Чета Клепининых
Кудрова Ирма "Гибель Марины Цветаевой"
При всем том чета Клепининых по-своему замечательна. Одна из наиболее ярких ее черт состояла в теснейшем сплетении глубокой и деятельной религиозности - с сильнейшей потребностью в общественной активности.
Нина (Антонина) Николаевна, урожденная Насонова, дочь известного ученого-биолога, еще до революции получившего звание академика, училась на Бестужевских курсах, потом занималась живописью у Петрова- Водкина. Была секретарем городской продовольственной управы в период Февральской революции. Позже, уже во Франции, примкнула к евразийскому движению. В тридцатые годы была одним из инициаторов основания Патриаршего прихода в Париже на рю Петель, подчинявшегося российскому патриарху.
Николай Андреевич во время гражданской войны - поручик Деникинской армии, «сиделец» в Константинополе, а в 1926 году - участник Первого зарубежного монархического съезда. Через короткое время - он уже член ЦК «евразийской организации». Затем поездка в Америку и учеба в университете Бостона. По возвращении - недолгое время - сотрудник издательства «ИМКА- Пресс», секретарь Русского Богословского Института в Париже. Журналист, сотрудник еженедельника «Завтра», автор нескольких статей в философском журнале «Путь» и двух книг. Родной брат священника Дмитрия Клепинина, получившего известность прежде всего тем, что в годы второй мировой войны был сподвижником известной матери Марии, спасавшей евреев от фашистов.
В 1933 году супруги завербованы Эфроном в советские спецслужбы. Нина Клепинина возглавит вскоре бельгийскую группу эмигрантских секретных сотрудников. В феврале 1936 года, исполняя поручение, она поедет с семьей в Норвегию, дабы подтвердить место проживания Троцкого. Она даже беседует с Львом Давыдовичем минут пять-семь, - о чем впоследствии ей придется писать - уже арестованной! - «объяснительную записку» в стенах Лубянки.
...Как оценивали на болшевской даче происходящее вокруг?
Насколько расстались с иллюзиями, вывезенными из эмигрантского далека, - о стране социализма и о великом эксперименте? Насколько обольщались еще надеждами?
...Иллюзии стойко держались.
Но ситуация в стране уже не представляется недавним эмигрантам в радужных тонах. Пыльца с крылышек надежд основательно пооблетела. В доме звучат разговоры о низком уровне жизни в стране, о нищенской оплате за адский труд, о том, что эксплуатация вовсе не исчезла, что сталинская конституция - фикция, с которой никто не считается. Говорят о безграмотности и бескультурии советских редакторов журналов и газет, о нелепостях цензурных установок.
Говорят и о разгуле репрессий. О том, что все друг друга теперь боятся, что не на кого опереться, ни в ком нельзя быть уверенным. А в НКВД все пересажали друг друга...
Николай Андреевич все чаще выпивает, и ему теперь уже хватает рюмки, чтобы потерять контроль над собой. И вот, когда контроль потерян, этот мягкий умница и душевно тонкий человек позволяет себе самые безоглядные высказывания; он попросту зло матерится по адресу высших властей и порядков в стране.
Вспоминала ли теперь Нина Николаевна разговор со своими родителями в середине тридцатых годов, когда те приезжали из СССР в Париж на короткое время? Как ужаснулись они, услышав о намерении дочери вернуться с семьей на родину! Как пытались предупредить ее относительно нараставшей в стране волны арестов - и как в ответ весело и упрямо дочь, Нина Николаевна, отвергала все предостережения.
- Детей хоть пожалейте! - услышала она тогда от матери. Но отмахнулась и от этого.
Вернувшись и довольно скоро поняв промашку, Нина Николаевна осталась верна себе: она и на родине - до поры до времени - пыталась жить не по чужой указке.
Как и другим сотрудникам зарубежных советских спецслужб, ей нельзя было выезжать из Москвы без позволения высокого начальства. Но она ездила - и, кажется, не однажды - в Ленинград: повидаться с родней и друзьями. Не полагалось переписываться с заграницей - она делала это, используя любую оказию. Запрещено было говорить непосвященным о своих связях с НКВД (это называлось «расшифровать себя») - Клепинины и с этим запретом мало считались.
Вся их молодость прошла в свободной стране - чужой и неблагополучной, но свободной Франции, - и им была абсолютно непонятна психология тех, кто здесь, в родных краях, уже двадцать с лишним лет подряд, год за годом, в страхе за себя и своих ближних, отвыкал от свободы, внешней и внутренней.
И уж у себя-то дома, в своем кругу, Клепинины тем более не оглядываются, не осторожничают. Они говорят все, что им приходит в голову. В те годы можно было еще не бояться «ушей» в стенах и потолках, жучков-микрофончиков, которые загнали - спустя четверть века - советского интеллигента на кухню или в ванную. Туда, где беседа надежно заглушалась шумом радио или льющейся потоком воды.
На болшевской даче говорили друг с другом без всяких помех.
Как вскоре выяснилось, и это было неблагоразумно...
...Все девятнадцать лет жизни на чужбине Эфрон страстно мечтал о возвращении.
Облик родины в его собственных глазах не раз менялся. В последние же десять лет, незаметно для самого себя, он создал образ такой страдальческой святости, в котором уже совершенно размылись реальные земные черты...
В 1938 году Эфрону было предоставлено жилье в подмосковном местечке Болшево.
Здесь ему отвели половину одноэтажного бревенчатого дома с двумя террасами, с камином в гостиной и паркетными полами. Паркет настлан, но воду надо носить из колодца; канализации, естественно, тоже нет. И туалет, по российскому обычаю, - во дворе.
Дом стоит прямо в сосновой роще. Вокруг него обширный участок с невырубленными деревьями - просто кусок леса - обнесен забором.
Три уединенные дачи были выстроены в Болшеве в начале тридцатых годов для высокопоставленных сотрудников «Экспортлеса».
Та, в которой поселили Клепининых и Эфронов, предназначалась для директора «Экспортлеса» Бориса Израилевича Крайского. Он успел пожить тут почти четыре года - в 1937-м его арестовали. И с этого времени дача считалась уже собственностью НКВД. В ней поселили начальника Седьмого управления НКВД Пассова. После странной смерти Слуцкого Пассова посадили в его кресло. Но прошло немного времени - и Пассова увезли из Болшева на родную Лубянку. Только уже не в собственный кабинет, а во внутреннюю тюрьму.
«Дом предварительного заключения» - так назвала болшевское убежище язвительная Нина Николаевна Клепинина.
---
Клепинины, Эмилия Литауэр и П. Н. Толстой были расстреляны как французскиe шпионы 27 августа, а Эфрон - 16 октября 1941.
При всем том чета Клепининых по-своему замечательна. Одна из наиболее ярких ее черт состояла в теснейшем сплетении глубокой и деятельной религиозности - с сильнейшей потребностью в общественной активности.
Нина (Антонина) Николаевна, урожденная Насонова, дочь известного ученого-биолога, еще до революции получившего звание академика, училась на Бестужевских курсах, потом занималась живописью у Петрова- Водкина. Была секретарем городской продовольственной управы в период Февральской революции. Позже, уже во Франции, примкнула к евразийскому движению. В тридцатые годы была одним из инициаторов основания Патриаршего прихода в Париже на рю Петель, подчинявшегося российскому патриарху.
Николай Андреевич во время гражданской войны - поручик Деникинской армии, «сиделец» в Константинополе, а в 1926 году - участник Первого зарубежного монархического съезда. Через короткое время - он уже член ЦК «евразийской организации». Затем поездка в Америку и учеба в университете Бостона. По возвращении - недолгое время - сотрудник издательства «ИМКА- Пресс», секретарь Русского Богословского Института в Париже. Журналист, сотрудник еженедельника «Завтра», автор нескольких статей в философском журнале «Путь» и двух книг. Родной брат священника Дмитрия Клепинина, получившего известность прежде всего тем, что в годы второй мировой войны был сподвижником известной матери Марии, спасавшей евреев от фашистов.
В 1933 году супруги завербованы Эфроном в советские спецслужбы. Нина Клепинина возглавит вскоре бельгийскую группу эмигрантских секретных сотрудников. В феврале 1936 года, исполняя поручение, она поедет с семьей в Норвегию, дабы подтвердить место проживания Троцкого. Она даже беседует с Львом Давыдовичем минут пять-семь, - о чем впоследствии ей придется писать - уже арестованной! - «объяснительную записку» в стенах Лубянки.
...Как оценивали на болшевской даче происходящее вокруг?
Насколько расстались с иллюзиями, вывезенными из эмигрантского далека, - о стране социализма и о великом эксперименте? Насколько обольщались еще надеждами?
...Иллюзии стойко держались.
Но ситуация в стране уже не представляется недавним эмигрантам в радужных тонах. Пыльца с крылышек надежд основательно пооблетела. В доме звучат разговоры о низком уровне жизни в стране, о нищенской оплате за адский труд, о том, что эксплуатация вовсе не исчезла, что сталинская конституция - фикция, с которой никто не считается. Говорят о безграмотности и бескультурии советских редакторов журналов и газет, о нелепостях цензурных установок.
Говорят и о разгуле репрессий. О том, что все друг друга теперь боятся, что не на кого опереться, ни в ком нельзя быть уверенным. А в НКВД все пересажали друг друга...
Николай Андреевич все чаще выпивает, и ему теперь уже хватает рюмки, чтобы потерять контроль над собой. И вот, когда контроль потерян, этот мягкий умница и душевно тонкий человек позволяет себе самые безоглядные высказывания; он попросту зло матерится по адресу высших властей и порядков в стране.
Вспоминала ли теперь Нина Николаевна разговор со своими родителями в середине тридцатых годов, когда те приезжали из СССР в Париж на короткое время? Как ужаснулись они, услышав о намерении дочери вернуться с семьей на родину! Как пытались предупредить ее относительно нараставшей в стране волны арестов - и как в ответ весело и упрямо дочь, Нина Николаевна, отвергала все предостережения.
- Детей хоть пожалейте! - услышала она тогда от матери. Но отмахнулась и от этого.
Вернувшись и довольно скоро поняв промашку, Нина Николаевна осталась верна себе: она и на родине - до поры до времени - пыталась жить не по чужой указке.
Как и другим сотрудникам зарубежных советских спецслужб, ей нельзя было выезжать из Москвы без позволения высокого начальства. Но она ездила - и, кажется, не однажды - в Ленинград: повидаться с родней и друзьями. Не полагалось переписываться с заграницей - она делала это, используя любую оказию. Запрещено было говорить непосвященным о своих связях с НКВД (это называлось «расшифровать себя») - Клепинины и с этим запретом мало считались.
Вся их молодость прошла в свободной стране - чужой и неблагополучной, но свободной Франции, - и им была абсолютно непонятна психология тех, кто здесь, в родных краях, уже двадцать с лишним лет подряд, год за годом, в страхе за себя и своих ближних, отвыкал от свободы, внешней и внутренней.
И уж у себя-то дома, в своем кругу, Клепинины тем более не оглядываются, не осторожничают. Они говорят все, что им приходит в голову. В те годы можно было еще не бояться «ушей» в стенах и потолках, жучков-микрофончиков, которые загнали - спустя четверть века - советского интеллигента на кухню или в ванную. Туда, где беседа надежно заглушалась шумом радио или льющейся потоком воды.
На болшевской даче говорили друг с другом без всяких помех.
Как вскоре выяснилось, и это было неблагоразумно...
...Все девятнадцать лет жизни на чужбине Эфрон страстно мечтал о возвращении.
Облик родины в его собственных глазах не раз менялся. В последние же десять лет, незаметно для самого себя, он создал образ такой страдальческой святости, в котором уже совершенно размылись реальные земные черты...
В 1938 году Эфрону было предоставлено жилье в подмосковном местечке Болшево.
Здесь ему отвели половину одноэтажного бревенчатого дома с двумя террасами, с камином в гостиной и паркетными полами. Паркет настлан, но воду надо носить из колодца; канализации, естественно, тоже нет. И туалет, по российскому обычаю, - во дворе.
Дом стоит прямо в сосновой роще. Вокруг него обширный участок с невырубленными деревьями - просто кусок леса - обнесен забором.
Три уединенные дачи были выстроены в Болшеве в начале тридцатых годов для высокопоставленных сотрудников «Экспортлеса».
Та, в которой поселили Клепининых и Эфронов, предназначалась для директора «Экспортлеса» Бориса Израилевича Крайского. Он успел пожить тут почти четыре года - в 1937-м его арестовали. И с этого времени дача считалась уже собственностью НКВД. В ней поселили начальника Седьмого управления НКВД Пассова. После странной смерти Слуцкого Пассова посадили в его кресло. Но прошло немного времени - и Пассова увезли из Болшева на родную Лубянку. Только уже не в собственный кабинет, а во внутреннюю тюрьму.
«Дом предварительного заключения» - так назвала болшевское убежище язвительная Нина Николаевна Клепинина.
---
Клепинины, Эмилия Литауэр и П. Н. Толстой были расстреляны как французскиe шпионы 27 августа, а Эфрон - 16 октября 1941.