Дом
У нас был дом в Красных Баках. В нём сначала медленно, разгоняясь, всё быстрее - помчалось моё деревенское детство. Дом был прадедушки и прабабушки. Их не стало - там никто и не жил, мы приезжали на лето. Зимние квартиранты как-то не приютились. Несколько раз зимой его взламывали, но воровать там было нечего. Когда мне было лет тринадцать, наверное, дом сгорел. Я прорыдал несколько дней, невзирая на непристойность подобных эмоций в таком возрасте. Он мне снится до сих пор. Снятся Красные Баки (совсем не такими, какие они были тогда и какие они сейчас), снится Ветлуга.
Дом был громадный, в восемнадцать венцов корабельной сосны (той самой, которую белянами сплавляли по Ветлуге - и потом по Волге), за рекой уже начиналась совершенно официальная тайга. С высоким необжитым чердаком, под завязку набитым сладкими запахами старых газет, прополиса и воска, сырости либо сухости - по сезону, мешковины, даже ржавчина источала какой-то бакалейный аромат. С подполом в человеческий рост. С тремя печками - русской во всю кухню и двумя голландками, одна с плитой. Сени, веранда, крыльцо, которое называлось «крылец», мужского рода. В подполе - картошка, банки с вареньем и соленьями. На веранде сундуки, кровать, мешки с сушёными яблоками, предметы ускользавшей эпохи.
Весы с гирьками служили исправно и регулярно - особенно ближе к августу, когда на базар носили корзины с яблоками. Часть лета я проводил, торгуя этими яблоками: анис, штрейфлинг (был «штрефингом»), коричное полосатое, розовый и белый налив (огромный, как дыня, засахаренный, лопавшийся ещё не паданцем, а прямо на ветках - так распирали сладкие соки); медовку и золотую китайку не носили - самому не хватало, это был вкус приторной мгновенно вспыхивающей жадности. Шутка ли: сорок яблонь, много вишен, черноплодка. Ирга была куцая, ею обжирались у соседей. Малинник с красной и белой малиной. Смородина всех существующих цветов. Был даже орешник, я помню деликатный вкус мягкого хрустящего неспелого фундука.
Огород был огромный, проваливался в овраг к речке-парашке (другого, настоящего, названия у неё не было, но суть была передана: молокозавод с противоположного берега сливал туда кислые белые отходы, а с микрорайона текли стоки - мы лазили вдоль берега «за камышами», не зная, что это рогоз, а не камыш - и крайне позорным было вляпаться в неглубокую жижу). На склонах оврага было много земляники - за небольшое время каждый (друга два-три-четыре) набирали по стакану или даже не по одному - и домой, толочь ягоду с сахаром в земляничную кашку. Что было ещё? Конечно, крыжовник, немного клубники, куда больше виктории. Крыжовенное варенье - самое вкусное. В сыром виде: сладкое нутро выпивал, кислую кожурку - вон. Пока не полюбил это контрастное сочетание. Для земляничного варенья ездили за реку, в лес, к болотам. В этих болотах пропадали люди. Глубину их сложно оценить даже сейчас. Да и заблудиться проще простого. Ведь правда тайга. Несколько корзин грибов и ягод - и домой, отмывать синие от черники руки и ждать, когда начнут варить варенье. Пенка, выраставшая над земляничным кипением - самое потрясающее лакомство детства. Или смородинное желе? Или сырое тесто для ежедневной шарлотки - яблоки же надо куда-то девать?
На базаре, кстати, сначала торговали, снижая цену ближе к обеду, а в конце отдавали корзинками так, назвав адрес: куда нести пустую корзинку. Из садика приходили с мешками. В город увозили, забив ими всё возможное пространство. И всё равно паданцы ярким ковром оставались ждать зимы. Количество огурцов прогнозировали по еловым шишкам - много одних, значит, будет много и других. Через день собирали по два больших таза, солили в одной банке с кабачками. Урожая картошки было немного, суглинок сложно удобрять. Но колорадским жукам и их личинкам было наплевать на эти нюансы - собирали каждый день. Опрыскивать не хотели - химия. Уже в овраге, вдоль забора росли несколько берёз-небоскрёбов, возле бани - ель. Звучит неумной шуткой, но это правда: под ними ближе к осени выскакивали грядками чёрные грузди. На открытом участке ложбины - щавель, а уже под деревья - и в освободившийся от огурцов тазик грузди. У прадеда была небольшая пасека, десяток ульев. Пчёлы кусали, но немного. В сенях или сзади русской печки ставили медогонку, дед срезал воск с сот, раскручивал аппарат - и мёд лился вниз. Когда прадед и прабабка умерли, за ними умерли и все пчёлы. Соседи сказали: так всегда, пчёлы знают своего хозяина. Перепроверять не хочу, пусть так и останется.
К самому дому был пристроен двор с хлевом и сеновалом. Под скатом была поленница, уголь, куча всякой скобянки по стенам и на верстаках, косы, мотыги, лопаты и грабли вдоль стен. Когда были свиньи, то их кормили не комбикормом, как все остальные, а яблоками. Мясо было сладчайшим. Дед был интересным человеком. Все хвастались фасадом перед улицей, а он на улицу выкатил двор - а лицом сам дом смотрел в огород. Больше я такого нигде не видел. Стены снаружи были выкрашены суриком. Как и полы внутри (или какой-то другой тёмно-красной краской), а вот никаких обоев, никакой обшивки, краски - ничего внутри не было. Чистый голый гладкий сруб нежного светлого древесного цвета, между брёвнами пакля. Белёные печки. Самотканные половики на красном полу. Тёмно-коричневая мебель: комод, сервант, стулья. Две большие картины Шишкина. Это был интерьер, это были не просто комнаты. Я не знаю, где прадед и прабабка нашли столько вкуса и тонкости. У соседей было всё совсем не так, некоторые дома и вовсе были оклеены пошлыми обоями, купленными в сельпо.
В комоде, на чердаке, в шкафах - куча детских сокровищ, старые советские послевоенные справочники с яркими картинками, номера газеты «Советский спорт» машиной времени из семидесятых и восьмидесятых, любимый конструктор: гайки, болты, проволока. Лупа с латунной ручкой, которой я так и не научился поджигать муравьёв в соседней с домом песочнице природного происхождения, зато научился выжигать тёмные пятнышки на сухом дереве. Рядом с домом - огромный гараж из двух частей, у деда было две машины: «запорожец» и «фантомас» (Луцкого завода, «луазик»). Там висело много мотков алюминиевой проволоки, из которой я (чаще, конечно, отец) делал всевозможные игрушки от пистолетов до мечей (мои кривые, папины - прекрасные).
Что-то ведь было ещё. Много чего было. Баня, в которой я любил торчать по часу. Ранние августовские вечера, рассыпающееся метеоритами небо, жареная картошка с сегодняшними грибами (особенно хороши волнушки, лисички и подосиновики, они единственные держатся до конца и не расплываются медузой), первые арбузы, всегда вкусные, чай под неизбывную «Большую перемену», которой всех готовили к сентябрю. Шекли или Азимов перед сном, терпкий протопленный воздух - до тридцати, тридцати двух («Ташкент!» - бабушка поднимает большой палец вверх), стук яблоневых веток в окна, их, окон, тёмно-синий глянец, скрежет вороньих коньков по крыше, иногда - гул дождя. Утром завтрак, рано на Ветлугу, купаться до синих губ, днём - домой, окрошка на домашнем нередко пьяном квасе, гулять допоздна, перекусывая у соседей чёрным хлебом с подсолнечным маслом, солью и перьями лука, яблоками или даже ревенём, начало подросткового возраста...
Сгорело всё. Пепелище тлело до весны всю зиму - такой это был дом. Когда сгорело - сгорело и это детство. Наверное, именно поэтому я так и не повзрослел до конца.
На фотографиях Ветлуга. Лето этого суетного года.
Дом был громадный, в восемнадцать венцов корабельной сосны (той самой, которую белянами сплавляли по Ветлуге - и потом по Волге), за рекой уже начиналась совершенно официальная тайга. С высоким необжитым чердаком, под завязку набитым сладкими запахами старых газет, прополиса и воска, сырости либо сухости - по сезону, мешковины, даже ржавчина источала какой-то бакалейный аромат. С подполом в человеческий рост. С тремя печками - русской во всю кухню и двумя голландками, одна с плитой. Сени, веранда, крыльцо, которое называлось «крылец», мужского рода. В подполе - картошка, банки с вареньем и соленьями. На веранде сундуки, кровать, мешки с сушёными яблоками, предметы ускользавшей эпохи.
Весы с гирьками служили исправно и регулярно - особенно ближе к августу, когда на базар носили корзины с яблоками. Часть лета я проводил, торгуя этими яблоками: анис, штрейфлинг (был «штрефингом»), коричное полосатое, розовый и белый налив (огромный, как дыня, засахаренный, лопавшийся ещё не паданцем, а прямо на ветках - так распирали сладкие соки); медовку и золотую китайку не носили - самому не хватало, это был вкус приторной мгновенно вспыхивающей жадности. Шутка ли: сорок яблонь, много вишен, черноплодка. Ирга была куцая, ею обжирались у соседей. Малинник с красной и белой малиной. Смородина всех существующих цветов. Был даже орешник, я помню деликатный вкус мягкого хрустящего неспелого фундука.
Огород был огромный, проваливался в овраг к речке-парашке (другого, настоящего, названия у неё не было, но суть была передана: молокозавод с противоположного берега сливал туда кислые белые отходы, а с микрорайона текли стоки - мы лазили вдоль берега «за камышами», не зная, что это рогоз, а не камыш - и крайне позорным было вляпаться в неглубокую жижу). На склонах оврага было много земляники - за небольшое время каждый (друга два-три-четыре) набирали по стакану или даже не по одному - и домой, толочь ягоду с сахаром в земляничную кашку. Что было ещё? Конечно, крыжовник, немного клубники, куда больше виктории. Крыжовенное варенье - самое вкусное. В сыром виде: сладкое нутро выпивал, кислую кожурку - вон. Пока не полюбил это контрастное сочетание. Для земляничного варенья ездили за реку, в лес, к болотам. В этих болотах пропадали люди. Глубину их сложно оценить даже сейчас. Да и заблудиться проще простого. Ведь правда тайга. Несколько корзин грибов и ягод - и домой, отмывать синие от черники руки и ждать, когда начнут варить варенье. Пенка, выраставшая над земляничным кипением - самое потрясающее лакомство детства. Или смородинное желе? Или сырое тесто для ежедневной шарлотки - яблоки же надо куда-то девать?
На базаре, кстати, сначала торговали, снижая цену ближе к обеду, а в конце отдавали корзинками так, назвав адрес: куда нести пустую корзинку. Из садика приходили с мешками. В город увозили, забив ими всё возможное пространство. И всё равно паданцы ярким ковром оставались ждать зимы. Количество огурцов прогнозировали по еловым шишкам - много одних, значит, будет много и других. Через день собирали по два больших таза, солили в одной банке с кабачками. Урожая картошки было немного, суглинок сложно удобрять. Но колорадским жукам и их личинкам было наплевать на эти нюансы - собирали каждый день. Опрыскивать не хотели - химия. Уже в овраге, вдоль забора росли несколько берёз-небоскрёбов, возле бани - ель. Звучит неумной шуткой, но это правда: под ними ближе к осени выскакивали грядками чёрные грузди. На открытом участке ложбины - щавель, а уже под деревья - и в освободившийся от огурцов тазик грузди. У прадеда была небольшая пасека, десяток ульев. Пчёлы кусали, но немного. В сенях или сзади русской печки ставили медогонку, дед срезал воск с сот, раскручивал аппарат - и мёд лился вниз. Когда прадед и прабабка умерли, за ними умерли и все пчёлы. Соседи сказали: так всегда, пчёлы знают своего хозяина. Перепроверять не хочу, пусть так и останется.
К самому дому был пристроен двор с хлевом и сеновалом. Под скатом была поленница, уголь, куча всякой скобянки по стенам и на верстаках, косы, мотыги, лопаты и грабли вдоль стен. Когда были свиньи, то их кормили не комбикормом, как все остальные, а яблоками. Мясо было сладчайшим. Дед был интересным человеком. Все хвастались фасадом перед улицей, а он на улицу выкатил двор - а лицом сам дом смотрел в огород. Больше я такого нигде не видел. Стены снаружи были выкрашены суриком. Как и полы внутри (или какой-то другой тёмно-красной краской), а вот никаких обоев, никакой обшивки, краски - ничего внутри не было. Чистый голый гладкий сруб нежного светлого древесного цвета, между брёвнами пакля. Белёные печки. Самотканные половики на красном полу. Тёмно-коричневая мебель: комод, сервант, стулья. Две большие картины Шишкина. Это был интерьер, это были не просто комнаты. Я не знаю, где прадед и прабабка нашли столько вкуса и тонкости. У соседей было всё совсем не так, некоторые дома и вовсе были оклеены пошлыми обоями, купленными в сельпо.
В комоде, на чердаке, в шкафах - куча детских сокровищ, старые советские послевоенные справочники с яркими картинками, номера газеты «Советский спорт» машиной времени из семидесятых и восьмидесятых, любимый конструктор: гайки, болты, проволока. Лупа с латунной ручкой, которой я так и не научился поджигать муравьёв в соседней с домом песочнице природного происхождения, зато научился выжигать тёмные пятнышки на сухом дереве. Рядом с домом - огромный гараж из двух частей, у деда было две машины: «запорожец» и «фантомас» (Луцкого завода, «луазик»). Там висело много мотков алюминиевой проволоки, из которой я (чаще, конечно, отец) делал всевозможные игрушки от пистолетов до мечей (мои кривые, папины - прекрасные).
Что-то ведь было ещё. Много чего было. Баня, в которой я любил торчать по часу. Ранние августовские вечера, рассыпающееся метеоритами небо, жареная картошка с сегодняшними грибами (особенно хороши волнушки, лисички и подосиновики, они единственные держатся до конца и не расплываются медузой), первые арбузы, всегда вкусные, чай под неизбывную «Большую перемену», которой всех готовили к сентябрю. Шекли или Азимов перед сном, терпкий протопленный воздух - до тридцати, тридцати двух («Ташкент!» - бабушка поднимает большой палец вверх), стук яблоневых веток в окна, их, окон, тёмно-синий глянец, скрежет вороньих коньков по крыше, иногда - гул дождя. Утром завтрак, рано на Ветлугу, купаться до синих губ, днём - домой, окрошка на домашнем нередко пьяном квасе, гулять допоздна, перекусывая у соседей чёрным хлебом с подсолнечным маслом, солью и перьями лука, яблоками или даже ревенём, начало подросткового возраста...
Сгорело всё. Пепелище тлело до весны всю зиму - такой это был дом. Когда сгорело - сгорело и это детство. Наверное, именно поэтому я так и не повзрослел до конца.
На фотографиях Ветлуга. Лето этого суетного года.