Заметки российского бродяги. Прикамская Одиссея. Эпизод четвёртый.
Тихо и покойно в пермской кузнице кадров, как назвали бы сие учебное заведение во времена оные, выпускающее на свет живописцев, архитекторов, скульпторов и мастеров по изготовлению всяких безделушек, заполняющих со временем жилища мещан наряду с прочим барахлом.
Искусству этому обучает зачарованных студентиков, в числе прочих сотрудников педагогического коллектива, мой добрый кореш, уютно обосновавшийся в мастерской, полной каких-то неведомых мне железяк и приспособлений для их обработки. Лексикон, царящий в мастерской, мне не близок. Какие-то киянки, зубила и прочие корнцанги - словечко, памятное мне с детства - не несут для меня никакой смысловой нагрузки. Гораздо забавней наблюдать за студентками, облачёнными в серые халаты - подобный я видел лишь на нашей школьной техничке тёте Тасе - большие защитные очки от летящей в глаза металлической стружки и платочки, повязанные на манер фабричных работниц тридцатых годов прошлого века, прижимающих на агитплакатах указательный палец к губам с призывом не болтать, ибо враг притаился везде. Странно наблюдать за этими малявками, зажавшими в тисках - ещё одно слово, памятное со школьных уроков труда и эта дальняя память пугает меня всё больше и больше, ибо порой, заканчивая предложение не всегда помнишь с чего начинал - какие-то железные хуёвинки и пытающиеся ударами молотка придать им какую-то замысловатую форму. Я гляжу на этих чумазых девчушек и с трудом представляю себе как они выглядят отмывшись в обычной жизни. Пока же они напоминают мне главную героиню детского фильма "Морозко" - блядь, эта память меня реально пугает - насильно вымазанную сажей руками злой мачехи, дабы на её красоту не заглядывались женихи мачехиных родных дочерей.
Наконец занятие заканчивается и длиннобородый мой кореш, смахивающий на профессора Хогвартса отпускает девиц по домам, и они разлетаются как птички с весёлым щебетанием. На столе, после сдувания с него железной стружки, появляется вожделенная бутыль водки под названием "Морошка" и досуг начинается. Разливаем по первой с горкой. Признаться от такой дозировки я отвык и оттого незаметно скашиваю глаз на кореша, дабы соответствовать российскому технологическому процессу убирания продукта во чрево. Кореш убирает дозу в один приём и я следую за ним, чуть не подавившись. Далее всё соответствует классике: движение руки с продуктом от стола, покрытого мелкой металлической пылью по дуге в рот и возвращение пустой тары на место; лёгкий перекус шуармой, отчего-то именуемой в прежнем ареале обитания шавермой и очередной подход к снаряду. Перемежается всё это долгими разговорами, ради которых, собственно, и стоит иногда ездить в эту затерявшуюся посреди недовырубленных китайцами лесов страну Рука-дуга-рот-стол-шуарма-раздумчивый разговор. Раздумчивей и раздумчивей по мере продвижения ко дну бутыли.
Наконец всё закончено. Поднимаемся пьянущие, держась за устойчивые предметы. Кореш мой направляется к своей цыплячье-жёлтой "копейке" в желании ехать домой. Я обнаруживаю себя на промозглой автобусной остановке с трудом припоминая как мне добираться до моего временного пристанища. Понятным образом в автобусе засыпаю и, придя в себя, незадолго до нужной остановки вцепляюсь в чей-то рюкзак, полагая, что был с ним с самого начала. Владелец рюкзака тащит его обратно к себе. Очухиваюсь окончательно и рассыпаюсь в искренних извинениях. Прощён немедля ибо моё состояние не секрет и понятно любому коренному жителю этой страны. Повадки, рефлексы, родина-мать.