Чёрный орёл
Barbara
Барбара
Моник Андре Серф
У неё было много завораживающих имён: «Дама в чёрном» французского шансона, «Полуночная певица», «Женщина-пианино», «Чёрный лебедь»… За этими изысканными эпитетами - короткий псевдоним Барбара.
L'aigle Noir
Чёрный орёл (перевод Amethyst)
[Spoiler (click to open)]
Un beau jour ou peut-être une nuit
Однажды прекрасным днём или, может быть, ночью
Près d'un lac je m'étais endormie
Я уснула у озера,
Quand soudain, semblant crever le ciel
Когда небеса разверзлись
Et venant de nulle part,
И, взявшись из ниоткуда,
Surgit un aigle noir.
Возник чёрный орёл.
Lentement, les ailes déployées,
Медленно летел он, раскинув крылья,
Lentement, je le vis tournoyer
Медленно, я видела, как он кружил
Près de moi, dans un bruissement d'ailes,
Рядом со мной, шелестя крыльями,
Comme tombé du ciel
Словно падая с неба,
L'oiseau vint se poser.
Птица, готовая приземлиться.
Il avait les yeux couleur rubis
Глаза его были рубиногого цвета,
Et des plumes couleur de la nuit
А оперение цвета ночи,
À son front, brillant de mille feux,
На лбу, сверкая тысячей огней,
L'oiseau roi couronné
Величественная коронованная птица,
Portait un diamant bleu.
Красовался голубой бриллиант.
De son bec, il a touché ma joue
Клювом он коснулся моей щеки,
Dans ma main, il a glissé son cou
Подставил свою шею моей руке,
C'est alors que je l'ai reconnu
Вот так я узнала его,
Surgissant du passé
Возникающего из прошлого.
Il m'était revenu.
Он вернулся ко мне.
Dis l'oiseau, o dis, emmène-moi
Скажи птица, о, скажи, уведи меня за собой!
Retournons au pays d'autrefois
Вернёмся в страну былых дней,
Comme avant, dans mes rêves d'enfant,
В прежние времена, в мои детские мечты,
Pour cueillir en tremblant
Чтобы, дрожа, собрать
Des étoiles, des étoiles.
Звёзды, звёзды.
Comme avant, dans mes rêves d'enfant,
Как прежде, в мои детские мечты,
Comme avant, sur un nuage blanc,
Как прежде, на белое облако,
Comme avant, allumer le soleil,
Как прежде, зажечь солнце,
Être faiseur de pluie
Быть создателем дождя
Et faire des merveilles.
И творить чудеса.
L'aigle noir dans un bruissement d'ailes
Чёрный орёл, шелестя крыльями,
Prit son vol pour regagner le ciel
Взлетел, чтобы вновь обрести небеса.
Un beau jour, ou était-ce une nuit
Однажды прекрасным днём или, может быть, ночью
Près d'un lac je m'étais endormie
Я уснула у озера,
Quand soudain, semblant crever le ciel,
Когда небеса разверзлись
Et venant de nulle part
И, взявшись из ниоткуда,
Surgit un aigle noir.
Возник чёрный орёл.
Источник: http://www.amalgama-lab.com/songs/b/barbara/l_aigle_noir.html#ixzz2mMUMsdqt
Летом 1986 г. выступила в Метрополитен-опере с "родной душой" Михаилом Барышниковым, он танцевал под музыку двух её песен.
"Большая страсть Барышникова - это Барбара. Не Стрейзанд, а Барбара, которая поет «Черного орла». «Барбара для меня - родная душа», - говорит он. Приземление в аэропорту Руасси уже поднимает ему настроение. Для него аэропорт связан с Барбарой, потому что зачастую он прямо оттуда направлялся в загородный дом певицы в Преси-на-Марне. «Когда она садилась за пианино, она была похожа на красивую птицу, присевшую на клавиши».
В Нью-Йорке, где она долгое время жила в двухэтажной квартире Барышникова, и у себя в Преси они часто играли в четыре руки посреди ночи. «Я жалею, что не записывал наши импровизации». Однажды он пригласил ее в Метрополитен-оперу на единственный сольный концерт. Она пела «Пьер» и «Боль жизни», а он танцевал на заднем плане. А ведь она никогда не видела, как он танцует, и он никогда не видел ее на сцене, только здесь, в Метрополитен-опере.
«Она была резкой со своими друзьями и очень требовательной в том, что касалось чувств. Всю себя она отдавала песне». На лондонских гастролях Кировского балета в начале 70-х годов кто-то подарил Барышникову «Черное солнце». Альбом на пластинке Филипс с черно-белым портретом Барбары на обложке. Все ее рвущие душу песни, казалось, были написаны для него. «Моя родная душа», - повторяет он, и взгляд его ясен. У них были общие печали. И общее нежелание поддаваться несчастью." *Читать полностью: http://rus.ruvr.ru/2011/09/11/55935414/)
Выступала с литературными чтениями, в том числе - в 1991 исполнила и записала "Письма к молодому поэту" Рильке.
Фрагмент статьи "Misha B" Сергея Николаевича (Сноб, 06 (46) июнь 2012)
…Через два дня я уже собирал чемодан, чтобы лететь в Москву, когда в номере раздался звонок. Это была переводчица Барышникова и моя давняя подруга Маша Зонина. Накануне мы обсуждали с ней новый книжный проект «Всё о Еве» и мое намерение опубликовать что-нибудь о великой французской певице Барбаре, которая в России почти неизвестна и которую я очень люблю.
- Слушай, так ведь Миша же с ней дружил. Может, его попросить? - вспомнила Маша.
[Spoiler (click to open)]- Я знаю, но как к нему подъедешь?
- Давай попробую?
- Давай, но шансов нет.
Шансов действительно не было никаких. Поэтому я тут же выбросил из головы Машино предложение и вспомнил о нем только тогда, когда услышал ее голос у себя в телефоне: «Слушай, я дозваниваюсь до тебя уже час. Миша тебя ждет, чтобы рассказать о Барбаре». Не буду описывать, как я сражался с вещами, запихивая их в чемодан, как искал такси, которого в Париже никогда нет, как торопил водителя вьетнамца, совсем не знавшего город, с которым несся через все мосты и пробки на остров Сен-Луи, где на перекрестке меня уже поджидала Маша, чтобы сопроводить в кафе, спрятанное в лабиринте переулков. Сам я бы его никогда не нашел.
Барышников действительно там уже сидел у окна. Белая панамка, которой он так изящно помахал нам накануне, валялась рядом на столе. В ней лежали ключи и сотовый телефон. Со стороны наше свидание было похоже на встречу двух резидентов. Причем один знал о другом все или, по крайней мере, очень много, а другой - ничего. Впрочем, нет, скорее я чувствовал себя как человек, который после долгих усилий, почти отчаявшись, вдруг набрал нужную комбинацию цифр или букв, и намертво закрытый сейф вдруг открылся. Бар-ба-ра, спасибо тебе!
Барышников заказал два эспрессо. Я достал диктофон. Можно?
Он примирительно кивнул.
С его первых же слов я понял, что мне не надо задавать ему вопросов. Что этот монолог у него давно сложился в голове, и, может быть, он его уже когда-то проговаривал по-английски или по-французски. От меня не требуется почти ничего: только сидеть и слушать. Ведь я мечтал об этой встрече столько лет.
Он начал издалека. Ленинград, Васильевский остров, коммуналка с двумя стариками за стенкой. Старуха целый день бренчит на балалайке. Старик совсем слепой. Ходил всегда на ощупь, держась за стены. Иногда посреди ночи мог забрести к нему в комнату. Двери никогда не запирались. Страшное видение юности: слепой старик в исподнем, ощупывающий его в темноте. И вот посреди всего этого сиротства и заброшенности, посреди всей этой бесконечной ленинградской ночи, то белой, то черной, голос женщины из недр импортного винилового диска. Голос, молящий и требующий одновременно. Небесный голос, который пел о каких-то страданиях, печалях и любви. Слов он не понимал. Он почти не знал французского. Но что-то каждый раз обрывалось в его душе, когда он слушал ее «Нант», или «Мариенбад», или «Геттинген». У нее было много песен о других городах и странах, о какой-то другой жизни. Голос сирены. Голос искушения и надежды. Надежды, что в его жизни будет что-то еще, кроме балета и Васильевского острова.
А потом случилось то, что случилось. И этот голос раздался однажды ночью у него в телефонной трубке. Французский к тому времени он уже подучил и мог говорить, хоть и с трудом. И он уже понимал все, что она ему говорила и что пела. А если не понимал, то мог переспросить. В жизни она оказалась довольно приветливым и милым человеком. Красавица-ворона, как он ее называл про себя. Барбара. Ударение на последнем слоге.
Романа не было. Но была любовь. Какое-то взаимное притяжение, которое бывает между родственными, одинокими душами. Она учила его французскому, учила сочинять и слышать музыку, учила быть по-настоящему свободным. Потому что сама была абсолютно и непререкаемо свободна. От всего - от быта, от скучных привязанностей, от буржуазных предрассудков, от всякой пошлости, которой так много в театре и за кулисами. Была только она и музыка, только она и ее голос, хрустальный голос блоковской девушки из церковного хора. «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою». Это и есть репертуар Барбары. С годами голос тускнел, как старинное серебро. Но интонация оставалась, и гордый, запрокинутый над роялем остроносый профиль продолжал волновать и тревожить, вызывая в воображении великие тени прошлого.
По странному совпадению, он никогда не был на ее концертах, как и она на его спектаклях. Конечно, можно было все свалить на фатальное несовпадение их графиков и темп жизни: оба много гастролировали. Барышников попытался объяснять это еще и тем обстоятельством, что Барбара была ярая социалистка, а балет - традиционно привилегированное искусство, собиравшее парижский бомонд, который она терпеть не могла. Но, смею думать, дело не только в этом. Просто они существовали в жизни друг друга не потому, что одна была знаменитой певицей, а другой - великим танцовщиком, а потому, что им было хорошо вместе, потому, что они понимали друг друга с полуслова. Им не нужны были дополнительные подтверждения собственной значимости, важности, успешности. Все это оставалось где-то за порогом ее дома под Орли, где он часто останавливался, или его пентхауса в Нью-Йорке, где она однажды жила. Все остальное было неважно: спектакли, концерты, овации, поклонники. Они были друг у друга. И само сознание этого делало их счастливее.
Кстати, не одного его. Великий хореограф и его друг Морис Бежар постоянно таскал с собой в портмоне две фотографии: Барбары и Симоны Синьоре - двух главных женщин в своей жизни. И чуть ли не каждый свой разговор начинал с вопроса: «Тебе звонит Барбара? Вот и мне нет».
Со смехом Барышников рассказал, как однажды он упросил ее выступить на концерте в Метрополитен-опера, который взялся сам режиссировать. «Да, - согласилась она и тут же лукаво добавила: - Но если ты будешь вместе со мной на сцене». Пришлось быстро придумать танцевальный номер на музыку ее знаменитой песни Pierre, а в финале он подхватывал ее, и они кружились в вальсе. Но на самом гала-концерте они безнадежно запутались в каких-то проводах. Микрофоны предательски трещали, в зале почти ничего не было слышно, а сами они под конец чуть не свалились, еле дотанцевав до кулис. Никто тогда ничего не понял, зачем все это было нужно. Но Барышникова так любили в Нью-Йорке, что готовы были простить ему даже эту странную француженку в черном, которую он зачем-то специально вывез из Парижа.
Жизнь разводила их. Она потихоньку теряла голос, болела и почти завязала с концертами. Он был очень занят. Впрочем, как всегда. Их встречи случались все реже, как и ее звонки, которые по-прежнему настигали его посреди ночи или ранним утром.
А однажды, когда он был на гастролях в Италии, ему позвонил парижский друг и сказал, что она умерла. Не тот диагноз, неправильное лечение, в общем, две недели в американском госпитале, и… все.
На ее похороны он не смог поехать - билеты на выступления были раскуплены на месяц вперед, и он не мог подвести артистов и зрителей. К тому же он терпеть не может театра в жизни, а что такое похороны, как не еще один театр?
Прошло несколько месяцев.
Он снова был в Париже. Спешил куда-то по Елисейским Полям, и вдруг прямо перед ним на пути вырос огромный рекламный плакат: последний диск Барбары. С плаката на него смотрела она, насмешливо и строго, как если бы была им недовольна. Он зашел в магазин, купил диск, а когда перевернул его тыльной стороной, чтобы посмотреть, какие там записи, прочитал, что две песни - Pierre и Le Mal de Vivre - didie a Michael Baryshnikov. Посвящается Михаилу Барышникову. Последний подарок Барбары.
И тогда он заплакал. Прямо посреди Елисейских Полей. Со всех сторон его обтекала парижская толпа, и только какая-то старушка остановилась, чтобы его утешить: «Ça va?» Ну, и он в ответ: «Ça va, a va…», а сам плачет, не может остановиться. Так они и простояли какое-то время, почти обнявшись, молча, а потом каждый побрел в свою сторону.
- Это все? - спросил я.
- Все.
Его и мой эспрессо так и остались стоять нетронутыми вместе с чеком. Несмотря на мои протесты, он захотел сам расплатиться. Мы попрощались.
Я сидел у окна и видел, как он уходит по улочке, ведущей вниз к Сене. Маленький, хрупкий, в этой нелепой белой панамке, надвинутой на глаза, чтобы никто его не узнал. Диктофон продолжал зачем-то работать. Там остался его голос, наше прощание, звон его мелочи, звук отодвигаемых стульев. Машинально залпом я выпил свой холодный кофе, потом его. Какой горький! Одну монетку евро я после некоторого колебания все же решил оставить себе. На счастье.
Барбара
Моник Андре Серф
У неё было много завораживающих имён: «Дама в чёрном» французского шансона, «Полуночная певица», «Женщина-пианино», «Чёрный лебедь»… За этими изысканными эпитетами - короткий псевдоним Барбара.
L'aigle Noir
Click to viewЧёрный орёл (перевод Amethyst)
[Spoiler (click to open)]
Un beau jour ou peut-être une nuit
Однажды прекрасным днём или, может быть, ночью
Près d'un lac je m'étais endormie
Я уснула у озера,
Quand soudain, semblant crever le ciel
Когда небеса разверзлись
Et venant de nulle part,
И, взявшись из ниоткуда,
Surgit un aigle noir.
Возник чёрный орёл.
Lentement, les ailes déployées,
Медленно летел он, раскинув крылья,
Lentement, je le vis tournoyer
Медленно, я видела, как он кружил
Près de moi, dans un bruissement d'ailes,
Рядом со мной, шелестя крыльями,
Comme tombé du ciel
Словно падая с неба,
L'oiseau vint se poser.
Птица, готовая приземлиться.
Il avait les yeux couleur rubis
Глаза его были рубиногого цвета,
Et des plumes couleur de la nuit
А оперение цвета ночи,
À son front, brillant de mille feux,
На лбу, сверкая тысячей огней,
L'oiseau roi couronné
Величественная коронованная птица,
Portait un diamant bleu.
Красовался голубой бриллиант.
De son bec, il a touché ma joue
Клювом он коснулся моей щеки,
Dans ma main, il a glissé son cou
Подставил свою шею моей руке,
C'est alors que je l'ai reconnu
Вот так я узнала его,
Surgissant du passé
Возникающего из прошлого.
Il m'était revenu.
Он вернулся ко мне.
Dis l'oiseau, o dis, emmène-moi
Скажи птица, о, скажи, уведи меня за собой!
Retournons au pays d'autrefois
Вернёмся в страну былых дней,
Comme avant, dans mes rêves d'enfant,
В прежние времена, в мои детские мечты,
Pour cueillir en tremblant
Чтобы, дрожа, собрать
Des étoiles, des étoiles.
Звёзды, звёзды.
Comme avant, dans mes rêves d'enfant,
Как прежде, в мои детские мечты,
Comme avant, sur un nuage blanc,
Как прежде, на белое облако,
Comme avant, allumer le soleil,
Как прежде, зажечь солнце,
Être faiseur de pluie
Быть создателем дождя
Et faire des merveilles.
И творить чудеса.
L'aigle noir dans un bruissement d'ailes
Чёрный орёл, шелестя крыльями,
Prit son vol pour regagner le ciel
Взлетел, чтобы вновь обрести небеса.
Un beau jour, ou était-ce une nuit
Однажды прекрасным днём или, может быть, ночью
Près d'un lac je m'étais endormie
Я уснула у озера,
Quand soudain, semblant crever le ciel,
Когда небеса разверзлись
Et venant de nulle part
И, взявшись из ниоткуда,
Surgit un aigle noir.
Возник чёрный орёл.
Источник: http://www.amalgama-lab.com/songs/b/barbara/l_aigle_noir.html#ixzz2mMUMsdqt
Летом 1986 г. выступила в Метрополитен-опере с "родной душой" Михаилом Барышниковым, он танцевал под музыку двух её песен.
"Большая страсть Барышникова - это Барбара. Не Стрейзанд, а Барбара, которая поет «Черного орла». «Барбара для меня - родная душа», - говорит он. Приземление в аэропорту Руасси уже поднимает ему настроение. Для него аэропорт связан с Барбарой, потому что зачастую он прямо оттуда направлялся в загородный дом певицы в Преси-на-Марне. «Когда она садилась за пианино, она была похожа на красивую птицу, присевшую на клавиши».
В Нью-Йорке, где она долгое время жила в двухэтажной квартире Барышникова, и у себя в Преси они часто играли в четыре руки посреди ночи. «Я жалею, что не записывал наши импровизации». Однажды он пригласил ее в Метрополитен-оперу на единственный сольный концерт. Она пела «Пьер» и «Боль жизни», а он танцевал на заднем плане. А ведь она никогда не видела, как он танцует, и он никогда не видел ее на сцене, только здесь, в Метрополитен-опере.
«Она была резкой со своими друзьями и очень требовательной в том, что касалось чувств. Всю себя она отдавала песне». На лондонских гастролях Кировского балета в начале 70-х годов кто-то подарил Барышникову «Черное солнце». Альбом на пластинке Филипс с черно-белым портретом Барбары на обложке. Все ее рвущие душу песни, казалось, были написаны для него. «Моя родная душа», - повторяет он, и взгляд его ясен. У них были общие печали. И общее нежелание поддаваться несчастью." *Читать полностью: http://rus.ruvr.ru/2011/09/11/55935414/)
Выступала с литературными чтениями, в том числе - в 1991 исполнила и записала "Письма к молодому поэту" Рильке.
Фрагмент статьи "Misha B" Сергея Николаевича (Сноб, 06 (46) июнь 2012)
…Через два дня я уже собирал чемодан, чтобы лететь в Москву, когда в номере раздался звонок. Это была переводчица Барышникова и моя давняя подруга Маша Зонина. Накануне мы обсуждали с ней новый книжный проект «Всё о Еве» и мое намерение опубликовать что-нибудь о великой французской певице Барбаре, которая в России почти неизвестна и которую я очень люблю.
- Слушай, так ведь Миша же с ней дружил. Может, его попросить? - вспомнила Маша.
[Spoiler (click to open)]- Я знаю, но как к нему подъедешь?
- Давай попробую?
- Давай, но шансов нет.
Шансов действительно не было никаких. Поэтому я тут же выбросил из головы Машино предложение и вспомнил о нем только тогда, когда услышал ее голос у себя в телефоне: «Слушай, я дозваниваюсь до тебя уже час. Миша тебя ждет, чтобы рассказать о Барбаре». Не буду описывать, как я сражался с вещами, запихивая их в чемодан, как искал такси, которого в Париже никогда нет, как торопил водителя вьетнамца, совсем не знавшего город, с которым несся через все мосты и пробки на остров Сен-Луи, где на перекрестке меня уже поджидала Маша, чтобы сопроводить в кафе, спрятанное в лабиринте переулков. Сам я бы его никогда не нашел.
Барышников действительно там уже сидел у окна. Белая панамка, которой он так изящно помахал нам накануне, валялась рядом на столе. В ней лежали ключи и сотовый телефон. Со стороны наше свидание было похоже на встречу двух резидентов. Причем один знал о другом все или, по крайней мере, очень много, а другой - ничего. Впрочем, нет, скорее я чувствовал себя как человек, который после долгих усилий, почти отчаявшись, вдруг набрал нужную комбинацию цифр или букв, и намертво закрытый сейф вдруг открылся. Бар-ба-ра, спасибо тебе!
Барышников заказал два эспрессо. Я достал диктофон. Можно?
Он примирительно кивнул.
С его первых же слов я понял, что мне не надо задавать ему вопросов. Что этот монолог у него давно сложился в голове, и, может быть, он его уже когда-то проговаривал по-английски или по-французски. От меня не требуется почти ничего: только сидеть и слушать. Ведь я мечтал об этой встрече столько лет.
Он начал издалека. Ленинград, Васильевский остров, коммуналка с двумя стариками за стенкой. Старуха целый день бренчит на балалайке. Старик совсем слепой. Ходил всегда на ощупь, держась за стены. Иногда посреди ночи мог забрести к нему в комнату. Двери никогда не запирались. Страшное видение юности: слепой старик в исподнем, ощупывающий его в темноте. И вот посреди всего этого сиротства и заброшенности, посреди всей этой бесконечной ленинградской ночи, то белой, то черной, голос женщины из недр импортного винилового диска. Голос, молящий и требующий одновременно. Небесный голос, который пел о каких-то страданиях, печалях и любви. Слов он не понимал. Он почти не знал французского. Но что-то каждый раз обрывалось в его душе, когда он слушал ее «Нант», или «Мариенбад», или «Геттинген». У нее было много песен о других городах и странах, о какой-то другой жизни. Голос сирены. Голос искушения и надежды. Надежды, что в его жизни будет что-то еще, кроме балета и Васильевского острова.
А потом случилось то, что случилось. И этот голос раздался однажды ночью у него в телефонной трубке. Французский к тому времени он уже подучил и мог говорить, хоть и с трудом. И он уже понимал все, что она ему говорила и что пела. А если не понимал, то мог переспросить. В жизни она оказалась довольно приветливым и милым человеком. Красавица-ворона, как он ее называл про себя. Барбара. Ударение на последнем слоге.
Романа не было. Но была любовь. Какое-то взаимное притяжение, которое бывает между родственными, одинокими душами. Она учила его французскому, учила сочинять и слышать музыку, учила быть по-настоящему свободным. Потому что сама была абсолютно и непререкаемо свободна. От всего - от быта, от скучных привязанностей, от буржуазных предрассудков, от всякой пошлости, которой так много в театре и за кулисами. Была только она и музыка, только она и ее голос, хрустальный голос блоковской девушки из церковного хора. «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою». Это и есть репертуар Барбары. С годами голос тускнел, как старинное серебро. Но интонация оставалась, и гордый, запрокинутый над роялем остроносый профиль продолжал волновать и тревожить, вызывая в воображении великие тени прошлого.
По странному совпадению, он никогда не был на ее концертах, как и она на его спектаклях. Конечно, можно было все свалить на фатальное несовпадение их графиков и темп жизни: оба много гастролировали. Барышников попытался объяснять это еще и тем обстоятельством, что Барбара была ярая социалистка, а балет - традиционно привилегированное искусство, собиравшее парижский бомонд, который она терпеть не могла. Но, смею думать, дело не только в этом. Просто они существовали в жизни друг друга не потому, что одна была знаменитой певицей, а другой - великим танцовщиком, а потому, что им было хорошо вместе, потому, что они понимали друг друга с полуслова. Им не нужны были дополнительные подтверждения собственной значимости, важности, успешности. Все это оставалось где-то за порогом ее дома под Орли, где он часто останавливался, или его пентхауса в Нью-Йорке, где она однажды жила. Все остальное было неважно: спектакли, концерты, овации, поклонники. Они были друг у друга. И само сознание этого делало их счастливее.
Кстати, не одного его. Великий хореограф и его друг Морис Бежар постоянно таскал с собой в портмоне две фотографии: Барбары и Симоны Синьоре - двух главных женщин в своей жизни. И чуть ли не каждый свой разговор начинал с вопроса: «Тебе звонит Барбара? Вот и мне нет».
Со смехом Барышников рассказал, как однажды он упросил ее выступить на концерте в Метрополитен-опера, который взялся сам режиссировать. «Да, - согласилась она и тут же лукаво добавила: - Но если ты будешь вместе со мной на сцене». Пришлось быстро придумать танцевальный номер на музыку ее знаменитой песни Pierre, а в финале он подхватывал ее, и они кружились в вальсе. Но на самом гала-концерте они безнадежно запутались в каких-то проводах. Микрофоны предательски трещали, в зале почти ничего не было слышно, а сами они под конец чуть не свалились, еле дотанцевав до кулис. Никто тогда ничего не понял, зачем все это было нужно. Но Барышникова так любили в Нью-Йорке, что готовы были простить ему даже эту странную француженку в черном, которую он зачем-то специально вывез из Парижа.
Жизнь разводила их. Она потихоньку теряла голос, болела и почти завязала с концертами. Он был очень занят. Впрочем, как всегда. Их встречи случались все реже, как и ее звонки, которые по-прежнему настигали его посреди ночи или ранним утром.
А однажды, когда он был на гастролях в Италии, ему позвонил парижский друг и сказал, что она умерла. Не тот диагноз, неправильное лечение, в общем, две недели в американском госпитале, и… все.
На ее похороны он не смог поехать - билеты на выступления были раскуплены на месяц вперед, и он не мог подвести артистов и зрителей. К тому же он терпеть не может театра в жизни, а что такое похороны, как не еще один театр?
Прошло несколько месяцев.
Он снова был в Париже. Спешил куда-то по Елисейским Полям, и вдруг прямо перед ним на пути вырос огромный рекламный плакат: последний диск Барбары. С плаката на него смотрела она, насмешливо и строго, как если бы была им недовольна. Он зашел в магазин, купил диск, а когда перевернул его тыльной стороной, чтобы посмотреть, какие там записи, прочитал, что две песни - Pierre и Le Mal de Vivre - didie a Michael Baryshnikov. Посвящается Михаилу Барышникову. Последний подарок Барбары.
И тогда он заплакал. Прямо посреди Елисейских Полей. Со всех сторон его обтекала парижская толпа, и только какая-то старушка остановилась, чтобы его утешить: «Ça va?» Ну, и он в ответ: «Ça va, a va…», а сам плачет, не может остановиться. Так они и простояли какое-то время, почти обнявшись, молча, а потом каждый побрел в свою сторону.
- Это все? - спросил я.
- Все.
Его и мой эспрессо так и остались стоять нетронутыми вместе с чеком. Несмотря на мои протесты, он захотел сам расплатиться. Мы попрощались.
Я сидел у окна и видел, как он уходит по улочке, ведущей вниз к Сене. Маленький, хрупкий, в этой нелепой белой панамке, надвинутой на глаза, чтобы никто его не узнал. Диктофон продолжал зачем-то работать. Там остался его голос, наше прощание, звон его мелочи, звук отодвигаемых стульев. Машинально залпом я выпил свой холодный кофе, потом его. Какой горький! Одну монетку евро я после некоторого колебания все же решил оставить себе. На счастье.