Ещё об архиполемической матрице "бобка"
- сиречь: Иметь ценой тления vs. Быть ценой искупления ради воскресения »»» ... Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
Ин. 12:24
Развёрнутая реплика - в хвост давешнему разбору рассказа Ф.М. Достоевского "Бобок" (см. по ссылке в подзаголовке) - по следам интересных дополнений, которые возникли в дискуссии по этому материалу (см. там же ленту комментариев). Суть в том, что осмысление "бобка" как смертоносного вызова может иметь тот эффект, про который говорилось: "если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя". Итак.
16 декабря 2016
"Они любить умеют только мертвых"
На главной площади страны по-прежнему кладбище, на главных телеканалах - радиоактивный пепел, а паблик "Русская смерть" насчитывает сотни тысяч подписчиков. Однако Радио Свобода в надежде на витализацию общественного сознания при приближении самого жизнеутверждающего и человечного из российских праздников - Нового года - решило выяснить у Михаила Эпштейна, не отступила ли "танатализация" от России
Подробнее »
Да, вот и в медийных разговорах на злобу дня становится актуальна метафизическая тема живой жизни в её противоборстве со смертью вживе.
Хотя, в том, как радиоведущий озвучивает тему, совершенно отсутствует эта необычная связка тавтологии и оксюморона. Здесь всё просто: "витализация" как увеличение "всего хорошего" на душу населения - путём уменьшения "всего плохого", в том числе, "неприятных" напоминаний, мешающих радоваться жизни.
Другое дело - собеседник. Большой спец по "танатализации"! Всё, что этот "танатолог" высказывает о России и её ответах на вызовы текущего периода, было бы тоже одномерной и потому совершенно заурядной песнью "несогласных", если бы эти оценки не увязывались с экзистенциально-метафизической проблематикой. Причём - именно в том ключе, в котором тема жизни и смерти отражена в "Бобке" Достоевского.
В целом, дискуссия воспроизводит комбинацию из двух полюсов: одномерного позитива, обособленного от трагизма актуально-исторической ситуации и прошлых эпох, и адской безмерности, которая превращает этот трагизм в фарс (см. во 2-м пункте 1-го блока цикла _К возможности нового нарратива_: _упрощенчество и превращенные формы_).
А это, в свою очередь, демонстрирует пример расщепления личностной интенции, когда уединенность внятия смыслу и действенность решения в реализации этого смысла, призванные быть слагаемыми единого ответственного акта каждого из участников коммуникации, распределяются на отдельные индивидуальные интенции (о чём в материале по ссылке в подзаголовке, - см. заключительный фрагмент, собственно, _архиполемическая матрица "бобка"_).
И это - самое ключевое в нашем осмыслении феномена бобка как вызова, в котором смард экзистенциально-нравственного тления сподвигает
- либо к искушению постичь замогильную правду бесстыдного заголения и обнажения,
- либо к отвращению от этого смрада и осознанию возможности искупления ради воскресения.
Что же касается дискуссии на "Радио свобода" и распределения в ней отчужденных интенциональных элементов, разумеется, активной (адски-безмерно-решающей) стороной предстаёт здесь г-н Эпштейн (см. сведения о персоне). Интерес представляет, прежде всего, специфическая историософско-метафизическая модель, которая воспроизводится в его концептуальных решениях. Вот, собственно, в качестве ответа на вопрос радиоведущего "не отступила ли «танатализация» от России":
- Это не то, что меняется в течение месяцев, и даже масштаб лет для такого процесса мал: он измеряется столетиями. В моей книге "Великая Совь", написанной еще в 1980-е годы, изображается северное племя, которое почитает сов, ведет полуночный образ жизни; там все обратно по отношению к странам полудня. У жителей Сови - зачарованное и даже любовное отношение к смерти, они видят в ней манящую глубину, они с детства изучают науку умирать. Их лозунг: "Будь солдатом, все равно умрешь", - так они мобилизуют своих воинов. У них чрезвычайно развито искусство активной археологии, то есть закапывается все живое, а потом, раскапывая это уже в виде мертвого, народ начинает ему поклоняться, что, конечно, перекликается с известной пушкинской фразой: "Они любить умеют только мертвых".
- То есть это инструмент исследования не современной России, а ее вековой истории?
- Да, но в последнее время танатализация идет по нарастающей: с каждым Днем победы все отчетливее его превращение в праздник смерти, праздник воинства, отдающего свою жизнь за то, чтобы потомки, в свою очередь, могли отдать жизнь за то же самое, за "верность заветам". Ради чего? Смерть ради смерти? Если в советское время прославлялся бой "ради жизни на земле", то сейчас война начинает выступать как самоцель, а смерть - как праздник души. Многое можно было бы сказать о российском танатосе.Сразу заметим, что постоянно звучащие в интервью отсылки к позитивным посылам советской идеологии не являются, в данном случае, признаком просоветских позиций. Уподобляя исторический путь России жизни дремучего племени, и наделяя смертепоклонническими чертами обретенные на этом пути святыни, Эпштейн таким образом представляет идентичностное ядро нашей страны. В такой модели любой (идеологический и жизненный) позитив вторичен, представляя собой оболочку этого ядра, его периферийные пласты.
Здесь же отметим то ключевое, что присутствует и во вступительных словах радиоведущего, презентирующих данную модель. А именно - характерные способы её построения и отличающая их явно нарочитая небрежность, при которой оказываются сваленными в одну кучу захоронения на Красной площади и отдающие фашистским душком паблики, типа "Русская смерть". Отсылки к такого рода псевдопатриотической и, по сути, провокационной и провокаторской продукции служат основным материалом в построении Эпштейном историософско-аксиологической модели России. И это является свидетельством неспособности отличать смерть вживе от живой смерти (т.ж. см. заключительную часть материала по ссылке в подзаголовке; плюс - этот фрагмент с выдержкой из цикла С.Е. Кургиняна "Судьба гуманизма в ХХI столетии").
Так что, совершенно нет никакой надобности занимать место более подробным рассмотрением откровенно паранойяльных конструкций - об "огромных геополитических телах, которые называются государствами", и о "хороших, одаренных людях", которые "вброшены в государственное пространство, питающееся их же энтузиазмом, их верой и надеждой, превращая все в труху, а их самих - в трупы". Можно перейти по ссылке и ознакомиться с содержанием "танатографического" нарратива.
Мы же, следуя намеченным курсом, акцентируем внимание на концептуально-методологическом инструментарии и экзистенциально-метафизической подоплеке построения этого нарратива.
В этой связи, интерес представляет следующий фрагмент интервью:
происходит страшная девальвация слова и смысла. Это связано с развитием новейших технологий - сетевых, электронных, - и с постмодернистской тематикой: якобы нет оригинала, а есть только симулякр. Но из любой философии можно сделать оружие смерти, посмотрите, что сталось с марксизмом в России, а затем по ее почину - и в огромной части мира. Вот и постмодернизм - философия неистощимого многообразия стилей и культур - стала служить оправданию любой лжи и бреда. Конечно, никто из западных постмодернистов не предполагал, что эта теория окажется таким мощным пропагандистским оружием. И теперь легко будет вместо идеологии, которая настаивала на правоте определенных идей, построить некую видеологию, то есть царство видимостей, где даже уже не нужна кровавая хирургия, не нужны болезненные операции над обществом, достаточно просто повернуть хрусталик глаза, чтобы он не отличал факта от фикции. Симулякры вытеснили уважение к реальности. На самом деле постмодерн стремился к совершенно другому: он хотел создания такого общества, где к каждому субъекту, к каждой этнической или культурной группе применялась бы их собственная мера, где не было бы всеохватывающих и всеобязательных нарративов, где признавалась бы кардинальная разница между интеллектами, стилями, эпохами, где царил бы плюрализм, разнообразие живого. В России, где сначала резко отталкивались от постмодерна, обличали его как "западный плюрализм", вдруг необыкновенно ловко стали им пользоваться - но в совершенно других целях, не всеразличия, а всесмешения. Ах, если все симулякр, давайте откажемся от различия правды и лжи, от различия науки и пропаганды, истории и мифа.Выше мы обратили внимание на характерную черту, демонстрирующую, что постмодернистское всесмешение как раз таки активно используется самим автором этих критических высказываний. Что же касается всеразличия, во-первых, здесь, наоборот, в высказываниях Эпштейна наблюдается отсутствие этого принципа, - конкретно в плане проведения того принципиального различия, которое касается Постмодерна, как исторически сложившегося состояния западной цивилизации, и постмодернизма, как интеллектуально-политического оружия, посредством которого это кризисное состояние превращается в фатальное и имеющее только одну альтернативу - неофашстский проект Контрмодерн (см. 9-й блок цикла _К возможности нового нарратива_: фрагмент _игровая комбинаторика в приуготовлении Контрмодерна_).
Во-вторых, в действительности, всеразличие составляет постмодернистской инструментарий неотъемлемо от всесмешения, образуя вместе с ним обоюдоострую стратегию, известную как деконструкция.
Суть этой стратегии в том, чтобы учинять мировоззренческую приватизацию, при которой малые группы становились бы сами себе "собственной мерой", испытывая фобию перед всеохватывающими и всеобязательными нарративами (см. 8-й блок: _"программные" заявки постмодернизма_). Что же до "конструктивной" составляющей, итоги такой приватизации аналогичны тем итогам, которые имеют место в случае политико-экономической диверсии учинённой под этим же названием. Как, в случае с народной собственностью, распределение происходит по принципу "кто успел, тот и съел", так же и здесь, универсальные представления о мире и человеке, обществе и истории попадают в ведение "независимых" экспертов и записных культуртрегеров.
Таким образом, то, на уничтожение чего нацелена всеразличающе-всесмесительная работа постмодернистских орудий, суть универсалии гносеологического и онтологического, антропологического и аксиологического порядка в их метафизически предельном существе:
- общее - как обобщённое в теории (гносеология) и обобществлённое на практике в качестве материальных и духовных ценностей (аксиология),
- всеобщее - как устройство всего сущего (онтология) в соответствии с его предельными основаниями (метафизика).
Человек (антропология) есть тот род сущего, который постигает это устройство через обобщение и реализует постигнутое в обобществлении. Постигает и реализует - как Высшие Смыслы исторического бытия сущего.
Всеразличие уничтожает самое интенцию, ориентированную на всеобщее. Соответственно, уничтожается воля к постижению этого универсального порядка и к жизни сообразно ему.
Всесмешение уничтожает возможность обобщать/обобществлять, двигаясь к новому мировоззренческому синтезу, в фокусе которого всеобщее свидетельствуется как то, что заключено в Высших Смыслах.
Обоюдоострое действие всеразличия и всесмешения превращает познание и деятельность человека в бесконечный деконструктивистский микс и калейдоскопическое коловращение.
Само-провозгласившие же себя "мерой" в постижении процессов "витализации и танатализации" общественного сознания и бытия притязают на то чтобы крутить эту калейдоскопическую трубку по своему произволу и диктовать образующийся таком образом мировоззренческий суррогат всем.
И здесь, собственно, к теме "бобка". Вот, что по этой теме прозвучало в интервью.
- Россия продолжает быть Великой Совью?
- Я бы сказал, что это следующая стадия. У советского человека еще были наивные убеждения в правоте своей веры в будущее, в то, что мы построим, победим, воплотим мечты человечества. Сейчас это футуристическое, оптимистическое, конструктивное измерение советской утопии - пусть оно и было пропагандистским - вообще закрылось. Об этом другая моя, только что изданная книга "От совка к бобку. Политика на грани гротеска". "Бобок" - так называется рассказ Достоевского, где действие происходит на кладбище. Еще не совсем разложившиеся мертвецы рассказывают о своей жизни - о самом мерзком, чего они раньше стыдились. "Бобок" - бессмысленный звук, издаваемый обитателями кладбища, как будто лопается пузырь. Все растворяется в вонючей смертной жиже, люди духовно обнажаются, исчезает разница между одетым и голым. Это страшное состояние последних пузырей, оставляемых уходящими в топь, в небытие.Зафиксируем акцент на фонетике слова "бобок" - как мотив, определенным образом доминирующий в этой позиции. И перейдём к тексту книги Эпштейна, к которой он адресуется.
Книга "От совка к бобку. Политика на грани гротеска" является сборником отдельных статей данного автора. Сосредоточим внимание на той статье, загловок которой вынесен в название книги. Этот текст, ещё до первого издания книги в Киеве в 2015 году, появился на сайте "Новой газеты" в конце 2014 года. К этому варианту и обратимся.
Прежде всего, то, что значимо в свете всё того же интереса к концептуально-методологическому инструментарию и экзистенциально-метафизической подоплеке построения "танатографического" нарратива. Вот, что в этом ключе пишет Эпштейн, адресуясь также к "Запискам из подполья" Достоевского (кстати, в тему).
Вот и началась она, эпоха «глупой воли», эпоха вызова всему ради одной-единственной, «наивыгодной» выгоды: пожить наконец по своему капризу, пусть самому дурацкому и ни с чем несообразному. И чем вреднее для себя, тем пронзительнее сладость вызова. Это все экзистенция играет, горячит кровь и мутит разум. Тут нужно смотреть не в социально-политический, а в философский и психологический словарь. Что такое экзистенция? Это голое существование, не подкрепленное никаким законом, обоснованием, сущностью, - вопреки всему. Это полная противоположность декартову рационализму: «Мыслю, следовательно, существую». По-нашему - ровно наоборот: «Существую, следовательно, бросаю вызов разуму». И даже резче: «Сумасшествую, значит, существую».
«Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту».
Вот отчего трудно подыскать рациональные объяснения новейшему выверту российской истории, всем этим «вдруг» и «вопреки». Нужна экзистенциальная политология, для которой нет научной базы, - да и возможна ли она? Откуда эта злоба, доходящая до белого каления и направленная на весь мир, на все то, что не «наше»?
М. Эпштейн. От совка к бобку // Новая газета от 05.12.2014.
Это как раз к слову об экзистенциально-феноменологической концепции Сартра, где сущность (эссенция) человека низведена до "ничто", а исходная проектирующая динамика человеческого существования (экзистенции) - до "желания бытия". Которое, стремясь восполнить сущностное "ничтожество" и самоутвердиться, избежав "самообмана", в конце концов, лишь воспроизводит "ничтожащий круговорот" ускользания от бытия и его исторических смыслов. В этом сказывается нигилистическое стремление экзистенции освободиться от применения к себе универсальной демаркационной меры экзистенциально (не)подлинного в бытии Человеком (см., подробнее, в 15-м блоке цикла _К возможности нового нарратива_, - конкретнее, фрагменты _феноменология самообмана_ и _проблема демаркации экзистенциально (не)подлинного_). Таким образом, Сартр, намереваясь соблюсти феноменологическую "чистоту" описания, чтобы не "запятнаться этической озабоченностью", тем лишь концентрированней выражает то, что Хайдеггер называл волей к воле, свидетельствующей исчерпание классической метафизики в европейском нигилизме (см., там же, плюс - здесь: _Хайдеггер vs. Сартр_).
То же самое, по сути, воспроизводит в своих "танатографических" (авто)свидетельствах Эпштейн.
Дело в том, что Забота, прежде чем предстать в своих этических, прагматических или каких-либо иных модификациях, есть то, что образует целое исторического бытия Человеком. Именно это осново-образующее начало делает, в принципе, возможными процессы обобщения и обобществления в постижении и реализации Высших Смыслов.
Индивидуальная, точнее индивидуалистическая и, в своём существе, нигилистическая воля, "освобождаясь" от Заботы, проецирует своё голое (=ничтожащее) воление на целое исторического бытия человеческого рода и, далее, на целое исторического бытия народа. В этом проявляется отличительная черта фаустианской идентичности:
Но больше всех бессмыслиц, может быть,
Я презираю власть твою, Забота!
(см. разбор "Фауста" Гёте: заключительный фрагмент _исполнение плана Мефистофеля_).
Воля, отринувшая Заботу, превращается в желание (см. в тему). И то, что, при этом, в качестве "желаемого" провозглашается бытие и "всё хорошее" среди сущего, тем не менее, в действительности, оказывается лишь фасадом того процесса, при котором энергия этого желания волочёт всё в строго противоположном направлении. Стихийно проявляясь в разломах рушащихся нарративных систем, увеличивая эти разломы и распыляя элементы этих систем, эта энергия подхватывается и ставится на поток постмодернистскими технологиями. Которые создают специфическую концептуальную ловушку, -
представляя весь социально-культурный опыт как бесконечную череду искусственных внедрений, чтобы внедрить в этот опыт отрицание и ускользание в никуда
(см. фрагмент 9-го блока цикла _К возможности нового нарратива_).
И вот, когда г-н Эпштейн признаёт необходимость _экзистенциальной политологии_, но сомневается в её возможности, он попадает в эту ловушку. И тем самым расписывается в своём бессилии целостно воспринять и понять историческое бытие России.
Здесь можно увидеть яркий пример той самой метафизической редукции, о которой коротко говорилось вначале 17-го блока цикла _К возможности нового нарратива_ (см. по ссылке в подзаголовке данного поста). Конкретнее, речь о таком варианте проведения этой редукции, в котором она, в процессе осмысления человеческого бытия и культурно-исторического опыта народа, осуществляется в виде последовательного низведения всякого идейного содержания к Ничто, а Высших Смыслов и самих, ориентированных на них, интенций - к Небытию (см., подробнее, 16-й блок).
Именно в этом ключе следует прочитать попытки Эпштейна задействовать "бобок" как политико-метафизический концепт. Каковые попытки на деле воспроизводят концептуальный суррогат, посредством которого выражается интеллектуальное и духовное бессилие.
Вот это слово «бобок» и может послужить обозначением наступившей эпохи и восполнить пробел в социально-политической терминологии. Вся та публицистика, геополитика, законотворчество, которые обрушиваются на страну, вызывая приступы энтузиазма, - это, по сути, тот же «бобок». Лопающийся пузырь последнего вздоха отходящего исторического организма.
«Бобок» - стиль времени, как декаданс конца XIX века или авангард 1910-1920-х гг. Это слово-клич, звук последнего бесстыдства, когда уже все дозволено, потому что смерть все спишет. О фонетике и семантике этого загадочного слова можно написать целый трактат. У Хлебникова похожее звучание связано с очертанием губ: «Бобэоби пелись губы». У повторных сочетаний «б» с открытыми гласными «а» и «о» - значение угрозы, насилия, смерти, пустоты. Здесь отзывается злой Бабай, которым пугают детей, и глагол «бабахать». У Мандельштама звучит столь же неопределимый, но выразительный глагол: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,/Он один лишь бабачит и тычет» («Мы живем, под собою не чуя страны...»). У И. Бродского есть загадочное стихотворение «Похороны Бобо», истолкованное самим автором: «Бобо - это абсолютное ничто».
Достоевский гордился тем, что ввел в русский язык глагол «стушеваться», т.е. незаметно исчезнуть. Но «бобок» - сегодня более важное для России слово, это знак громкого исчезновения, раскатистый предсмертный выдох. <...>
Путь, пройденный за четверть века, можно очертить так: от совка - к бобку. Разница немаловажна.
Совок был существом наглым и хамоватым, но и лопоухим, лоховатым. Его уши еще были полны отголосками добрых увещеваний и посулов равенства, братства и великого будущего.
Некие исторические, философские, моральные абстракции отдавались в его подсознании и придавали ему толику добродушия и расслабленности даже в острой борьбе за жизненные интересы. Он не был готов так безоговорочно «отжимать» у чужих и «сливать» своих. Он был более спокойным и уравновешенным и вплоть до 2014 года считал, что у жизни еще может быть второе начало. <...>
Бобок - агрессивно-депрессивный совок, который ничего хорошего не ждет от мира. А потому готов первым нанести сокрушительный удар - и, разлагаясь в могиле, грозит «бобокалипсисом»...
М. Эпштейн. Указ. соч.
Так вот, суть этих автосвидетельств о блужданиях "от совка к бобку" состоит в том, что, чем настойчивей здесь проявляется желание ускользать от универсалий, "навязанных" всеохватывающими и всеобязательными нарративами, тем навязчивей оказываются "обобщения", в которых обнажается желание решать за всех и вся.
Отсюда получается, что обобщающее предрешение: "по-нашему - ровно наоборот", применяясь к бытию макро-коллективного субъекта, происходит из микро-коллективного бытия "несогласных" - как с ответами этого субъекта на текущие исторические вызовы, так и со всем тем, что составляет великие вехи его исторического пути.
Особенно выразителен в этом смысле заключительный пассаж статьи "От совка к бобку". Такой "позитивный" мессидж - на фоне всеохватывающего "пускания пузырей". Идентификационный мессидж адресованный "своим" - в виде лингвистических метафор, в которых "звонким согласным" конъюнктурно-активного большинства и "глухим согласным" большинства депрессивно-послушного противостоит меньшинство "гласных".
И в языке, и в обществе их всегда меньше, чем согласных. В них свободное дыхание мысли и слова не наталкивается на внутренние зажимы и преграды. В эпоху совка их называли диссидентами, олицетворением которых были А.Сахаров. А.Солженицын, А.Синявский... Эти ССС - и сотни солидарных с ними людей - придали иное звучание тому, что именовалось «СССР». Это люди мягкой души и непреклонного духа. Сегодня их называют «пятой колонной», но они меньше всего склонны выстраиваться в колонну. Они - писатели, музыканты, художники, журналисты, историки, политики, волонтеры - и к тому же граждане. Вряд ли их можно назвать «инакомыслящими», поскольку они не противостоят какой-то системе мысли, идеологии, идеократии. Они противостоят безмыслию, поэтому их можно просто считать мыслящими. И действуют они очень по-российски < ср. выше: "по-нашему - ровно наоборот" >, бросая абсурдный вызов эпохе абсурда: в одиночку - против огромного большинства. Трудно поверить, что они победят. Но давно сказано первым христианским экзистенциалистом Тертуллианом: «Верую, потому что абсурдно»". Что касается свидетельств Тертуллиана, которые ранее, в негативных или позитивных коннотациях, выступали подтверждением "слабости" разума и "силы" веры, и которые теперь экзистенц.нигилисты стремятся поместить по ту сторону разума и веры, - вот, коротко, чисто для справки.
Такой цитаты у Тертуллиана нет. Этот факт, кстати сказать, не оспаривают даже многочисленные «крылатые цитатники», называя выражение «парафразой слов христианского писателя».
Однако обратимся к тексту. В книге «О плоти Христовой» (De Carne Christi) Тертуллиан пишет буквально следующее: «Сын Божий пригвожден ко кресту; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно». (Буквально на латыни: «Et mortuus est dei filius; prorsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile»).
В.Р. Легойда. Верую, ибо абсурдно. К истории одной ложной цитаты // Фома. №3(26). 2005.
Если попытаться воспроизвести суть высказываний Тертуллиана в диалектико-историософском ключе, который будет значим и для религиозного, и для светского мировоззрения, тогда дело в следующем.
Христианство принесло в мировоззрение различие тварного и нетварного начал - как постигаемых, соответственно, рационально и сверхрационально. Нетварная реальность, будучи явленной в реальности тварной, задаёт метафизически предельную меру постижения и реализации Высших Смыслов исторического бытия всего сущего. Если же человек превращает эту меру в нечто абсурдное, то есть иррациональное, она становится для него пределом, претыкаясь о который человек теряет способность различать и обобщать, то есть способность, рационально постигая универсальный порядок бытия сущего, восходить к его сверхрациональным основаниям.
Конечно, новоевропейский (=фаустианский) пантеизм, отождествляя нетварность самой Божественной Сущности и несотворённость природы человеком, в конце концов, всё свёл к субъект-объектному отношению. В этом ключе возникают "неразрешимые апории" гносеологического и онтологического характера, которые "разрешаются" в субъективистских или объективистских вариациях. Отсюда же контр-позиции рационализма и иррационализма, сциентизма и антисциентизма, религиозно и светски основанных мировоззренческих позиций - в так или иначе трактуемом, но, в любом случае, одномерном полагании метафизически предельного начала, как некого "общего знаменателя" и меры всего вся. То есть, при всех кардинально различных представлениях о сущем, всегда представляется именно сущее, как только сущее, - безотносительно к бытию этого сущего и историческим смыслам этого бытия. И каким бы различным образом это сущее не представлялось даже в самых своих предельных основаниях, оно всегда оказывается чем-то только наличествующим. По преимуществу, наличествующим в качестве объективируемого сущего. А значит - сущего, выступающего предметом интерпретацонных конструкций. Которые, при сколь угодно прочном методологическом обеспечении, в отсутствие бытийно-исторической осмысленности, деконструируются в угоду интересам тех или иных элитных групп (в том числе, самозваных) и на потребу масскульту.
В этой среде - как среде самосознающего тления описанного в рассказе "Бобок" - возникает большое искушение заявить себя "точкой отсчёта" и "мерой" (не)существования чего бы то ни было. А также - "последней инстанцией, истинствующей о" жизненности/омертвении, осмысленности/абсурдности того, что признано существующим. Ибо велико искушение - прозвучать "гласным" на фоне реальности превращенной в "дырку для бублика", чтобы, взяв на себя "труд быть богом", лепить "дивный новый мир"!
Так что, по-русски - это не столько "по-нашему", сколько все-человечески. Как о том говорил в своей "Пушкинской речи" Достоевский.
А это - та самая особенная стать, вера в которую освещает путь к постижению всеобщего порядка бытия сущего и реализации народом своей исторической Судьбы в соответствии со своим мета- и всемирно- историческим Предназначением в общей судьбе человеческого рода. И это - путь, спасающий понимание бытия человеком и народом от волюнтаристских обобщений и приватизаций.
В заключение, заметим следующее. Экзистенциально-метафизический посыл "Бобка" может быть представлен гораздо проще и без потери сути этого посыла. Как, например, в этом материале ЖЖ:ИМХО, "бобок" - это разгадка, почему эти мертвые, очнувшись, не изменились. "Бобок" по толковому словарю Ушакова значит "маленький боб", или (в диалектах) "косточка плода, ягоды, фрукта". То есть это - зерно, которое имеет шанс или прорасти, или погибнуть (вспомните евангельскую аналогию "зерно-вера"). А может не прорасти, а просто лежать без толку. Ни живое и не мертвое. Как подмогильные герои рассказа Достоевского, меня лично своей примитивностью просто доконавшие. "Бобки" они засохшие, а не ра<о>стки для продолжения жизни в вечности.
Однако, почему оказываются востребованы такие более сложные мыслительные ходы, как в проведённом разборе "танатографической" концепции Эпштейна?
Резюмируя этот разбор, хотелось бы вспомнить один материал (см. о кривой козе и особенной стати), в котором, по аналогии с известным высказыванием о любви к искусству, проводилась такая демаркация:
- общечеловечность Запада - как _любовь к себе в человечестве_,
- всечеловечность России - как _любовь к человечности в себе_.
Точнее будет сказать, что здесь противопоставляются фаустианское начало, присутствующее в западной идентичности и глобально распространившееся ныне по миру, и альтернативно-западное начало, присутствующее в русской идентичности и вызревающее как соразмерный ответ на этот глобально-нигилистический вызов.
Фаустианство, в такой диспозиции, отнюдь не располагает к "засыхающему лежанию без толку", но, напротив, отличается решительностью и провокационностью, будучи при этом чрезвычайно заразительным в этой своей провокационной решительности. И главное, к чему провоцирует идентификация с этим началом, это во всяких, даже самых благих, подвижках искать "своё".
Любовь же не ищет своего (1 Кор. 13:5). Поэтому альтернативность идентичностного начала России и его соразмерность вызову фаустианского начала измеряется не анти-глобалистскими самоидентификациями и не активизмом позиционируемым на фоне того или иного, навязанного этой игрой, полит.антуража. Всё это суть продолжение провокационного действа фаустианства. Единственная же альтернатива здесь - именно вызревание. И - прорастание сквозь тлетворный морок учиняемый этим провокационным активизмом. Лишь в меру вызревающе-прорастающего приуготовления может обретаться востребованная для ответа решимость. Победоносная решимость искупления для воскресения!...
Ин. 12:24
Развёрнутая реплика - в хвост давешнему разбору рассказа Ф.М. Достоевского "Бобок" (см. по ссылке в подзаголовке) - по следам интересных дополнений, которые возникли в дискуссии по этому материалу (см. там же ленту комментариев). Суть в том, что осмысление "бобка" как смертоносного вызова может иметь тот эффект, про который говорилось: "если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя". Итак.
16 декабря 2016
"Они любить умеют только мертвых"
На главной площади страны по-прежнему кладбище, на главных телеканалах - радиоактивный пепел, а паблик "Русская смерть" насчитывает сотни тысяч подписчиков. Однако Радио Свобода в надежде на витализацию общественного сознания при приближении самого жизнеутверждающего и человечного из российских праздников - Нового года - решило выяснить у Михаила Эпштейна, не отступила ли "танатализация" от России
Подробнее »
Да, вот и в медийных разговорах на злобу дня становится актуальна метафизическая тема живой жизни в её противоборстве со смертью вживе.
Хотя, в том, как радиоведущий озвучивает тему, совершенно отсутствует эта необычная связка тавтологии и оксюморона. Здесь всё просто: "витализация" как увеличение "всего хорошего" на душу населения - путём уменьшения "всего плохого", в том числе, "неприятных" напоминаний, мешающих радоваться жизни.
Другое дело - собеседник. Большой спец по "танатализации"! Всё, что этот "танатолог" высказывает о России и её ответах на вызовы текущего периода, было бы тоже одномерной и потому совершенно заурядной песнью "несогласных", если бы эти оценки не увязывались с экзистенциально-метафизической проблематикой. Причём - именно в том ключе, в котором тема жизни и смерти отражена в "Бобке" Достоевского.
В целом, дискуссия воспроизводит комбинацию из двух полюсов: одномерного позитива, обособленного от трагизма актуально-исторической ситуации и прошлых эпох, и адской безмерности, которая превращает этот трагизм в фарс (см. во 2-м пункте 1-го блока цикла _К возможности нового нарратива_: _упрощенчество и превращенные формы_).
А это, в свою очередь, демонстрирует пример расщепления личностной интенции, когда уединенность внятия смыслу и действенность решения в реализации этого смысла, призванные быть слагаемыми единого ответственного акта каждого из участников коммуникации, распределяются на отдельные индивидуальные интенции (о чём в материале по ссылке в подзаголовке, - см. заключительный фрагмент, собственно, _архиполемическая матрица "бобка"_).
И это - самое ключевое в нашем осмыслении феномена бобка как вызова, в котором смард экзистенциально-нравственного тления сподвигает
- либо к искушению постичь замогильную правду бесстыдного заголения и обнажения,
- либо к отвращению от этого смрада и осознанию возможности искупления ради воскресения.
Что же касается дискуссии на "Радио свобода" и распределения в ней отчужденных интенциональных элементов, разумеется, активной (адски-безмерно-решающей) стороной предстаёт здесь г-н Эпштейн (см. сведения о персоне). Интерес представляет, прежде всего, специфическая историософско-метафизическая модель, которая воспроизводится в его концептуальных решениях. Вот, собственно, в качестве ответа на вопрос радиоведущего "не отступила ли «танатализация» от России":
- Это не то, что меняется в течение месяцев, и даже масштаб лет для такого процесса мал: он измеряется столетиями. В моей книге "Великая Совь", написанной еще в 1980-е годы, изображается северное племя, которое почитает сов, ведет полуночный образ жизни; там все обратно по отношению к странам полудня. У жителей Сови - зачарованное и даже любовное отношение к смерти, они видят в ней манящую глубину, они с детства изучают науку умирать. Их лозунг: "Будь солдатом, все равно умрешь", - так они мобилизуют своих воинов. У них чрезвычайно развито искусство активной археологии, то есть закапывается все живое, а потом, раскапывая это уже в виде мертвого, народ начинает ему поклоняться, что, конечно, перекликается с известной пушкинской фразой: "Они любить умеют только мертвых".
- То есть это инструмент исследования не современной России, а ее вековой истории?
- Да, но в последнее время танатализация идет по нарастающей: с каждым Днем победы все отчетливее его превращение в праздник смерти, праздник воинства, отдающего свою жизнь за то, чтобы потомки, в свою очередь, могли отдать жизнь за то же самое, за "верность заветам". Ради чего? Смерть ради смерти? Если в советское время прославлялся бой "ради жизни на земле", то сейчас война начинает выступать как самоцель, а смерть - как праздник души. Многое можно было бы сказать о российском танатосе.Сразу заметим, что постоянно звучащие в интервью отсылки к позитивным посылам советской идеологии не являются, в данном случае, признаком просоветских позиций. Уподобляя исторический путь России жизни дремучего племени, и наделяя смертепоклонническими чертами обретенные на этом пути святыни, Эпштейн таким образом представляет идентичностное ядро нашей страны. В такой модели любой (идеологический и жизненный) позитив вторичен, представляя собой оболочку этого ядра, его периферийные пласты.
Здесь же отметим то ключевое, что присутствует и во вступительных словах радиоведущего, презентирующих данную модель. А именно - характерные способы её построения и отличающая их явно нарочитая небрежность, при которой оказываются сваленными в одну кучу захоронения на Красной площади и отдающие фашистским душком паблики, типа "Русская смерть". Отсылки к такого рода псевдопатриотической и, по сути, провокационной и провокаторской продукции служат основным материалом в построении Эпштейном историософско-аксиологической модели России. И это является свидетельством неспособности отличать смерть вживе от живой смерти (т.ж. см. заключительную часть материала по ссылке в подзаголовке; плюс - этот фрагмент с выдержкой из цикла С.Е. Кургиняна "Судьба гуманизма в ХХI столетии").
Так что, совершенно нет никакой надобности занимать место более подробным рассмотрением откровенно паранойяльных конструкций - об "огромных геополитических телах, которые называются государствами", и о "хороших, одаренных людях", которые "вброшены в государственное пространство, питающееся их же энтузиазмом, их верой и надеждой, превращая все в труху, а их самих - в трупы". Можно перейти по ссылке и ознакомиться с содержанием "танатографического" нарратива.
Мы же, следуя намеченным курсом, акцентируем внимание на концептуально-методологическом инструментарии и экзистенциально-метафизической подоплеке построения этого нарратива.
В этой связи, интерес представляет следующий фрагмент интервью:
происходит страшная девальвация слова и смысла. Это связано с развитием новейших технологий - сетевых, электронных, - и с постмодернистской тематикой: якобы нет оригинала, а есть только симулякр. Но из любой философии можно сделать оружие смерти, посмотрите, что сталось с марксизмом в России, а затем по ее почину - и в огромной части мира. Вот и постмодернизм - философия неистощимого многообразия стилей и культур - стала служить оправданию любой лжи и бреда. Конечно, никто из западных постмодернистов не предполагал, что эта теория окажется таким мощным пропагандистским оружием. И теперь легко будет вместо идеологии, которая настаивала на правоте определенных идей, построить некую видеологию, то есть царство видимостей, где даже уже не нужна кровавая хирургия, не нужны болезненные операции над обществом, достаточно просто повернуть хрусталик глаза, чтобы он не отличал факта от фикции. Симулякры вытеснили уважение к реальности. На самом деле постмодерн стремился к совершенно другому: он хотел создания такого общества, где к каждому субъекту, к каждой этнической или культурной группе применялась бы их собственная мера, где не было бы всеохватывающих и всеобязательных нарративов, где признавалась бы кардинальная разница между интеллектами, стилями, эпохами, где царил бы плюрализм, разнообразие живого. В России, где сначала резко отталкивались от постмодерна, обличали его как "западный плюрализм", вдруг необыкновенно ловко стали им пользоваться - но в совершенно других целях, не всеразличия, а всесмешения. Ах, если все симулякр, давайте откажемся от различия правды и лжи, от различия науки и пропаганды, истории и мифа.Выше мы обратили внимание на характерную черту, демонстрирующую, что постмодернистское всесмешение как раз таки активно используется самим автором этих критических высказываний. Что же касается всеразличия, во-первых, здесь, наоборот, в высказываниях Эпштейна наблюдается отсутствие этого принципа, - конкретно в плане проведения того принципиального различия, которое касается Постмодерна, как исторически сложившегося состояния западной цивилизации, и постмодернизма, как интеллектуально-политического оружия, посредством которого это кризисное состояние превращается в фатальное и имеющее только одну альтернативу - неофашстский проект Контрмодерн (см. 9-й блок цикла _К возможности нового нарратива_: фрагмент _игровая комбинаторика в приуготовлении Контрмодерна_).
Во-вторых, в действительности, всеразличие составляет постмодернистской инструментарий неотъемлемо от всесмешения, образуя вместе с ним обоюдоострую стратегию, известную как деконструкция.
Суть этой стратегии в том, чтобы учинять мировоззренческую приватизацию, при которой малые группы становились бы сами себе "собственной мерой", испытывая фобию перед всеохватывающими и всеобязательными нарративами (см. 8-й блок: _"программные" заявки постмодернизма_). Что же до "конструктивной" составляющей, итоги такой приватизации аналогичны тем итогам, которые имеют место в случае политико-экономической диверсии учинённой под этим же названием. Как, в случае с народной собственностью, распределение происходит по принципу "кто успел, тот и съел", так же и здесь, универсальные представления о мире и человеке, обществе и истории попадают в ведение "независимых" экспертов и записных культуртрегеров.
Таким образом, то, на уничтожение чего нацелена всеразличающе-всесмесительная работа постмодернистских орудий, суть универсалии гносеологического и онтологического, антропологического и аксиологического порядка в их метафизически предельном существе:
- общее - как обобщённое в теории (гносеология) и обобществлённое на практике в качестве материальных и духовных ценностей (аксиология),
- всеобщее - как устройство всего сущего (онтология) в соответствии с его предельными основаниями (метафизика).
Человек (антропология) есть тот род сущего, который постигает это устройство через обобщение и реализует постигнутое в обобществлении. Постигает и реализует - как Высшие Смыслы исторического бытия сущего.
Всеразличие уничтожает самое интенцию, ориентированную на всеобщее. Соответственно, уничтожается воля к постижению этого универсального порядка и к жизни сообразно ему.
Всесмешение уничтожает возможность обобщать/обобществлять, двигаясь к новому мировоззренческому синтезу, в фокусе которого всеобщее свидетельствуется как то, что заключено в Высших Смыслах.
Обоюдоострое действие всеразличия и всесмешения превращает познание и деятельность человека в бесконечный деконструктивистский микс и калейдоскопическое коловращение.
Само-провозгласившие же себя "мерой" в постижении процессов "витализации и танатализации" общественного сознания и бытия притязают на то чтобы крутить эту калейдоскопическую трубку по своему произволу и диктовать образующийся таком образом мировоззренческий суррогат всем.
И здесь, собственно, к теме "бобка". Вот, что по этой теме прозвучало в интервью.
- Россия продолжает быть Великой Совью?
- Я бы сказал, что это следующая стадия. У советского человека еще были наивные убеждения в правоте своей веры в будущее, в то, что мы построим, победим, воплотим мечты человечества. Сейчас это футуристическое, оптимистическое, конструктивное измерение советской утопии - пусть оно и было пропагандистским - вообще закрылось. Об этом другая моя, только что изданная книга "От совка к бобку. Политика на грани гротеска". "Бобок" - так называется рассказ Достоевского, где действие происходит на кладбище. Еще не совсем разложившиеся мертвецы рассказывают о своей жизни - о самом мерзком, чего они раньше стыдились. "Бобок" - бессмысленный звук, издаваемый обитателями кладбища, как будто лопается пузырь. Все растворяется в вонючей смертной жиже, люди духовно обнажаются, исчезает разница между одетым и голым. Это страшное состояние последних пузырей, оставляемых уходящими в топь, в небытие.Зафиксируем акцент на фонетике слова "бобок" - как мотив, определенным образом доминирующий в этой позиции. И перейдём к тексту книги Эпштейна, к которой он адресуется.
Книга "От совка к бобку. Политика на грани гротеска" является сборником отдельных статей данного автора. Сосредоточим внимание на той статье, загловок которой вынесен в название книги. Этот текст, ещё до первого издания книги в Киеве в 2015 году, появился на сайте "Новой газеты" в конце 2014 года. К этому варианту и обратимся.
Прежде всего, то, что значимо в свете всё того же интереса к концептуально-методологическому инструментарию и экзистенциально-метафизической подоплеке построения "танатографического" нарратива. Вот, что в этом ключе пишет Эпштейн, адресуясь также к "Запискам из подполья" Достоевского (кстати, в тему).
Вот и началась она, эпоха «глупой воли», эпоха вызова всему ради одной-единственной, «наивыгодной» выгоды: пожить наконец по своему капризу, пусть самому дурацкому и ни с чем несообразному. И чем вреднее для себя, тем пронзительнее сладость вызова. Это все экзистенция играет, горячит кровь и мутит разум. Тут нужно смотреть не в социально-политический, а в философский и психологический словарь. Что такое экзистенция? Это голое существование, не подкрепленное никаким законом, обоснованием, сущностью, - вопреки всему. Это полная противоположность декартову рационализму: «Мыслю, следовательно, существую». По-нашему - ровно наоборот: «Существую, следовательно, бросаю вызов разуму». И даже резче: «Сумасшествую, значит, существую».
«Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту».
Вот отчего трудно подыскать рациональные объяснения новейшему выверту российской истории, всем этим «вдруг» и «вопреки». Нужна экзистенциальная политология, для которой нет научной базы, - да и возможна ли она? Откуда эта злоба, доходящая до белого каления и направленная на весь мир, на все то, что не «наше»?
М. Эпштейн. От совка к бобку // Новая газета от 05.12.2014.
Это как раз к слову об экзистенциально-феноменологической концепции Сартра, где сущность (эссенция) человека низведена до "ничто", а исходная проектирующая динамика человеческого существования (экзистенции) - до "желания бытия". Которое, стремясь восполнить сущностное "ничтожество" и самоутвердиться, избежав "самообмана", в конце концов, лишь воспроизводит "ничтожащий круговорот" ускользания от бытия и его исторических смыслов. В этом сказывается нигилистическое стремление экзистенции освободиться от применения к себе универсальной демаркационной меры экзистенциально (не)подлинного в бытии Человеком (см., подробнее, в 15-м блоке цикла _К возможности нового нарратива_, - конкретнее, фрагменты _феноменология самообмана_ и _проблема демаркации экзистенциально (не)подлинного_). Таким образом, Сартр, намереваясь соблюсти феноменологическую "чистоту" описания, чтобы не "запятнаться этической озабоченностью", тем лишь концентрированней выражает то, что Хайдеггер называл волей к воле, свидетельствующей исчерпание классической метафизики в европейском нигилизме (см., там же, плюс - здесь: _Хайдеггер vs. Сартр_).
То же самое, по сути, воспроизводит в своих "танатографических" (авто)свидетельствах Эпштейн.
Дело в том, что Забота, прежде чем предстать в своих этических, прагматических или каких-либо иных модификациях, есть то, что образует целое исторического бытия Человеком. Именно это осново-образующее начало делает, в принципе, возможными процессы обобщения и обобществления в постижении и реализации Высших Смыслов.
Индивидуальная, точнее индивидуалистическая и, в своём существе, нигилистическая воля, "освобождаясь" от Заботы, проецирует своё голое (=ничтожащее) воление на целое исторического бытия человеческого рода и, далее, на целое исторического бытия народа. В этом проявляется отличительная черта фаустианской идентичности:
Но больше всех бессмыслиц, может быть,
Я презираю власть твою, Забота!
(см. разбор "Фауста" Гёте: заключительный фрагмент _исполнение плана Мефистофеля_).
Воля, отринувшая Заботу, превращается в желание (см. в тему). И то, что, при этом, в качестве "желаемого" провозглашается бытие и "всё хорошее" среди сущего, тем не менее, в действительности, оказывается лишь фасадом того процесса, при котором энергия этого желания волочёт всё в строго противоположном направлении. Стихийно проявляясь в разломах рушащихся нарративных систем, увеличивая эти разломы и распыляя элементы этих систем, эта энергия подхватывается и ставится на поток постмодернистскими технологиями. Которые создают специфическую концептуальную ловушку, -
представляя весь социально-культурный опыт как бесконечную череду искусственных внедрений, чтобы внедрить в этот опыт отрицание и ускользание в никуда
(см. фрагмент 9-го блока цикла _К возможности нового нарратива_).
И вот, когда г-н Эпштейн признаёт необходимость _экзистенциальной политологии_, но сомневается в её возможности, он попадает в эту ловушку. И тем самым расписывается в своём бессилии целостно воспринять и понять историческое бытие России.
Здесь можно увидеть яркий пример той самой метафизической редукции, о которой коротко говорилось вначале 17-го блока цикла _К возможности нового нарратива_ (см. по ссылке в подзаголовке данного поста). Конкретнее, речь о таком варианте проведения этой редукции, в котором она, в процессе осмысления человеческого бытия и культурно-исторического опыта народа, осуществляется в виде последовательного низведения всякого идейного содержания к Ничто, а Высших Смыслов и самих, ориентированных на них, интенций - к Небытию (см., подробнее, 16-й блок).
Именно в этом ключе следует прочитать попытки Эпштейна задействовать "бобок" как политико-метафизический концепт. Каковые попытки на деле воспроизводят концептуальный суррогат, посредством которого выражается интеллектуальное и духовное бессилие.
Вот это слово «бобок» и может послужить обозначением наступившей эпохи и восполнить пробел в социально-политической терминологии. Вся та публицистика, геополитика, законотворчество, которые обрушиваются на страну, вызывая приступы энтузиазма, - это, по сути, тот же «бобок». Лопающийся пузырь последнего вздоха отходящего исторического организма.
«Бобок» - стиль времени, как декаданс конца XIX века или авангард 1910-1920-х гг. Это слово-клич, звук последнего бесстыдства, когда уже все дозволено, потому что смерть все спишет. О фонетике и семантике этого загадочного слова можно написать целый трактат. У Хлебникова похожее звучание связано с очертанием губ: «Бобэоби пелись губы». У повторных сочетаний «б» с открытыми гласными «а» и «о» - значение угрозы, насилия, смерти, пустоты. Здесь отзывается злой Бабай, которым пугают детей, и глагол «бабахать». У Мандельштама звучит столь же неопределимый, но выразительный глагол: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,/Он один лишь бабачит и тычет» («Мы живем, под собою не чуя страны...»). У И. Бродского есть загадочное стихотворение «Похороны Бобо», истолкованное самим автором: «Бобо - это абсолютное ничто».
Достоевский гордился тем, что ввел в русский язык глагол «стушеваться», т.е. незаметно исчезнуть. Но «бобок» - сегодня более важное для России слово, это знак громкого исчезновения, раскатистый предсмертный выдох. <...>
Путь, пройденный за четверть века, можно очертить так: от совка - к бобку. Разница немаловажна.
Совок был существом наглым и хамоватым, но и лопоухим, лоховатым. Его уши еще были полны отголосками добрых увещеваний и посулов равенства, братства и великого будущего.
Некие исторические, философские, моральные абстракции отдавались в его подсознании и придавали ему толику добродушия и расслабленности даже в острой борьбе за жизненные интересы. Он не был готов так безоговорочно «отжимать» у чужих и «сливать» своих. Он был более спокойным и уравновешенным и вплоть до 2014 года считал, что у жизни еще может быть второе начало. <...>
Бобок - агрессивно-депрессивный совок, который ничего хорошего не ждет от мира. А потому готов первым нанести сокрушительный удар - и, разлагаясь в могиле, грозит «бобокалипсисом»...
М. Эпштейн. Указ. соч.
Так вот, суть этих автосвидетельств о блужданиях "от совка к бобку" состоит в том, что, чем настойчивей здесь проявляется желание ускользать от универсалий, "навязанных" всеохватывающими и всеобязательными нарративами, тем навязчивей оказываются "обобщения", в которых обнажается желание решать за всех и вся.
Отсюда получается, что обобщающее предрешение: "по-нашему - ровно наоборот", применяясь к бытию макро-коллективного субъекта, происходит из микро-коллективного бытия "несогласных" - как с ответами этого субъекта на текущие исторические вызовы, так и со всем тем, что составляет великие вехи его исторического пути.
Особенно выразителен в этом смысле заключительный пассаж статьи "От совка к бобку". Такой "позитивный" мессидж - на фоне всеохватывающего "пускания пузырей". Идентификационный мессидж адресованный "своим" - в виде лингвистических метафор, в которых "звонким согласным" конъюнктурно-активного большинства и "глухим согласным" большинства депрессивно-послушного противостоит меньшинство "гласных".
И в языке, и в обществе их всегда меньше, чем согласных. В них свободное дыхание мысли и слова не наталкивается на внутренние зажимы и преграды. В эпоху совка их называли диссидентами, олицетворением которых были А.Сахаров. А.Солженицын, А.Синявский... Эти ССС - и сотни солидарных с ними людей - придали иное звучание тому, что именовалось «СССР». Это люди мягкой души и непреклонного духа. Сегодня их называют «пятой колонной», но они меньше всего склонны выстраиваться в колонну. Они - писатели, музыканты, художники, журналисты, историки, политики, волонтеры - и к тому же граждане. Вряд ли их можно назвать «инакомыслящими», поскольку они не противостоят какой-то системе мысли, идеологии, идеократии. Они противостоят безмыслию, поэтому их можно просто считать мыслящими. И действуют они очень по-российски < ср. выше: "по-нашему - ровно наоборот" >, бросая абсурдный вызов эпохе абсурда: в одиночку - против огромного большинства. Трудно поверить, что они победят. Но давно сказано первым христианским экзистенциалистом Тертуллианом: «Верую, потому что абсурдно»". Что касается свидетельств Тертуллиана, которые ранее, в негативных или позитивных коннотациях, выступали подтверждением "слабости" разума и "силы" веры, и которые теперь экзистенц.нигилисты стремятся поместить по ту сторону разума и веры, - вот, коротко, чисто для справки.
Такой цитаты у Тертуллиана нет. Этот факт, кстати сказать, не оспаривают даже многочисленные «крылатые цитатники», называя выражение «парафразой слов христианского писателя».
Однако обратимся к тексту. В книге «О плоти Христовой» (De Carne Christi) Тертуллиан пишет буквально следующее: «Сын Божий пригвожден ко кресту; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно». (Буквально на латыни: «Et mortuus est dei filius; prorsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile»).
В.Р. Легойда. Верую, ибо абсурдно. К истории одной ложной цитаты // Фома. №3(26). 2005.
Если попытаться воспроизвести суть высказываний Тертуллиана в диалектико-историософском ключе, который будет значим и для религиозного, и для светского мировоззрения, тогда дело в следующем.
Христианство принесло в мировоззрение различие тварного и нетварного начал - как постигаемых, соответственно, рационально и сверхрационально. Нетварная реальность, будучи явленной в реальности тварной, задаёт метафизически предельную меру постижения и реализации Высших Смыслов исторического бытия всего сущего. Если же человек превращает эту меру в нечто абсурдное, то есть иррациональное, она становится для него пределом, претыкаясь о который человек теряет способность различать и обобщать, то есть способность, рационально постигая универсальный порядок бытия сущего, восходить к его сверхрациональным основаниям.
Конечно, новоевропейский (=фаустианский) пантеизм, отождествляя нетварность самой Божественной Сущности и несотворённость природы человеком, в конце концов, всё свёл к субъект-объектному отношению. В этом ключе возникают "неразрешимые апории" гносеологического и онтологического характера, которые "разрешаются" в субъективистских или объективистских вариациях. Отсюда же контр-позиции рационализма и иррационализма, сциентизма и антисциентизма, религиозно и светски основанных мировоззренческих позиций - в так или иначе трактуемом, но, в любом случае, одномерном полагании метафизически предельного начала, как некого "общего знаменателя" и меры всего вся. То есть, при всех кардинально различных представлениях о сущем, всегда представляется именно сущее, как только сущее, - безотносительно к бытию этого сущего и историческим смыслам этого бытия. И каким бы различным образом это сущее не представлялось даже в самых своих предельных основаниях, оно всегда оказывается чем-то только наличествующим. По преимуществу, наличествующим в качестве объективируемого сущего. А значит - сущего, выступающего предметом интерпретацонных конструкций. Которые, при сколь угодно прочном методологическом обеспечении, в отсутствие бытийно-исторической осмысленности, деконструируются в угоду интересам тех или иных элитных групп (в том числе, самозваных) и на потребу масскульту.
В этой среде - как среде самосознающего тления описанного в рассказе "Бобок" - возникает большое искушение заявить себя "точкой отсчёта" и "мерой" (не)существования чего бы то ни было. А также - "последней инстанцией, истинствующей о" жизненности/омертвении, осмысленности/абсурдности того, что признано существующим. Ибо велико искушение - прозвучать "гласным" на фоне реальности превращенной в "дырку для бублика", чтобы, взяв на себя "труд быть богом", лепить "дивный новый мир"!
Так что, по-русски - это не столько "по-нашему", сколько все-человечески. Как о том говорил в своей "Пушкинской речи" Достоевский.
А это - та самая особенная стать, вера в которую освещает путь к постижению всеобщего порядка бытия сущего и реализации народом своей исторической Судьбы в соответствии со своим мета- и всемирно- историческим Предназначением в общей судьбе человеческого рода. И это - путь, спасающий понимание бытия человеком и народом от волюнтаристских обобщений и приватизаций.
В заключение, заметим следующее. Экзистенциально-метафизический посыл "Бобка" может быть представлен гораздо проще и без потери сути этого посыла. Как, например, в этом материале ЖЖ:ИМХО, "бобок" - это разгадка, почему эти мертвые, очнувшись, не изменились. "Бобок" по толковому словарю Ушакова значит "маленький боб", или (в диалектах) "косточка плода, ягоды, фрукта". То есть это - зерно, которое имеет шанс или прорасти, или погибнуть (вспомните евангельскую аналогию "зерно-вера"). А может не прорасти, а просто лежать без толку. Ни живое и не мертвое. Как подмогильные герои рассказа Достоевского, меня лично своей примитивностью просто доконавшие. "Бобки" они засохшие, а не ра<о>стки для продолжения жизни в вечности.
Однако, почему оказываются востребованы такие более сложные мыслительные ходы, как в проведённом разборе "танатографической" концепции Эпштейна?
Резюмируя этот разбор, хотелось бы вспомнить один материал (см. о кривой козе и особенной стати), в котором, по аналогии с известным высказыванием о любви к искусству, проводилась такая демаркация:
- общечеловечность Запада - как _любовь к себе в человечестве_,
- всечеловечность России - как _любовь к человечности в себе_.
Точнее будет сказать, что здесь противопоставляются фаустианское начало, присутствующее в западной идентичности и глобально распространившееся ныне по миру, и альтернативно-западное начало, присутствующее в русской идентичности и вызревающее как соразмерный ответ на этот глобально-нигилистический вызов.
Фаустианство, в такой диспозиции, отнюдь не располагает к "засыхающему лежанию без толку", но, напротив, отличается решительностью и провокационностью, будучи при этом чрезвычайно заразительным в этой своей провокационной решительности. И главное, к чему провоцирует идентификация с этим началом, это во всяких, даже самых благих, подвижках искать "своё".
Любовь же не ищет своего (1 Кор. 13:5). Поэтому альтернативность идентичностного начала России и его соразмерность вызову фаустианского начала измеряется не анти-глобалистскими самоидентификациями и не активизмом позиционируемым на фоне того или иного, навязанного этой игрой, полит.антуража. Всё это суть продолжение провокационного действа фаустианства. Единственная же альтернатива здесь - именно вызревание. И - прорастание сквозь тлетворный морок учиняемый этим провокационным активизмом. Лишь в меру вызревающе-прорастающего приуготовления может обретаться востребованная для ответа решимость. Победоносная решимость искупления для воскресения!...