Чегемское детство (продолжение)
2
Может быть, кто-то скажет, прочтя последние слова предыдущего отрывка: "Ничего себе счастливые годы! Отец лежит и не встаёт, среда новая, незнакомая, язык - тоже, снимают квартиру, своего жилья нет. Что же тут хорошего?"
И я отвечу такому читателю: смотря с чем сравнивать. Если предыдущие два года были очень неласковы к нашей семье, то Чегем встретил нас хорошо.
К своим четырём годам я уже имела кое-какие жизненные впечатления. В детский сад я не ходила, и в три года, в возрасте Полинки, оставалась дома с больным отцом и как умела помогала ему, подавала, приносила и относила всё, что ему требовалось. В доме мы занимали одну комнату, а в другой части дома жила старшая сестра мамы, которая выживала нас из дома всеми силами. Потом в доме случился пожар (кто-то из гостей тётки бросил в общей прихожей непотушенную папиросу). Когда пламя стало распространяться по прихожей, все, кто находились в тот момент дома, повыскакивали. Мама была на работе, а моего отца никто не догадался вынести. Мама потом много раз с дрожью в голосе вспоминала: "Он же мог задохнуться от дыма, сгореть". Помогли, кажется, соседи, в общем посторонние люди, не родственники. Я помню, как бегу в сад, подальше от пожара, прижимая к себе единственную куклу. Я была очень напугана, и много лет тяжёлый, сладковатый и тошнотворный запах пожарища не давал мне покоя, даже снился.
Пожар потушили, выгорела прихожая, а жилые помещения мало пострадали, жить было можно. И невозможно. В пожаре тётка обвинила моего отца (он курил) и слышать не хотела, что начался пожар в прихожей, куда лежачий больной никак не мог бросить папиросу или спичку.
Вскоре мы уехали в Чегем, где жил родной брат отца со своей семьёй. Это уже был третий переезд в моей жизни (первый - в два года, из Закарпатья в этот южноукраинский городок).
Отъезд из городка я тоже запомнила очень хорошо. Может, оттого что был поздний вечер, на улицах было пустынно, темно, а может из-за всех предшествующих событий, которые я в четыре года ещё не понимала, но чувствовала, но я ощущала отъезд, как изгнание или бегство. Острое чувство гонимости, бесприютности, незащищённости и нашей никому ненужности переполняло и разрывало мою детскую душу. Можно ли такое чувствовать в четыре года? Не знаю, может, и нельзя, но я ЧУВСТВОВАЛА. Мы с мамой шли впереди, сзади двое мужчин несли на носилках отца в гипсовой кроватке, кто-то ещё помогал тащить чемоданы, всё это были незнакомые мне люди, наверно, с маминой работы.
III
Мы поселились у кабардинки средних лет с тремя детьми и без мужа. Звали её Куна. Всю жизнь впоследствии мама вспоминала Куну с нежностью и благодарностью. Если родная сестра сумела сделать жизнь моей мамы и отца почти невыносимыми, то чужая женщина была все те годы, которые мы у неё жили, ласкова, внимательна, щедра и терпелива к моим детским проказам. Много лет мы ещё скитались по квартирам, но такой хозяйки больше у нас не было.
Улица наша находилась далеко от центра села и была немощёной, грунтовой. Арык протекал по правой её стороне, той, на которой мы жили. Напротив каждого двора в искусственном этом ручье делали углубление, чтобы удобно было зачёрпывать ведром воду. Углубление было значительным - мне с головой. Но эту воду родители употребляли только для технических нужд. Для того, чтобы пить и готовить еду, носили воду из речки, а речка была далеко, за окраиной села. Когда папа начал ходит, носить ежедневно воду с реки входило в его обязанности, но пока он болел, носил воду кто-то другой, наверно мама договорилась с кем-то из соседей. Потом, когда мы перешли на другую квартиру ближе к центру села, колонка с водой была прямо напротив двора. На окраине же никаких колонок не было, и отсутствие чистой воды было главным неудобством нашей жизни.
Готовили мы летом на примусе, зимой - на печке. Приготовление обеда тоже было долгим процессом и на мой, детский, взгляд - очень сложным. Примус надо было всё время подкачивать, менять фитиль, подливать керосин. Не помню, как регулировалась сила пламени, но и это в нашем примусе было очень непросто. И главное, нельзя было готовить несколько блюд сразу. Поэтому никаких кулинарных изысков я в детстве не знала. Зато кабардинская пища мне сразу понравилась. Господи, запах свжих чуреков, своеобразный, не похожий ни на запах пшеничных лепёшек, ни на запах нашего хлеба, каким же он был вкусным! Каши и мучные блюда готовились на кукурузной муке или крупе. Мешки с янтарными зёрнами кукурузы стояли в сараях всех кабардинцев. Я любила запустить руку в мешок и поднимая руку, растопырить пальцы, чтобы зёрна просыпались между ними, чем-то меня зачаровывала эта золотисто-янтарная струйка.
Продолжение
Может быть, кто-то скажет, прочтя последние слова предыдущего отрывка: "Ничего себе счастливые годы! Отец лежит и не встаёт, среда новая, незнакомая, язык - тоже, снимают квартиру, своего жилья нет. Что же тут хорошего?"
И я отвечу такому читателю: смотря с чем сравнивать. Если предыдущие два года были очень неласковы к нашей семье, то Чегем встретил нас хорошо.
К своим четырём годам я уже имела кое-какие жизненные впечатления. В детский сад я не ходила, и в три года, в возрасте Полинки, оставалась дома с больным отцом и как умела помогала ему, подавала, приносила и относила всё, что ему требовалось. В доме мы занимали одну комнату, а в другой части дома жила старшая сестра мамы, которая выживала нас из дома всеми силами. Потом в доме случился пожар (кто-то из гостей тётки бросил в общей прихожей непотушенную папиросу). Когда пламя стало распространяться по прихожей, все, кто находились в тот момент дома, повыскакивали. Мама была на работе, а моего отца никто не догадался вынести. Мама потом много раз с дрожью в голосе вспоминала: "Он же мог задохнуться от дыма, сгореть". Помогли, кажется, соседи, в общем посторонние люди, не родственники. Я помню, как бегу в сад, подальше от пожара, прижимая к себе единственную куклу. Я была очень напугана, и много лет тяжёлый, сладковатый и тошнотворный запах пожарища не давал мне покоя, даже снился.
Пожар потушили, выгорела прихожая, а жилые помещения мало пострадали, жить было можно. И невозможно. В пожаре тётка обвинила моего отца (он курил) и слышать не хотела, что начался пожар в прихожей, куда лежачий больной никак не мог бросить папиросу или спичку.
Вскоре мы уехали в Чегем, где жил родной брат отца со своей семьёй. Это уже был третий переезд в моей жизни (первый - в два года, из Закарпатья в этот южноукраинский городок).
Отъезд из городка я тоже запомнила очень хорошо. Может, оттого что был поздний вечер, на улицах было пустынно, темно, а может из-за всех предшествующих событий, которые я в четыре года ещё не понимала, но чувствовала, но я ощущала отъезд, как изгнание или бегство. Острое чувство гонимости, бесприютности, незащищённости и нашей никому ненужности переполняло и разрывало мою детскую душу. Можно ли такое чувствовать в четыре года? Не знаю, может, и нельзя, но я ЧУВСТВОВАЛА. Мы с мамой шли впереди, сзади двое мужчин несли на носилках отца в гипсовой кроватке, кто-то ещё помогал тащить чемоданы, всё это были незнакомые мне люди, наверно, с маминой работы.
III
Мы поселились у кабардинки средних лет с тремя детьми и без мужа. Звали её Куна. Всю жизнь впоследствии мама вспоминала Куну с нежностью и благодарностью. Если родная сестра сумела сделать жизнь моей мамы и отца почти невыносимыми, то чужая женщина была все те годы, которые мы у неё жили, ласкова, внимательна, щедра и терпелива к моим детским проказам. Много лет мы ещё скитались по квартирам, но такой хозяйки больше у нас не было.
Улица наша находилась далеко от центра села и была немощёной, грунтовой. Арык протекал по правой её стороне, той, на которой мы жили. Напротив каждого двора в искусственном этом ручье делали углубление, чтобы удобно было зачёрпывать ведром воду. Углубление было значительным - мне с головой. Но эту воду родители употребляли только для технических нужд. Для того, чтобы пить и готовить еду, носили воду из речки, а речка была далеко, за окраиной села. Когда папа начал ходит, носить ежедневно воду с реки входило в его обязанности, но пока он болел, носил воду кто-то другой, наверно мама договорилась с кем-то из соседей. Потом, когда мы перешли на другую квартиру ближе к центру села, колонка с водой была прямо напротив двора. На окраине же никаких колонок не было, и отсутствие чистой воды было главным неудобством нашей жизни.
Готовили мы летом на примусе, зимой - на печке. Приготовление обеда тоже было долгим процессом и на мой, детский, взгляд - очень сложным. Примус надо было всё время подкачивать, менять фитиль, подливать керосин. Не помню, как регулировалась сила пламени, но и это в нашем примусе было очень непросто. И главное, нельзя было готовить несколько блюд сразу. Поэтому никаких кулинарных изысков я в детстве не знала. Зато кабардинская пища мне сразу понравилась. Господи, запах свжих чуреков, своеобразный, не похожий ни на запах пшеничных лепёшек, ни на запах нашего хлеба, каким же он был вкусным! Каши и мучные блюда готовились на кукурузной муке или крупе. Мешки с янтарными зёрнами кукурузы стояли в сараях всех кабардинцев. Я любила запустить руку в мешок и поднимая руку, растопырить пальцы, чтобы зёрна просыпались между ними, чем-то меня зачаровывала эта золотисто-янтарная струйка.
Продолжение