, когда я бухой прихожу, да и правильно. Нехер бухать, это я под рассказ свой развязался, а так стараюсь, чтобы ни-ни.
* * *
Через день будет поздно, через час будет поздно,
Через миг будет уже не встать.
Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом.
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...»
Насчёт хайнлайновского Майка Смита я загнул, конечно. Ничего бы я не смог спланировать, если бы был таким, потому что он же как ребёнок - не от мира сего. А я - всё-таки не совсем.
Мне повезло, что до самой нынешней зимы рядом с нашей спецурой был корпус, где жили одинокие военные инвалиды. Не Отечественной войны, конечно, те тоже там бывали раньше, но поумирали давно. «Афганцы» и «чеченцы». С тех войн. У них-то я и торчал. Слушал их и помогал чем мог, пока санитарки не выгоняли. А Тишка не любил к ним ходить, он меня только провожал туда и забирал… пока этот корпус не расформировали, а туда не заселили таких же, как мы, инвалидов-детей.
Потому что нас, наверное, гораздо больше стало, а тех - всё меньше. Тогда их с кем-то объединили и увезли.
Провожать их было больно. очень.
Но я не про них. Я про то, что Тишка был куда большим оранжерейным растением, чем я, хоть и не слепым.
Но он сразу сказал, что со мной поедет, едва я о том заикнулся. Спросить-то надо было, предоставить ему свободу выбора. Хотя свобода есть осознанная необходимость.
Разные умности я могу цитировать только благодаря Тишке, он мне все книги из семейной библиотеки, наверное, за те восемь лет, что Елена Степановна в нашем интернате работает, вслух прочитал. От Льва Толстого до «Настольной книги атеиста».
Когда я сказал, что мне пора валить, он только и ответил:
- Я с тобой.
А потом:
- Тебе же эта квартира и так достанется, после совершеннолетия. Тогда бы и поехал. Если она ещё цела. Ты хотя бы адрес знаешь?
Голос у него совсем бесцветный стал, это показывало, как сильно он волнуется. Ещё бы.
- Конечно, знаю: Никольская, шестнадцать, квартира пять. И я там должен раньше тех тварей оказаться, а они меня уже ищут, я чую, - объяснил я ему для себя очевидное.
- Кто «они», Тим? - выдавил он почти неслышно.
Тим - это я. Не Тимофей, а Тимур. Тимка и Тишка. Как в мультике каком-то про дружбу котёнка и утёнка.
И тогда я решил рассказать ему всё начистоту. Впервые за все эти годы.
- Те, кто мою маму и сестру убил, Тиш. Те, кто со мной… всё сделал.
- А это кто был? - выдохнул он, хватая меня за руку похолодевшими тонкими пальцами.
- Вот я и хочу узнать наконец, - ответил я таким же полушёпотом, хотя мы одни были, сидели на подоконнике - в закутке у интернатской библиотеки. По пятницам там было закрыто, методический день.
- А ты сам ничего не помнишь? - продолжал допытываться он.
Тишка меня тоже ни о чём никогда раньше особо не расспрашивал. О моём прошлом то есть. О моей семье. Деликатный. Но он что-то знал, конечно, как и Елена Степановна, имевшая доступ к личным делам воспитанников.
- Откуда, я же тогда совсем грудничок был, - признался я, почти не покривив душой. - Детдом помню кусками, интернат, как сюда меня перевели - помню хорошо. Просто… ну… нянечки болтали, я слышал, как всё тогда случилось. А за последнюю неделю я этих мудаков слишком остро чуять стал. Как охотничья собака. Белый Бим Чёрное Ухо, блядь. Раньше такого не было. Не знаю, почему.
Тишка серьёзно кивнул, чуть поморщившись, он терпеть не мог, когда я матерился. Тезаурус свой в этом направлении я в «чеченском» корпусе расширил, само собой. Я при Тишке старался не… но тут эмоция такая подкатила, что хотелось не только материться.
Хотелось убивать.
Я знал, что смогу.
«Я убиваю сердцем», - это тоже он мне читал.
Но про сон я Тишке так ничего и не рассказал. Зачем его пугать?
- Искать же будут, - продолжал тот с глубоким вздохом. - Мама. Дирек. Да все.
Он был совершенно прав, но Вселенная нам ворожила, и случилось чудо.
Елена Степановна повезла группу наших девчонок на курорт в Белую речку - стандартные три недели плюс дорога. Тишку на это время она к его бабушке, своей маме, в пригородный посёлок должна была отправить, а вместе с ним и меня, как его лепшего кореша кота Базилио. Короче, она уехала на курорт, а мы - в столицу Сибири, тогда как тишкина бабушка считала, что мы с Еленой Степановной, а та вкупе с администрацией интерната - что мы у бабушки. Нормальный ход. Созванивалась-то она по мобиле всё равно только с Тишкой, привыкла, что ребёнок рассудителен и здрав.
Был - до встречи со мной. Я его испортил.
Но я уже не мог останавливаться. Я и так слишком долго ждал.
Пятнадцать лет.
Мы почти собрались. Деньги у нас были, я спецом копил, а Тишка мамину заначку раскурочил. Он ради меня на всё был готов. И я не вякал. Я знал - сейчас или никогда.
А перед самым отъездом Тишка нашёл в Интернете дневник. Он мне ничего заранее не говорил, но я понял, что искал он специально. По ключевым словам. В том числе и по адресу, который я ему назвал. Никольская, шестнадцать, квартира пять.
Искал и нашёл.
История в своё время была громкая, да и произошла не в глухой деревне, а в столице Сибири, кто-то о ней должен был в Сети написать, это логично.
Написал следователь, что вёл это дело, но в Интернет всё запостил, конечно, не он, а его внук.
Тишка прочёл мне этот пост вслух. Без утайки, ничего не пропуская, хоть и ёжился иногда, когда читал, я же чувствовал.
Назывался пост «Дневник старого следователя».
ОКОНЧАНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ.