ЯЗЫКоЗНАМеНьЕ
Пушкин, собственноручно. Анекдоты в Table Talk («Застольные беседы»), XXVIII (Москва, 1830 год, перед отъездом в Болдино): «Я встретился с Надеждиным1 у Погодина. Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив, и без всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный».2
Сценка с платком кажется снятой с эпизода при завязке действия «Трёх мушкетёров» (первая встреча д'Артаньяна и Арамиса) авторства Александра Дюма (отца), но это всего лишь анахронизм, вызванный «детскостью» памяти, потому ведь на самом деле «Три мушкетёра» будут написаны только в 1844 году.
Что мне в этой сценке и к чему она здесь, на полях исканий о «покойном» Иване Петровиче Белкине?
***
Жест. Жест как действие. Жесть как «часть речи».
Только начавшийся, «зазвездевший», говоря нынешним «языком», литературный критик, доктор наук, историк Надеждин машинально, то есть естественно для себя, совершает действие, которое мгновенно выдаёт его с головой Пушкину: визави «мещанина во дворянстве», оказывается - человек «без всякого приличия». «Простонародность», «вульгарность», «скучность», «заносчивость» моментально относятся на второй план; на первом - «неприличность» поведенческих реакций Надеждина.
Позволю себе ещё раз отступить в область анахронистического, но только лишь для того, чтобы быть верно понятым: д'Артаньян необразован, чего не скажешь об Арамисе; Надеждин более чем учён, не менее, а может и более Пушкина; д'Артаньян и Арамис становятся друзьями на всю свою (литературную) жизнь, Надеждин и Пушкин живут одной жизнью, имя коей - Литература (и История, разумеется); д'Артаньян и Арамис оба - дворяне, но первый - провинциал, второй - аристократ; Надеждин и Пушкин другое дело: Надеждин - сын сельского священника, упрощая слегка, «дьячка», а и сам «дьячок», один из русских учителей Русского мира, типический представитель второго сословия с нетипическими, против общего, способностями, хотя и дурной литератор; Пушкин, по фамилии и фамильной ветви рода - столбовой дворянин, ведущий род со времени Александра Невского, от некоего выходца «из немец», дальше - «боярин», а по Арапу Петра Великого едва не царского рода «эфиоп-арап», «негр», «обезьяна», по бабке (Христине-Регине фон Шеберг) - снова «фон» немец, то есть кругом «ваше благородие». Но и гений.
И если д'Артаньян и Арамис довольно скоро находят общий язык, то Надеждин и Пушкин, один по отношению к другому, обречены остаться «иностранцами», «немцами» (от «немоты», то есть неспособности говорить на понятном другому языке). Дело не в образовании и образованности субъектов, а, конечно же, в воспитании, хотя и здесь не исчерпывающая полнота правды; вот же - сын сельского священника (или дьячка-чтеца) Михаил Сперанский, чью карьеру до известного рубежа чуть не в точности повторил Надеждин, прошёл курс «довоспитания» экстерном, освоил и усвоил не только бонтонные азы, но придворный, куда сложнейший сословно-бытового этикет, выучил в совершенстве «иностранный» для себя язык, ставши в этом смысле на равной ноге с первыми дворянами Империи.
Ставши великороссиянином.
***
Самое место вспомнить Пушкинское, из «Истории села Горюхина», именно: «Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями - некоторые буквы вовсе в нём уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно».
Отставив пока в сторону средне-утопическое положение «горюхинского языка», выставлю на авансцену языки славянский и великорусский. Первый я понимаю именно как церковнославянский язык - язык богослужения, кодифицированный вариант старославянского языка, то есть язык «дьячковой грамоты». Плох ли он, хорош ли - другая статья «бюджета»; важно (здесь) что он другой.
Несомненно - Пушкин натурально (естественно) говорит на великорусском языке. Но он и не кичится этим, не заносится, он именно следует «алфавиту», букве и духу языка, воспринятого с младых ногтей. И он замечает (не может не заметить), что с ним говорят «не по-русски», используя «уничтоженные» или «заменённые другими» буквы-звуки. Оттого жест Надеждина (с поднятым платком) звучит фальшиво, выдавая не столько, может быть, «иностранца», но прямо «лазутчика». Даже так - пришлеца-завоевателя (иначе откуда заносчивость?).
А ведь это то же, по сути, самое, что со своим уставом в чужой монастырь являться, на «дьячковом» языке выражаясь, или - выставлять своё знамя, знамя своего языка манер и жестов, правил и понятий, над крепостью, которая не то что к осаде не готовилась, а и ворота нараспашку держит.
Как держит их (ворота то есть) нараспашку литература, открытая, как известно, критике. А ведь г-н Надеждин именно критик! И выступил он на поприще литературной критики, давши свой «перевод» Пушкинских «Полтавы», «Графа Нулина» и проч. И ведь г-н Надеждин теперь ни много ни мало и ко всему прочему - доктор словесных наук, и ему предложена должность профессора по кафедре изящных искусств и археологии Московского университета. Он преподаёт логику в Московской театральной школе. У него в собственности журнал «Телескоп» и приложением к нему - «Молва», где подвизается, нумером первым, г-н Белинский.
Г-н Надеждин учил, учит, намеревается учить - на своём языке и своему языку, и как знать - сколько случайного в том, что этот этап учительства окончится для доктора словесности публикацией Чаадаевских «Философических писем» (в журнале «Телескоп»), и воспринятых публикатором, как наверное можно догадаться, чем-то вроде объявления о капитуляции «великорусского языка» перед «иностранным», как сигнал: прежнее знамя спускаем, к подъему нового гарнизон построен.
Оказалось - преждевременно. Но…
***
Новые дамы уже швыряют на воздух чепчики (кто-нибудь да подберёт), новые господа бросаются поднимать оброненные побеждёнными платки и прочие аксессуары; всё - новое, всё одухотворяющее, и ведь это так естественно - помочь ближнему, вернуть ему оброненную вещь как одарить частицей любви. Конечно, чувствуется запашок заносчивости в новых человеколюбцах, но оно если и не само пройдёт, так можно, притерпевшись, свыкнуться.
Некоторое число служителей остались без дела, им нечего больше поднимать? Что поделать, волонтёры, конечно, прытки, а ведь чужой хлеб не для себя отняли - для общего блага…
Горюхинский язык. Утопия.
P.S. Окончил свою карьеру г-н Надеждин вполне счастливо - действительным статским советником. Память о себе оставил как о человеке причудливой смеси убеждённостей, именно: считался пылким монархистом, и, одномоментно, большим демократом.
За публикацию Чаадаевских «Философических писем» г-н Надеждин отбыл ссылочный срок, недолгий, и уже в 1838 году, по забвению «грехов молодости», поступил в службу Министерства внутренних дел, чиновником особых поручений. Таковым и оставался. И это куда как натурально, во всех смыслах.
1 Вот что известно о г-не Надеждине нашим «энциклопедистам»: «Н.И. Надеждин (1804-1856 гг.) - учёный, критик, профессор Московского Университета, философ, журналист, этнограф, знаток раскола церкви и её истории.
Родился в семье сельского священника. Окончил рязанское духовное училище (1815), Рязанскую духовную семинарию (1820) и Московскую духовную академию (1824). После окончания академии был профессором словесности и немецкого языка в Рязанской духовной семинарии; также исполнял в ней должность библиотекаря. В 1826 году он оставляет службу в семинарии, увольняется из духовного звания и переезжает в Москву, где устраивается домашним учителем в семью дворян Самариных. В Москве Надеждин знакомится с Каченовским, издателем “Вестника Европы”, с которым они вскоре становятся близкими друзьями. В “Вестнике Европы” Надеждин напечатает свою первую историческую статью - “О торговых поселениях итальянцев на северном Черноморье”, а затем, с 1828 по 1830 год - ряд критических статей по современной литературе (под псевдонимом “Экс-студент Никодим Надоумко”): “Литературные опасения за будущий год”, “Сонмище нигилистов”, “Две повести в стихах: «Бал» и «Граф Нулин»; «Полтава», поэма Александра Пушкина”, “Иван Выжигин”, нравственно-сатирический роман”, “Всем сестрам по серьгам”. [Именно так - «Надоумкой», обозначает Надеждина в своём дневнике хозяин дома и свидетель встречи Пушкина с Надеждиным М.П. Погодин; см., например, запись от 23 марта 1830 г. - О.Л.]. Там же были напечатаны несколько рассказов Надеждина и довольно много стихов, написанных в духе Шиллера. Большая часть этих литературных произведений была признана критиками слабыми с художественной точки зрения.
В 1830 году Надеждин защищает докторскую диссертацию о романтической поэзии. Диссертация была написана на латинском языке и имела название “De poeseos, quae Romantica audit, origine, indole et fatis” (“О начале, сущности и судьбах поэзии, называемой романтической”). Извлечения из неё были вскоре напечатаны в “Вестнике Европы” и “Атенее” под названием “О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии”. После защиты диссертации Надеждину, теперь доктору словесных наук, была предложена должность профессора по кафедре изящных искусств и археологии Московского университета. Незадолго до этого Надеждин был также избран в члены-соревнователи “Общества истории и древностей российских”.
В 1831 году он основал журнал “Телескоп”, с иллюстрированным приложением “Молва”. В самое короткое время “Телескоп” и “Молва” вошли в число самых читаемых российских журналов. “Молва” пользовалась популярностью даже среди светских дам. Надеждин сам был главным редактором “Телескопа”. В “Молве” же ведущую роль играл Белинский. В 1836 году, однако, за публикацию “Философических писем” П. Я Чаадаева “Телескоп” был закрыт, а сам Николай Иванович сослан в Усть-Сысольск, затем в Вологду» [Выделение моё. - О.Л.].
2 Цит. по: В.Вересаев. Пушкин в жизни. М.-Л. 1932. В 2-х тт. Т.2. С. 30.
Сценка с платком кажется снятой с эпизода при завязке действия «Трёх мушкетёров» (первая встреча д'Артаньяна и Арамиса) авторства Александра Дюма (отца), но это всего лишь анахронизм, вызванный «детскостью» памяти, потому ведь на самом деле «Три мушкетёра» будут написаны только в 1844 году.
Что мне в этой сценке и к чему она здесь, на полях исканий о «покойном» Иване Петровиче Белкине?
***
Жест. Жест как действие. Жесть как «часть речи».
Только начавшийся, «зазвездевший», говоря нынешним «языком», литературный критик, доктор наук, историк Надеждин машинально, то есть естественно для себя, совершает действие, которое мгновенно выдаёт его с головой Пушкину: визави «мещанина во дворянстве», оказывается - человек «без всякого приличия». «Простонародность», «вульгарность», «скучность», «заносчивость» моментально относятся на второй план; на первом - «неприличность» поведенческих реакций Надеждина.
Позволю себе ещё раз отступить в область анахронистического, но только лишь для того, чтобы быть верно понятым: д'Артаньян необразован, чего не скажешь об Арамисе; Надеждин более чем учён, не менее, а может и более Пушкина; д'Артаньян и Арамис становятся друзьями на всю свою (литературную) жизнь, Надеждин и Пушкин живут одной жизнью, имя коей - Литература (и История, разумеется); д'Артаньян и Арамис оба - дворяне, но первый - провинциал, второй - аристократ; Надеждин и Пушкин другое дело: Надеждин - сын сельского священника, упрощая слегка, «дьячка», а и сам «дьячок», один из русских учителей Русского мира, типический представитель второго сословия с нетипическими, против общего, способностями, хотя и дурной литератор; Пушкин, по фамилии и фамильной ветви рода - столбовой дворянин, ведущий род со времени Александра Невского, от некоего выходца «из немец», дальше - «боярин», а по Арапу Петра Великого едва не царского рода «эфиоп-арап», «негр», «обезьяна», по бабке (Христине-Регине фон Шеберг) - снова «фон» немец, то есть кругом «ваше благородие». Но и гений.
И если д'Артаньян и Арамис довольно скоро находят общий язык, то Надеждин и Пушкин, один по отношению к другому, обречены остаться «иностранцами», «немцами» (от «немоты», то есть неспособности говорить на понятном другому языке). Дело не в образовании и образованности субъектов, а, конечно же, в воспитании, хотя и здесь не исчерпывающая полнота правды; вот же - сын сельского священника (или дьячка-чтеца) Михаил Сперанский, чью карьеру до известного рубежа чуть не в точности повторил Надеждин, прошёл курс «довоспитания» экстерном, освоил и усвоил не только бонтонные азы, но придворный, куда сложнейший сословно-бытового этикет, выучил в совершенстве «иностранный» для себя язык, ставши в этом смысле на равной ноге с первыми дворянами Империи.
Ставши великороссиянином.
***
Самое место вспомнить Пушкинское, из «Истории села Горюхина», именно: «Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями - некоторые буквы вовсе в нём уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно».
Отставив пока в сторону средне-утопическое положение «горюхинского языка», выставлю на авансцену языки славянский и великорусский. Первый я понимаю именно как церковнославянский язык - язык богослужения, кодифицированный вариант старославянского языка, то есть язык «дьячковой грамоты». Плох ли он, хорош ли - другая статья «бюджета»; важно (здесь) что он другой.
Несомненно - Пушкин натурально (естественно) говорит на великорусском языке. Но он и не кичится этим, не заносится, он именно следует «алфавиту», букве и духу языка, воспринятого с младых ногтей. И он замечает (не может не заметить), что с ним говорят «не по-русски», используя «уничтоженные» или «заменённые другими» буквы-звуки. Оттого жест Надеждина (с поднятым платком) звучит фальшиво, выдавая не столько, может быть, «иностранца», но прямо «лазутчика». Даже так - пришлеца-завоевателя (иначе откуда заносчивость?).
А ведь это то же, по сути, самое, что со своим уставом в чужой монастырь являться, на «дьячковом» языке выражаясь, или - выставлять своё знамя, знамя своего языка манер и жестов, правил и понятий, над крепостью, которая не то что к осаде не готовилась, а и ворота нараспашку держит.
Как держит их (ворота то есть) нараспашку литература, открытая, как известно, критике. А ведь г-н Надеждин именно критик! И выступил он на поприще литературной критики, давши свой «перевод» Пушкинских «Полтавы», «Графа Нулина» и проч. И ведь г-н Надеждин теперь ни много ни мало и ко всему прочему - доктор словесных наук, и ему предложена должность профессора по кафедре изящных искусств и археологии Московского университета. Он преподаёт логику в Московской театральной школе. У него в собственности журнал «Телескоп» и приложением к нему - «Молва», где подвизается, нумером первым, г-н Белинский.
Г-н Надеждин учил, учит, намеревается учить - на своём языке и своему языку, и как знать - сколько случайного в том, что этот этап учительства окончится для доктора словесности публикацией Чаадаевских «Философических писем» (в журнале «Телескоп»), и воспринятых публикатором, как наверное можно догадаться, чем-то вроде объявления о капитуляции «великорусского языка» перед «иностранным», как сигнал: прежнее знамя спускаем, к подъему нового гарнизон построен.
Оказалось - преждевременно. Но…
***
Новые дамы уже швыряют на воздух чепчики (кто-нибудь да подберёт), новые господа бросаются поднимать оброненные побеждёнными платки и прочие аксессуары; всё - новое, всё одухотворяющее, и ведь это так естественно - помочь ближнему, вернуть ему оброненную вещь как одарить частицей любви. Конечно, чувствуется запашок заносчивости в новых человеколюбцах, но оно если и не само пройдёт, так можно, притерпевшись, свыкнуться.
Некоторое число служителей остались без дела, им нечего больше поднимать? Что поделать, волонтёры, конечно, прытки, а ведь чужой хлеб не для себя отняли - для общего блага…
Горюхинский язык. Утопия.
P.S. Окончил свою карьеру г-н Надеждин вполне счастливо - действительным статским советником. Память о себе оставил как о человеке причудливой смеси убеждённостей, именно: считался пылким монархистом, и, одномоментно, большим демократом.
За публикацию Чаадаевских «Философических писем» г-н Надеждин отбыл ссылочный срок, недолгий, и уже в 1838 году, по забвению «грехов молодости», поступил в службу Министерства внутренних дел, чиновником особых поручений. Таковым и оставался. И это куда как натурально, во всех смыслах.
1 Вот что известно о г-не Надеждине нашим «энциклопедистам»: «Н.И. Надеждин (1804-1856 гг.) - учёный, критик, профессор Московского Университета, философ, журналист, этнограф, знаток раскола церкви и её истории.
Родился в семье сельского священника. Окончил рязанское духовное училище (1815), Рязанскую духовную семинарию (1820) и Московскую духовную академию (1824). После окончания академии был профессором словесности и немецкого языка в Рязанской духовной семинарии; также исполнял в ней должность библиотекаря. В 1826 году он оставляет службу в семинарии, увольняется из духовного звания и переезжает в Москву, где устраивается домашним учителем в семью дворян Самариных. В Москве Надеждин знакомится с Каченовским, издателем “Вестника Европы”, с которым они вскоре становятся близкими друзьями. В “Вестнике Европы” Надеждин напечатает свою первую историческую статью - “О торговых поселениях итальянцев на северном Черноморье”, а затем, с 1828 по 1830 год - ряд критических статей по современной литературе (под псевдонимом “Экс-студент Никодим Надоумко”): “Литературные опасения за будущий год”, “Сонмище нигилистов”, “Две повести в стихах: «Бал» и «Граф Нулин»; «Полтава», поэма Александра Пушкина”, “Иван Выжигин”, нравственно-сатирический роман”, “Всем сестрам по серьгам”. [Именно так - «Надоумкой», обозначает Надеждина в своём дневнике хозяин дома и свидетель встречи Пушкина с Надеждиным М.П. Погодин; см., например, запись от 23 марта 1830 г. - О.Л.]. Там же были напечатаны несколько рассказов Надеждина и довольно много стихов, написанных в духе Шиллера. Большая часть этих литературных произведений была признана критиками слабыми с художественной точки зрения.
В 1830 году Надеждин защищает докторскую диссертацию о романтической поэзии. Диссертация была написана на латинском языке и имела название “De poeseos, quae Romantica audit, origine, indole et fatis” (“О начале, сущности и судьбах поэзии, называемой романтической”). Извлечения из неё были вскоре напечатаны в “Вестнике Европы” и “Атенее” под названием “О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии”. После защиты диссертации Надеждину, теперь доктору словесных наук, была предложена должность профессора по кафедре изящных искусств и археологии Московского университета. Незадолго до этого Надеждин был также избран в члены-соревнователи “Общества истории и древностей российских”.
В 1831 году он основал журнал “Телескоп”, с иллюстрированным приложением “Молва”. В самое короткое время “Телескоп” и “Молва” вошли в число самых читаемых российских журналов. “Молва” пользовалась популярностью даже среди светских дам. Надеждин сам был главным редактором “Телескопа”. В “Молве” же ведущую роль играл Белинский. В 1836 году, однако, за публикацию “Философических писем” П. Я Чаадаева “Телескоп” был закрыт, а сам Николай Иванович сослан в Усть-Сысольск, затем в Вологду» [Выделение моё. - О.Л.].
2 Цит. по: В.Вересаев. Пушкин в жизни. М.-Л. 1932. В 2-х тт. Т.2. С. 30.