Русская классика в немецких переводах
Лингвист Дмитрий Добровольский о способах перевода, немецких названиях романов Достоевского и труднопереводимых словах
Почему романы русских классиков переводятся на иностранные языки по нескольку раз? Как оценивается качество перевода? Почему Светлана Гайер изменяла названия романов Достоевского при переводе на немецкий язык? На эти и другие вопросы отвечает доктор филологических наук Дмитрий Добровольский.
Когда речь заходит о переводах художественной литературы, всегда возникают вопросы: что переводится, на какие языки переводится, один раз переводится или много раз и как - хорошо или плохо? Вопросы вроде бы простые, а на самом деле тонкие. Что касается русской классики, то понятно: переведено практически все на все основные языки с литературной традицией, то есть на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский, шведский и так далее. Переводится по много раз. «Пиковая дама» Пушкина переводилась на немецкий минимум 13 раз, может быть, больше (просто я знаю только 13 переводов), а на французский - 16. «Борис Годунов» переводился на французский 15 раз. А романы Достоевского переводились на немецкий язык очень много раз, Достоевского вообще любят в немецкой культуре. В частности, роман Достоевского «Идиот» переводился на немецкий язык 22 раза, если считать и фрагменты.
Почему так много переводов одного и того же? Казалось бы, перевели - и хватит. Понятно, что вечная литература должна жить вечно, в идеале каждому поколению нужен свой перевод. Это связано не только с тем, что меняется принимающий язык, можно сказать, что это не так важно, ведь эти произведения были написаны давно, в XIX веке, и не так важно, как изменился немецкий язык. Однако это важно, потому что меняется и сам способ перевода. В переводческой практике есть определенные моды, разные стратегии и тактики перевода, и каждый раз переводчик для себя определяет доминанту: что для него важно, что он обязательно хочет сохранить в переводе.
Потери в переводе неизбежны - это понятно. Вообще исследовать перевод очень хорошо, имея параллельный корпус. В частности, в Национальном корпусе русского языка есть довольно большой параллельный корпус, в который входят основные произведения русской классики в переводе на английский и немецкий языки. Это удобно, потому что исследователь перевода может тогда получать интересующие его контексты, а не искать их мучительно в структуре романа.
Часто задают вопрос: хорошо ли переводят? И да и нет. С одной стороны, нет ни одного идеального перевода, поскольку потери в переводе неизбежны. С другой стороны, любой перевод имеет какие-то положительные стороны. Просто разные переводчики по-разному определяют для себя ту базовую стратегию, которой они следуют. Бывают, конечно, и явные ошибки. В таких случаях понятно, что это нехорошо. Например, в немецком переводе «Носа» Гоголя Казанский собор несколько раз переведен как Kaufhaus, то есть магазин, универмаг. Видимо, дело в том, что майор Ковалев в своем сумбурном перемещении по Петербургу заходил в Гостиный двор. После чего переводчик как-то не переключился, что уже дело не в Гостином дворе, а в Казанском соборе. Причем переводчик, видимо, сам заметил свою ошибку, и все описания молящихся людей - как они крестились, то и се - аккуратно выпустил. Понятно, что это нехорошо. Но в любом переводе потери неизбежны.
У того же Гоголя в «Невском проспекте», когда Пискарев приходит к персиянину за опиумом, тот просит его в обмен нарисовать красавицу. Персиянин говорит: «Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были черные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле нее и курила трубку!» Понятно, что это важная тонкая деталь - персиянин плохо говорит по-русски. Но в переводе это непередаваемо, поскольку в немецком языке род говорящего в глагольных формах и в форме сам/сама не маркируется.
У нас даже идет сейчас отдельный проект, который частично финансируется Фондом поддержки интернета. Туда включены прозаические произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Гончарова, Лескова, более 30 текстов общим объемом, по-моему, больше 4 миллионов словоупотреблений. Это нужно для того, чтобы у исследователя - не только у лингвиста, но и у литературоведа - действительно была возможность сопоставлять переводы и сопоставлять оригинал с переводом.
Что еще важно понять, когда мы говорим о качестве перевода? Обычно говорят, что хороший перевод должен давать возможность человеку, читающему на принимающем языке, понять и почувствовать все то же самое, что понимает русский читатель. Но какой читатель имеется в виду? Читатель-современник Пушкина, Толстого, Достоевского или сегодняшний читатель? Если мы имеем в виду читателя того времени, то многое из того, что кажется нам не вполне стандартным и что как раз представляет какой-то особый лингвистический интерес и придает этим текстам особый аромат, некая необычность словоупотребления - она, как правило, вся уходит, и ее в переводе не надо отражать, потому что многое из того, что употреблено в произведениях литературы XIX века, было просто нормой того времени.
С другой стороны, если мы ориентируемся на современного читателя, то все эти необычные вещи, устаревшие обороты надо передавать. Один пример: в «Пиковой даме» у Пушкина есть момент, когда описывается старая графиня: «У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет». Сегодня мы бы никогда не сказали «наблюдая», мы сказали бы «соблюдая». И в одном немецком переводе, в переводе Кая Боровского, удивительным образом эта деталь передана, поскольку по-немецки глагол beobachten («наблюдать») тоже в XIX веке имел это значение. Видимо, и немецкое beobachten, и русское «наблюдать» были заимствованы во всех своих значениях из французского observer, а во французском этот глагол имеет и значение «наблюдать», и значение «соблюдать». Таким образом, вроде бы эта необычность передана в переводе. С другой стороны, недавний перевод Питера Урбана, вышедший первым изданием в 1999 году, этот устаревший оборот не воспроизводит. При этом Питер Урбан дает ощущение устаревшего синтаксиса. То есть как переводчик передает аромат эпохи - это дело его техники и его стратегии.
Интересно, что некоторые труднопереводимые слова и выражения в тексте оригинала оказываются настолько важными для осмысления содержания всего романа, что переводить их приблизительно не очень хорошо. Например, русское слово «надрыв», которое очень любил Достоевский, которое в «Братьях Карамазовых» встречается много раз, даже в названии отдельных глав, и является действительно ключевым словом этого романа, практически не имеет хорошего немецкого эквивалента. Его по-разному переводили в разное время разные переводчики, но что-то уходило. Интересно, что в последнем переводе замечательная переводчица Светлана Михайловна Гайер перевела «надрыв» как Nadryw, то есть просто транслитерировала это слово. И когда мы с ней это обсуждали, она сказала, что если уж немцы выучили слово Perestroika, то пусть уж выучат и Nadryw. Поскольку действительно любой перевод смещал бы акценты. И удивительно, что это слово прижилось, в немецкой «Википедии» даже есть отдельная статья, посвященная слову Nadryw.
Та же Светлана Михайловна Гайер, которая перевела практически всего Достоевского, изменила названия его романов, причем изменила как бы в сторону воли автора. Например, «Преступление и наказание» в немецкой традиции переводилось как Schuld und Sühne - «Вина и искупление» или «Вина и покаяние». Она же перевела «Преступление и наказание» как Verbrechen und Strafe, то есть дословно. Вообще это тонкий момент: с одной стороны, вроде бы Schuld und Sühne уже стал фактом немецкой культуры, поэтому читающая публика по-разному отнеслась к этому нововведению Светланы Михайловны, притом что в 1921 году был перевод Александра Элиасберга, который тоже использовал название Verbrechen und Strafe, но это был единственный немецкий перевод с этим названием.
Вообще, что имел в виду Достоевский - это тонкий и отдельный вопрос. Известно, что в момент написания романа он очень интересовался уголовной хроникой и апеллировал к статье Попова, которая вышла в 1863 году в журнале «Время» и называлась «Преступление и наказание». Кроме того, Достоевский занимался исследованием судебной французской хроники 30-50-х годов XIX века. То есть чисто судебная уголовная составляющая его интересовала, возможно, не меньше, чем христианско-религиозно-нравственная проблематика романа. Поэтому, что точнее сказать - Verbrechen und Strafe или Schuld und Sühne - вопрос открытый, и решить его можно правильно, только следуя, видимо, тексту Достоевского.
Вообще современная мода на перевод относится к тексту с бо́льшим уважением.
Что вообще-то понятно, потому что переводов уже много, и старые переводы скорее ориентировались на стратегию смысла, то есть человек, которому просто интересно знать, что там случилось и кто кого убил, может почитать старые переводы, тем более что они переиздаются в наше время. А если делается какой-то новый перевод, то он делается не для того, чтобы рассказать историю - историю и так все давно знают, - а для того, чтобы показать, как сделан текст.
Светлана Гайер перевела по-новому названия и всех остальных романов Достоевского. Например, «Бесы» в ее переводе - это не традиционные Die Dämonen, а Böse Geister, что подчеркивает их какую-то мелкость и пакостность, поскольку Die Dämonen - слово, которое и в немецком как «демоны», и в русском может употребляться по отношению к падшим ангелам. «Подросток» она перевела как Ein grüner Junge, а не как традиционное Der Jüngling, поскольку Der Jüngling - это что-то вроде юноши, создает ощущение, впечатление какого-то прекрасного юноши, в то время как базовая идея романа - это ментальная и эмоциональная незрелость этого человека.
Дмитрий Добровольский
доктор филологических наук, главный научный сотрудник Отдела экспериментальной лексикографии Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН
Источник: postnauka.ru
Click to viewПочему романы русских классиков переводятся на иностранные языки по нескольку раз? Как оценивается качество перевода? Почему Светлана Гайер изменяла названия романов Достоевского при переводе на немецкий язык? На эти и другие вопросы отвечает доктор филологических наук Дмитрий Добровольский.
Когда речь заходит о переводах художественной литературы, всегда возникают вопросы: что переводится, на какие языки переводится, один раз переводится или много раз и как - хорошо или плохо? Вопросы вроде бы простые, а на самом деле тонкие. Что касается русской классики, то понятно: переведено практически все на все основные языки с литературной традицией, то есть на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский, шведский и так далее. Переводится по много раз. «Пиковая дама» Пушкина переводилась на немецкий минимум 13 раз, может быть, больше (просто я знаю только 13 переводов), а на французский - 16. «Борис Годунов» переводился на французский 15 раз. А романы Достоевского переводились на немецкий язык очень много раз, Достоевского вообще любят в немецкой культуре. В частности, роман Достоевского «Идиот» переводился на немецкий язык 22 раза, если считать и фрагменты.
Почему так много переводов одного и того же? Казалось бы, перевели - и хватит. Понятно, что вечная литература должна жить вечно, в идеале каждому поколению нужен свой перевод. Это связано не только с тем, что меняется принимающий язык, можно сказать, что это не так важно, ведь эти произведения были написаны давно, в XIX веке, и не так важно, как изменился немецкий язык. Однако это важно, потому что меняется и сам способ перевода. В переводческой практике есть определенные моды, разные стратегии и тактики перевода, и каждый раз переводчик для себя определяет доминанту: что для него важно, что он обязательно хочет сохранить в переводе.
Потери в переводе неизбежны - это понятно. Вообще исследовать перевод очень хорошо, имея параллельный корпус. В частности, в Национальном корпусе русского языка есть довольно большой параллельный корпус, в который входят основные произведения русской классики в переводе на английский и немецкий языки. Это удобно, потому что исследователь перевода может тогда получать интересующие его контексты, а не искать их мучительно в структуре романа.
Часто задают вопрос: хорошо ли переводят? И да и нет. С одной стороны, нет ни одного идеального перевода, поскольку потери в переводе неизбежны. С другой стороны, любой перевод имеет какие-то положительные стороны. Просто разные переводчики по-разному определяют для себя ту базовую стратегию, которой они следуют. Бывают, конечно, и явные ошибки. В таких случаях понятно, что это нехорошо. Например, в немецком переводе «Носа» Гоголя Казанский собор несколько раз переведен как Kaufhaus, то есть магазин, универмаг. Видимо, дело в том, что майор Ковалев в своем сумбурном перемещении по Петербургу заходил в Гостиный двор. После чего переводчик как-то не переключился, что уже дело не в Гостином дворе, а в Казанском соборе. Причем переводчик, видимо, сам заметил свою ошибку, и все описания молящихся людей - как они крестились, то и се - аккуратно выпустил. Понятно, что это нехорошо. Но в любом переводе потери неизбежны.
У того же Гоголя в «Невском проспекте», когда Пискарев приходит к персиянину за опиумом, тот просит его в обмен нарисовать красавицу. Персиянин говорит: «Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были черные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле нее и курила трубку!» Понятно, что это важная тонкая деталь - персиянин плохо говорит по-русски. Но в переводе это непередаваемо, поскольку в немецком языке род говорящего в глагольных формах и в форме сам/сама не маркируется.
У нас даже идет сейчас отдельный проект, который частично финансируется Фондом поддержки интернета. Туда включены прозаические произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Гончарова, Лескова, более 30 текстов общим объемом, по-моему, больше 4 миллионов словоупотреблений. Это нужно для того, чтобы у исследователя - не только у лингвиста, но и у литературоведа - действительно была возможность сопоставлять переводы и сопоставлять оригинал с переводом.
Что еще важно понять, когда мы говорим о качестве перевода? Обычно говорят, что хороший перевод должен давать возможность человеку, читающему на принимающем языке, понять и почувствовать все то же самое, что понимает русский читатель. Но какой читатель имеется в виду? Читатель-современник Пушкина, Толстого, Достоевского или сегодняшний читатель? Если мы имеем в виду читателя того времени, то многое из того, что кажется нам не вполне стандартным и что как раз представляет какой-то особый лингвистический интерес и придает этим текстам особый аромат, некая необычность словоупотребления - она, как правило, вся уходит, и ее в переводе не надо отражать, потому что многое из того, что употреблено в произведениях литературы XIX века, было просто нормой того времени.
С другой стороны, если мы ориентируемся на современного читателя, то все эти необычные вещи, устаревшие обороты надо передавать. Один пример: в «Пиковой даме» у Пушкина есть момент, когда описывается старая графиня: «У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет». Сегодня мы бы никогда не сказали «наблюдая», мы сказали бы «соблюдая». И в одном немецком переводе, в переводе Кая Боровского, удивительным образом эта деталь передана, поскольку по-немецки глагол beobachten («наблюдать») тоже в XIX веке имел это значение. Видимо, и немецкое beobachten, и русское «наблюдать» были заимствованы во всех своих значениях из французского observer, а во французском этот глагол имеет и значение «наблюдать», и значение «соблюдать». Таким образом, вроде бы эта необычность передана в переводе. С другой стороны, недавний перевод Питера Урбана, вышедший первым изданием в 1999 году, этот устаревший оборот не воспроизводит. При этом Питер Урбан дает ощущение устаревшего синтаксиса. То есть как переводчик передает аромат эпохи - это дело его техники и его стратегии.
Интересно, что некоторые труднопереводимые слова и выражения в тексте оригинала оказываются настолько важными для осмысления содержания всего романа, что переводить их приблизительно не очень хорошо. Например, русское слово «надрыв», которое очень любил Достоевский, которое в «Братьях Карамазовых» встречается много раз, даже в названии отдельных глав, и является действительно ключевым словом этого романа, практически не имеет хорошего немецкого эквивалента. Его по-разному переводили в разное время разные переводчики, но что-то уходило. Интересно, что в последнем переводе замечательная переводчица Светлана Михайловна Гайер перевела «надрыв» как Nadryw, то есть просто транслитерировала это слово. И когда мы с ней это обсуждали, она сказала, что если уж немцы выучили слово Perestroika, то пусть уж выучат и Nadryw. Поскольку действительно любой перевод смещал бы акценты. И удивительно, что это слово прижилось, в немецкой «Википедии» даже есть отдельная статья, посвященная слову Nadryw.
Та же Светлана Михайловна Гайер, которая перевела практически всего Достоевского, изменила названия его романов, причем изменила как бы в сторону воли автора. Например, «Преступление и наказание» в немецкой традиции переводилось как Schuld und Sühne - «Вина и искупление» или «Вина и покаяние». Она же перевела «Преступление и наказание» как Verbrechen und Strafe, то есть дословно. Вообще это тонкий момент: с одной стороны, вроде бы Schuld und Sühne уже стал фактом немецкой культуры, поэтому читающая публика по-разному отнеслась к этому нововведению Светланы Михайловны, притом что в 1921 году был перевод Александра Элиасберга, который тоже использовал название Verbrechen und Strafe, но это был единственный немецкий перевод с этим названием.
Вообще, что имел в виду Достоевский - это тонкий и отдельный вопрос. Известно, что в момент написания романа он очень интересовался уголовной хроникой и апеллировал к статье Попова, которая вышла в 1863 году в журнале «Время» и называлась «Преступление и наказание». Кроме того, Достоевский занимался исследованием судебной французской хроники 30-50-х годов XIX века. То есть чисто судебная уголовная составляющая его интересовала, возможно, не меньше, чем христианско-религиозно-нравственная проблематика романа. Поэтому, что точнее сказать - Verbrechen und Strafe или Schuld und Sühne - вопрос открытый, и решить его можно правильно, только следуя, видимо, тексту Достоевского.
Вообще современная мода на перевод относится к тексту с бо́льшим уважением.
Что вообще-то понятно, потому что переводов уже много, и старые переводы скорее ориентировались на стратегию смысла, то есть человек, которому просто интересно знать, что там случилось и кто кого убил, может почитать старые переводы, тем более что они переиздаются в наше время. А если делается какой-то новый перевод, то он делается не для того, чтобы рассказать историю - историю и так все давно знают, - а для того, чтобы показать, как сделан текст.
Светлана Гайер перевела по-новому названия и всех остальных романов Достоевского. Например, «Бесы» в ее переводе - это не традиционные Die Dämonen, а Böse Geister, что подчеркивает их какую-то мелкость и пакостность, поскольку Die Dämonen - слово, которое и в немецком как «демоны», и в русском может употребляться по отношению к падшим ангелам. «Подросток» она перевела как Ein grüner Junge, а не как традиционное Der Jüngling, поскольку Der Jüngling - это что-то вроде юноши, создает ощущение, впечатление какого-то прекрасного юноши, в то время как базовая идея романа - это ментальная и эмоциональная незрелость этого человека.
Дмитрий Добровольский
доктор филологических наук, главный научный сотрудник Отдела экспериментальной лексикографии Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН
Источник: postnauka.ru