Приквел к "Сокровищу". Часть 4.
Все было не так страшно, как она думала. Даже наоборот. Даже настолько, что вот сейчас она переводила дыхание и едва не отключалась от усталости, а в глубине затылка бродила озорная мысль: а может, еще?
Не-не-не, сначала отдохнуть. А он вот совсем не устал - лежит, закинув ноги на стену, и все время о чем-то расспрашивает. Ему что - вправду хочется узнать, что ли?
- А это кто рисовал? - кивнула она на картинки, ответив на очередной вопрос.
- Я.
- Ух ты… Они как живые.
- Не просто как живые, - похвастался орионец. - Они для всех такие.
- То есть?
- То и есть. Хоть кто посмотрит - хоть Хег своими пятью глазами, хоть хатанг, хоть мейетанец, хоть землянин - они для всех будут правильного цвета и как живые. Понимаешь?
Йинра с трудом представляла себе, как может хатанг видеть что-либо так же, как юджи, но решила поверить.
- Я сам не знал сначала, - продолжал М’ват, мечтательно глядя в потолок. - А потом заметил, как девочки на них смотрят, и решил поспрашивать. Ой, извини.
Йинру передернуло от слова «девочки». Она не хотела вспоминать, что этот чудесный красавец принадлежит ей всего лишь на одни сутки. Но он увлекся - ириды себя так не ведут.
- О, слушай! А давай я тебе свои картины покажу? - сказал он вдруг, вскакивая с кровати.
- А это тогда что? - удивилась она, поднимаясь на непослушные ноги. Он поддержал ее под руку.
- А это так, ерунда. Для эротичного интерьерчика.
Что такое «еротишный терьерчик», наемница спрашивать не стала, а, пошатываясь, вошла в ту самую скрытую комнатку, из которой он приносил ей ужин.
Комнат оказалось на самом деле несколько: симпатичная ванная, сделанная в виде северного горячего источника, теплая каменная кухня, гардеробная и мастерская, в которую и привел ее М’ват. Эта самая мастерская была уставлена холстами, облеплена полочками с какими-то хитрыми красками, маслами, кистями, палочками, писчими иглами, кусочками коры, толчеными камнями в плошках и еще кучей всякой всячины, постепенно превращавшейся в картины.
Картины?
Скорее, это были окна и двери, случайно открывшиеся рядом с тем, что Йинра на них видела. Абсолютная неподвижность этих изображений казалась естественной - это просто мир, в который открыли окно, удивился и замер на мгновение. Любая объемная голограмма или «живой» интерактивный рисунок был мертвым и искусственным по сравнению с ними, хотя не надо было присматриваться, чтобы различить на них мазки, структуру ткани и застрявшие в краске шерстинки.
Планеты, лица, растения, звери, небеса и камни - и тут же какие-то обыденные вещи вроде пустой тарелки после завтрака. Чуть в глубине стоял недорисованный холст, заполненный на две трети еще плоским, пусть и хорошо прорисованным сюжетом: его собственный туалетный столик с россыпью бусин и рядом цветных флакончиков, в зеркале отражается задрапированная стена, а посредине на столике - пустое место, словно что-то хотели положить и забыли.
- Это я уже полгода рисую. Никак не выходит придумать, что там должно быть. Что только ни складывал.
Он произнес это так, что Йинре полезли в голову совершенно нехудожественные мысли. Он обнял ее за плечи и принялся щекотать ее носом за ушами, но сам при этом смотрел куда-то сквозь холст.
Теперь у нее появился еще один пункт расходов, кроме содержания корабля и отправки денег домой (через тетку Офру, которая каждый раз сочиняла для матери, откуда они взялись). Пункт этот включал не только еженедельные визиты в «ласковый дом», но и то, на что ее сподвиг новый приятель.
Для начала он затащил ее на торговый спутник - бесплатно, в выходной.
- Ты очень красивая, - повторял он ей. - А держишь себя, словно неотесанный исполин какой-то. У тебя сестры есть?
- Угу.
- Помнишь, какие они прически делали? Как сапоги вышивали? Какие бусы носили? А ты даже любимого кинжала как будто стесняешься.
Ей было совсем не обидно это слушать, тем более что это была правда. Даже во время войны, когда каждый ценный камушек был на счету, а деревянными бусами иногда растапливали печи, юджи не падали духом и не забрасывали охотничьих обычаев. Дети плавили на солнце олово, мешали с разными маслами и растворителями, а потом покрывали им обычные камешки. Взрослые старались не продавать последних серег и даже на десять раз перешитые вещи покрывали затейливыми узорами - солнцами, травами, цветами, звериными мордочками, следами лапок.
А ее последним украшением была татуировка на память о побежденном бааль-тцур, который несколько дней терроризировал полупустой город, пока не наткнулся на упрямую девочку, не желавшую умирать.
Наемники тоже любили пощеголять друг перед другом и перед заказчиками, потому понадобилось некоторое время, чтобы ее перестали встречать по одежке. Что ж, пусть привыкают к ее новому облику.
Но ничего общего с хвастовством это желание не имело. Казалось, что-то в ней появилось такое, что будет заметно отличать ее от всех даже в тюремной робе, и именно это ей хотелось как-то выразить внешне.
Конечно же, в первую очередь она перебрала всевозможные ножны и пояса. Кинжал для нее был чем-то вроде любимого питомца. Юджи всегда трепетно относились к оружию, но такая забота позабавила даже М’вата и торговцев. В конце концов, она набрала целую горсть всяких бусин и прочей дребедени, взяла отрез лучшей кожи и сказала, что сделает все сама.
Йинра оказалась требовательной покупательницей. М’ват порой думал, что она может переплюнуть по придирчивости его самого. Зато продавцам, у которых находился подходящий товар, жаловаться было не на что: денег она не считала. Жиголо только успевал сердито сверкать глазами на тех, что пытались обмануть ее.
- Ты следи за расчетом-то. Они ж тебя обдерут, как белохвостку по весне.
- Сами дураки будут. Кто-нибудь у них сопрет вдвое больше.
Он только качал головой.
По вечерам он ждал ее раньше, чем обычных клиенток: они могли часа три проговорить или прозаниматься Бог знает чем. Он учил ее читать, рассказывал забавные случаи с работы - без имен, понятное дело; она позировала ему для портрета и показывала собственную боевую систему.
- Это как танец получается, только ты ведешь, - изумлялся он.
- А я из танцев ее и сделала. Ты что - совсем охотничьи системы не знаешь?
- Не-ет. У меня вся семья - ученые, а я просто раздолбай. Но танцевать умею!
- Так давай под тебя раз-ра-ботаем… Черт, слово-то какое, а…
Иногда он был занят по «ее» дням и переносил встречи. Йинра огорчалась и с удвоенным рвением уходила в тренировки, чтобы ни на секунду не думать о том, что сейчас происходит в его комнате. Не то чтобы она ревновала - ее нервировало нарушение расписания. А говоря проще - ей было мало. Она мечтала, что когда-нибудь он бросит свою «подработку» и полностью посвятит себя настоящему искусству - и ей.
Он сам замечал перемены в своем характере. Любая клиентка надоедала ему за пару недель, в лучшем случае - за полтора месяца. Эта девочка привязала его к себе на долгих полгода и не собиралась отпускать. Она росла на глазах - причем, в прямом смысле тоже: зверские условия плена когда-то затормозили ее развитие, а теперь тело вспоминало, сколько ему лет. Она уже доставала ему до подбородка и приобрела точеную женственную фигурку. Его стали посещать мысли, которые он даже высказывал вслух:
- Знаешь, надоели мне эти кау. Тоже мне, фифы. Ничего в голове, кроме постели да интрижек. Сегодня одна хотела на завтра записаться - я послал. Хочу с тобой лучше увидеться.
И ловил яркие лучи счастья, исходившие от нее. Душеносцы ведь не просто так любят улучшать другим настроение.
Он закончил ее портрет - «Орионка на рассвете». На картине она стояла в открытой двери и глядела на восток, ожидая теплого утреннего солнца, чтобы проснуться окончательно, пропитаться новым днем и пойти навстречу - создавать его вместе с теми, кто рядом. За дверями была ее родная ара́мта - фамарская степь с голубовато-сиреневым песком и серебряными травами. Он рисовал пейзаж с ее слов: кроме Бен-Амина, он не был ни на одной планете Системы.
- А давай твой музей сделаем, - предложила она как-то, наблюдая за тем, как он смешивал краски.
- Хм, это как?
- Не знаю. У меня знакомые всякие есть - они подскажут.
- Настоящий музей… Я как-то и не думал. Для этого сначала умереть надо.
- Да ладно, можно и при жизни. Ты там главным экспонатом будешь, красавец этакий, - проворковала она.
Он встряхнул волосами и прогнулся.
- Устал сидеть уже. Пойдем, я тебе спинку почищу.
А сам смотрел в ее глаза - настороженные, глубокие и темные - независимо от настоящего цвета. Глубина - вот чего ему недоставало до сих пор.
Не-не-не, сначала отдохнуть. А он вот совсем не устал - лежит, закинув ноги на стену, и все время о чем-то расспрашивает. Ему что - вправду хочется узнать, что ли?
- А это кто рисовал? - кивнула она на картинки, ответив на очередной вопрос.
- Я.
- Ух ты… Они как живые.
- Не просто как живые, - похвастался орионец. - Они для всех такие.
- То есть?
- То и есть. Хоть кто посмотрит - хоть Хег своими пятью глазами, хоть хатанг, хоть мейетанец, хоть землянин - они для всех будут правильного цвета и как живые. Понимаешь?
Йинра с трудом представляла себе, как может хатанг видеть что-либо так же, как юджи, но решила поверить.
- Я сам не знал сначала, - продолжал М’ват, мечтательно глядя в потолок. - А потом заметил, как девочки на них смотрят, и решил поспрашивать. Ой, извини.
Йинру передернуло от слова «девочки». Она не хотела вспоминать, что этот чудесный красавец принадлежит ей всего лишь на одни сутки. Но он увлекся - ириды себя так не ведут.
- О, слушай! А давай я тебе свои картины покажу? - сказал он вдруг, вскакивая с кровати.
- А это тогда что? - удивилась она, поднимаясь на непослушные ноги. Он поддержал ее под руку.
- А это так, ерунда. Для эротичного интерьерчика.
Что такое «еротишный терьерчик», наемница спрашивать не стала, а, пошатываясь, вошла в ту самую скрытую комнатку, из которой он приносил ей ужин.
Комнат оказалось на самом деле несколько: симпатичная ванная, сделанная в виде северного горячего источника, теплая каменная кухня, гардеробная и мастерская, в которую и привел ее М’ват. Эта самая мастерская была уставлена холстами, облеплена полочками с какими-то хитрыми красками, маслами, кистями, палочками, писчими иглами, кусочками коры, толчеными камнями в плошках и еще кучей всякой всячины, постепенно превращавшейся в картины.
Картины?
Скорее, это были окна и двери, случайно открывшиеся рядом с тем, что Йинра на них видела. Абсолютная неподвижность этих изображений казалась естественной - это просто мир, в который открыли окно, удивился и замер на мгновение. Любая объемная голограмма или «живой» интерактивный рисунок был мертвым и искусственным по сравнению с ними, хотя не надо было присматриваться, чтобы различить на них мазки, структуру ткани и застрявшие в краске шерстинки.
Планеты, лица, растения, звери, небеса и камни - и тут же какие-то обыденные вещи вроде пустой тарелки после завтрака. Чуть в глубине стоял недорисованный холст, заполненный на две трети еще плоским, пусть и хорошо прорисованным сюжетом: его собственный туалетный столик с россыпью бусин и рядом цветных флакончиков, в зеркале отражается задрапированная стена, а посредине на столике - пустое место, словно что-то хотели положить и забыли.
- Это я уже полгода рисую. Никак не выходит придумать, что там должно быть. Что только ни складывал.
Он произнес это так, что Йинре полезли в голову совершенно нехудожественные мысли. Он обнял ее за плечи и принялся щекотать ее носом за ушами, но сам при этом смотрел куда-то сквозь холст.
Теперь у нее появился еще один пункт расходов, кроме содержания корабля и отправки денег домой (через тетку Офру, которая каждый раз сочиняла для матери, откуда они взялись). Пункт этот включал не только еженедельные визиты в «ласковый дом», но и то, на что ее сподвиг новый приятель.
Для начала он затащил ее на торговый спутник - бесплатно, в выходной.
- Ты очень красивая, - повторял он ей. - А держишь себя, словно неотесанный исполин какой-то. У тебя сестры есть?
- Угу.
- Помнишь, какие они прически делали? Как сапоги вышивали? Какие бусы носили? А ты даже любимого кинжала как будто стесняешься.
Ей было совсем не обидно это слушать, тем более что это была правда. Даже во время войны, когда каждый ценный камушек был на счету, а деревянными бусами иногда растапливали печи, юджи не падали духом и не забрасывали охотничьих обычаев. Дети плавили на солнце олово, мешали с разными маслами и растворителями, а потом покрывали им обычные камешки. Взрослые старались не продавать последних серег и даже на десять раз перешитые вещи покрывали затейливыми узорами - солнцами, травами, цветами, звериными мордочками, следами лапок.
А ее последним украшением была татуировка на память о побежденном бааль-тцур, который несколько дней терроризировал полупустой город, пока не наткнулся на упрямую девочку, не желавшую умирать.
Наемники тоже любили пощеголять друг перед другом и перед заказчиками, потому понадобилось некоторое время, чтобы ее перестали встречать по одежке. Что ж, пусть привыкают к ее новому облику.
Но ничего общего с хвастовством это желание не имело. Казалось, что-то в ней появилось такое, что будет заметно отличать ее от всех даже в тюремной робе, и именно это ей хотелось как-то выразить внешне.
Конечно же, в первую очередь она перебрала всевозможные ножны и пояса. Кинжал для нее был чем-то вроде любимого питомца. Юджи всегда трепетно относились к оружию, но такая забота позабавила даже М’вата и торговцев. В конце концов, она набрала целую горсть всяких бусин и прочей дребедени, взяла отрез лучшей кожи и сказала, что сделает все сама.
Йинра оказалась требовательной покупательницей. М’ват порой думал, что она может переплюнуть по придирчивости его самого. Зато продавцам, у которых находился подходящий товар, жаловаться было не на что: денег она не считала. Жиголо только успевал сердито сверкать глазами на тех, что пытались обмануть ее.
- Ты следи за расчетом-то. Они ж тебя обдерут, как белохвостку по весне.
- Сами дураки будут. Кто-нибудь у них сопрет вдвое больше.
Он только качал головой.
По вечерам он ждал ее раньше, чем обычных клиенток: они могли часа три проговорить или прозаниматься Бог знает чем. Он учил ее читать, рассказывал забавные случаи с работы - без имен, понятное дело; она позировала ему для портрета и показывала собственную боевую систему.
- Это как танец получается, только ты ведешь, - изумлялся он.
- А я из танцев ее и сделала. Ты что - совсем охотничьи системы не знаешь?
- Не-ет. У меня вся семья - ученые, а я просто раздолбай. Но танцевать умею!
- Так давай под тебя раз-ра-ботаем… Черт, слово-то какое, а…
Иногда он был занят по «ее» дням и переносил встречи. Йинра огорчалась и с удвоенным рвением уходила в тренировки, чтобы ни на секунду не думать о том, что сейчас происходит в его комнате. Не то чтобы она ревновала - ее нервировало нарушение расписания. А говоря проще - ей было мало. Она мечтала, что когда-нибудь он бросит свою «подработку» и полностью посвятит себя настоящему искусству - и ей.
Он сам замечал перемены в своем характере. Любая клиентка надоедала ему за пару недель, в лучшем случае - за полтора месяца. Эта девочка привязала его к себе на долгих полгода и не собиралась отпускать. Она росла на глазах - причем, в прямом смысле тоже: зверские условия плена когда-то затормозили ее развитие, а теперь тело вспоминало, сколько ему лет. Она уже доставала ему до подбородка и приобрела точеную женственную фигурку. Его стали посещать мысли, которые он даже высказывал вслух:
- Знаешь, надоели мне эти кау. Тоже мне, фифы. Ничего в голове, кроме постели да интрижек. Сегодня одна хотела на завтра записаться - я послал. Хочу с тобой лучше увидеться.
И ловил яркие лучи счастья, исходившие от нее. Душеносцы ведь не просто так любят улучшать другим настроение.
Он закончил ее портрет - «Орионка на рассвете». На картине она стояла в открытой двери и глядела на восток, ожидая теплого утреннего солнца, чтобы проснуться окончательно, пропитаться новым днем и пойти навстречу - создавать его вместе с теми, кто рядом. За дверями была ее родная ара́мта - фамарская степь с голубовато-сиреневым песком и серебряными травами. Он рисовал пейзаж с ее слов: кроме Бен-Амина, он не был ни на одной планете Системы.
- А давай твой музей сделаем, - предложила она как-то, наблюдая за тем, как он смешивал краски.
- Хм, это как?
- Не знаю. У меня знакомые всякие есть - они подскажут.
- Настоящий музей… Я как-то и не думал. Для этого сначала умереть надо.
- Да ладно, можно и при жизни. Ты там главным экспонатом будешь, красавец этакий, - проворковала она.
Он встряхнул волосами и прогнулся.
- Устал сидеть уже. Пойдем, я тебе спинку почищу.
А сам смотрел в ее глаза - настороженные, глубокие и темные - независимо от настоящего цвета. Глубина - вот чего ему недоставало до сих пор.