киношка
Пока в Москве пытались завалить Петра Первого, то есть произвести акт метафизического оскопления Лужкова, я беззаботно болталась по парижам и даже посмотрела два французских фильма, которые никогда не доберутся до российских экранов.
Из-за тотальной коммерческой провальности.
Первый - «Double take» (усл. «Убить двойника») - клубная постмодернистская штучка о гибельной роли двойников, в том числе и экранных.
Второй - «Люди и Боги», взявший гранд-при на последнем канском фестивале - "полновесная киноповесть" о восьмерых монахах-цистерцианцах, угнанных в заложники алжирскими исламистами в 1996 году.
Пламенный призыв фламандского режиссера Йохана Гримонпре: «Если ты увидишь своего двойника - убей его, иначе он убьет тебя» - иллюстрируется заведомо притягательными для публики кадрами хроники знаменитого вечернего телешоу Хичкока и рискованными перевоплощениями его собственного двойника.
Мысль о том, что напитавшись твоими эмоциями, экранный двойник начинает жить своей, а потом и твоей жизнью не нова, но нам она интересна потому, что кроме Хичкока (телешоу которого мы уже безвозвратно пропустили) она иллюстрируется и сшибками политических двойников: Хрущева - Кеннеди и Брежнева - Форда.
В мелькании кадров открытия выставки США на ВДНХ и прочей хроники русскому уху поверх перевода явственно слышны «репризы» и экспромты Хрущева.
Его вольное и невольное остроумие (чем-то перекликающееся с юмором Черномырдина) валит с ног:
«мы не ноздрями мух ловим», «надо империалистам запустить ежа в штаны», «у нас один спорный вопрос - земельный: кто кого закопает".
А вот диалог Хрущёва и Кеннеди:
Кеннеди: "Почему Вы нам угрожаете? У нас достаточно ракет, чтобы тридцать раз вас уничтожить".
Хрущёв: "У нас хватит только для одного раза, но нам этого достаточно. Ха-ха-ха.”
Недаром про Хрущева рассказывали, что однажды он сам написал свой доклад и перед выступлением показал другу:
- В политбюро все подхалимы и правды не скажут, даже если что не так.
Друг прочитал и говорит:
- Скажу тебе, Никита, со всей партийной прямотой. У тебя тут две ошибочки. “Засранец” пишется вместе, а “в жопу” - отдельно.
Но это все шуточки, а вот на всесоюзном совещании учителей Хрущев, действительно, отложил листки с речью и обратился к залу с такими словами: «Вот здесь написано «молодежь», а ведь я и не знаю, как правильно «мОлодежь» или «МолодЁжь».
«Культурная аудитория» с воодушевлением откликнулась на это замечание: надо же, человек, поднявшийся из самых низов до самых верхов, не стыдится признаться в своей недостаточной грамотности и хочет говорить правильно.
Давно подмечено, что в благополучном социуме, когда общество на подъеме, как было во время «оттепели», низы стремятся подражать верхам. Менее образованные люди стремятся читать те же книги, носить ту же одежду, выговаривать слова так же, как их более образованные собратья.
Какая разница с нынешним развязанным подражанием низам «мочиловом в сортире».
Офицер разведки, юрист нарочно копирует блатной сленг. Ведь страшновато даже представить, что это его повседневная речь.
Когда верхи начинают подражать низам - это, как подметили еще древние, верный признак того, что общество переживает упадок, разрушается, деградирует. Низы радует панибратство верхов, но радость эта низменная.
Несет ли в себе национальный лидер духовную составляющую? И может ли она быть сформулирована на уровне «жевания соплей», «шакалинья у посольств» и прочих перлов в духе «пасть порву, моргалы выколю»? И являются ли этот язык признаком «возрождения уникальной духовности» российского народа?
Упс, что-то меня далеко от господина Гримонпре отнесло…
Для россиянина, как ни странно, при просмотре фильма «Double take» условным двойником Хрущева становится не Кеннеди, а Юрий Фокин. Потому что на экране все время вперемешку с американской и европейской телехроникой мелькают кадры советского телевидения тех лет из «Эстафеты новостей».
Об этой «эстафете» - предтече программы «Время» - все слышали, но никто ее из нас, «молодых», не видел, потому что власть приказала в свое время все записи этой замечательной передачи размагнитить.
Стереть с лица земли и из памяти телезрителей. Стереть память о свободе. Потому что эта первая информационная программы, которую создал и вел Юрий Фокин, шла в прямом эфире, о чем нынешние информационники не могут и мечтать, и к тому же не была ограничена во времени.
В те далекие времена программа передач заканчивалась в 22 часа, но если новостей, по мнению Фокина, был переизбыток, то он мог произвольно продолжать эфир так долго, как считал нужным, причем без заранее написанного текста.
Он тоже, как и Хрущев, любил говорить без бумажки. Свободный, образованный, великолепный репортер и комментатор, у которого не возникало сложностей со словом «молодежь».
«Ты не поверишь», но наше телевидение тех лет нисколько не уступало мировому. Монтаж встык наших и американских теленовостей это отчетливо выявляет.
Сам же Фокин был настолько любим, знаменит и популярен, что на вокзалах в разных городах его встречали с оркестрами.
Впрочем, закончил он также печально, как его «двойник». Вернее вслед за ним. В конце шестидесятых начальство объявило: "У нас не может быть другого мнения, кроме мнения Политбюро".
"Эстафету новостей" закрыли. Свобода мнения, свобода речи и особенно внутренняя свобода снова стали неприемлемы для советской системы. Все передачи уничтожили. В архивах их нет. А у Йохана Гримонпре есть. Не все, конечно, так, остатки былого величия нашего телевидения.
И хотя Фокина допустили к созданию новой тогда программы "Время", которую поначалу тоже вели журналисты, но когда он «политически неверно» рассказал о событиях в мятежной Чехословакии, его участь была окончательно решена. Текст, заранее подготовленный и выверенный, стали читать по бумажке дикторы. В том числе и моя мама.
Закончилась оттепель. Закончилась эпоха, когда страна могла видеть себя в прямом эфире. Вам это ничего не напоминает?
Мама моя, кстати, восхищалась Фокиным, считала его своим учителем и много мне рассказывала про этого необыкновенного человека, но призналась как-то, что так и не смогла перенять у него ни личного бесстрашия, ни внутренней раскрепощенности. И всю жизнь тряслась, что ее снимут с работы из-за отсутствия профессионального театрального образования.
Возможно, через полгода после канского фестиваля поздно махать руками, привлекая внимание к фильму «Люди и Боги» молодого и малоизвестного французского режиссера Ксавье Бовуа.
Но он до сих пор идет во французском прокате и собирает все новых зрителей к тем миллионам французов, которые его уже посмотрели за лето.
Именно об этом фильме, вернее о его концовке сказал Бернар Ошу, что увидев финальную метель, в которой медленно - медленно истаивают уводимые на гибель заложники, Андрей Тарковский мог бы вздохнуть с облегчением, что не все еще потеряно в мире кино.
Но главное, тема этого фильма, несмотря на чужеродность декорации близка и болезненна для нас.
Христианский монастырь, закогтившийся еще в прошлом, нет, в позапрошлом веке, среди мусульманского мира, далеко от родины.
Монахи, прижившиеся на чужбине, сросшиеся с жителями соседней мусульманской деревни, находящие поначалу общий язык и с повстанцами-исламистами, и с рабочими из Сербии, которым потом повстанцы перерезали горла, чтоб другим европейцам неповадно было сотрудничать с правительством Алжира.
Монастырь во главе с настоятелем интеллектуалом-арабистом, которого играет Ломбер Вильсон, и малочисленной братией, в скудности и труде добывающей хлеб свой насущный и духовный.
Люди: сомневающиеся, верящие, боящиеся, ищущие истину или исполняющие долг, и робко надеющиеся остаться в живых среди кровавого натиска освободительного движения мусульман-исламистов.
Чужие светским властям, которые не в состоянии их защитить, и которые сами не многим отличаются от своих вооруженных противников. Рядовые Веры, просто слабые люди, которые имеют право сдаться перед обстоятельствами и вернуться на Родину, чего собственно и ждут от них и во Франции, и в Алжире.
Но все-таки после долгих колебаний решающие остаться в своем доме, в дома Бога и пройти его путь.
Сколько таких же людей, священников и рядовых мирян, таких, как доктор-трудник из фильма «Люди и Боги», которого играет патриарх французского кино Мишель Лонсдаль, совсем недавно с болью в сердце решало для себя оставаться ли им на северном Кавказе, на своей второй Родине или отступить на «большую» российскую землю?
И сколько из них было взято в заложники или убито на месте? Сколько упорно продолжает цепляться за землю предков в Чечне, Дагестане, Ингушетии, пережив кавказские войны?
Мы не знаем. И по большому счету, не хотим знать. Прикрываясь политкорректным: чтобы не обострять обстановки. Москва, как какая-то прожорливая прорва, с бешеной скоростью поглощает все события и перемалывает их в серое месиво беспамятства.
Поэтому, не имея своего, будем довольствоваться французским художественным осмыслением. Их кино про нас. Про непростое сосуществование нынешних христиан с прежним и новым исламом; про двойственное чувство гордости, что когда-то мы завоевали (Кавказ), и обиды, почему он нам за это неблагодарен, про множество болезненных точек соприкосновения.
Российского зрителя может изумить (или рассмешить), что один из эмоциональных пиков ленты снят под музыку Чайковского. Братия, малое стадо, встречает Новый год, пригубляет, хранившееся для этого случая, вино с родины, кто-то включает старенький приемник и ловит знаменитый фрагмент из нашего «Лебединого озера». Все замолкают и задумчиво вслушиваются.
И дальше мы тоже только ошарашено слушаем знакомую по совсем другим случаям музыку и долго-долго всматриваемся в крупные планы монашеских лиц. Полных боли, печали, любви, страха и надежды.
Из-за тотальной коммерческой провальности.
Первый - «Double take» (усл. «Убить двойника») - клубная постмодернистская штучка о гибельной роли двойников, в том числе и экранных.
Второй - «Люди и Боги», взявший гранд-при на последнем канском фестивале - "полновесная киноповесть" о восьмерых монахах-цистерцианцах, угнанных в заложники алжирскими исламистами в 1996 году.
Пламенный призыв фламандского режиссера Йохана Гримонпре: «Если ты увидишь своего двойника - убей его, иначе он убьет тебя» - иллюстрируется заведомо притягательными для публики кадрами хроники знаменитого вечернего телешоу Хичкока и рискованными перевоплощениями его собственного двойника.
Мысль о том, что напитавшись твоими эмоциями, экранный двойник начинает жить своей, а потом и твоей жизнью не нова, но нам она интересна потому, что кроме Хичкока (телешоу которого мы уже безвозвратно пропустили) она иллюстрируется и сшибками политических двойников: Хрущева - Кеннеди и Брежнева - Форда.
В мелькании кадров открытия выставки США на ВДНХ и прочей хроники русскому уху поверх перевода явственно слышны «репризы» и экспромты Хрущева.
Его вольное и невольное остроумие (чем-то перекликающееся с юмором Черномырдина) валит с ног:
«мы не ноздрями мух ловим», «надо империалистам запустить ежа в штаны», «у нас один спорный вопрос - земельный: кто кого закопает".
А вот диалог Хрущёва и Кеннеди:
Кеннеди: "Почему Вы нам угрожаете? У нас достаточно ракет, чтобы тридцать раз вас уничтожить".
Хрущёв: "У нас хватит только для одного раза, но нам этого достаточно. Ха-ха-ха.”
Недаром про Хрущева рассказывали, что однажды он сам написал свой доклад и перед выступлением показал другу:
- В политбюро все подхалимы и правды не скажут, даже если что не так.
Друг прочитал и говорит:
- Скажу тебе, Никита, со всей партийной прямотой. У тебя тут две ошибочки. “Засранец” пишется вместе, а “в жопу” - отдельно.
Но это все шуточки, а вот на всесоюзном совещании учителей Хрущев, действительно, отложил листки с речью и обратился к залу с такими словами: «Вот здесь написано «молодежь», а ведь я и не знаю, как правильно «мОлодежь» или «МолодЁжь».
«Культурная аудитория» с воодушевлением откликнулась на это замечание: надо же, человек, поднявшийся из самых низов до самых верхов, не стыдится признаться в своей недостаточной грамотности и хочет говорить правильно.
Давно подмечено, что в благополучном социуме, когда общество на подъеме, как было во время «оттепели», низы стремятся подражать верхам. Менее образованные люди стремятся читать те же книги, носить ту же одежду, выговаривать слова так же, как их более образованные собратья.
Какая разница с нынешним развязанным подражанием низам «мочиловом в сортире».
Офицер разведки, юрист нарочно копирует блатной сленг. Ведь страшновато даже представить, что это его повседневная речь.
Когда верхи начинают подражать низам - это, как подметили еще древние, верный признак того, что общество переживает упадок, разрушается, деградирует. Низы радует панибратство верхов, но радость эта низменная.
Несет ли в себе национальный лидер духовную составляющую? И может ли она быть сформулирована на уровне «жевания соплей», «шакалинья у посольств» и прочих перлов в духе «пасть порву, моргалы выколю»? И являются ли этот язык признаком «возрождения уникальной духовности» российского народа?
Упс, что-то меня далеко от господина Гримонпре отнесло…
Для россиянина, как ни странно, при просмотре фильма «Double take» условным двойником Хрущева становится не Кеннеди, а Юрий Фокин. Потому что на экране все время вперемешку с американской и европейской телехроникой мелькают кадры советского телевидения тех лет из «Эстафеты новостей».
Об этой «эстафете» - предтече программы «Время» - все слышали, но никто ее из нас, «молодых», не видел, потому что власть приказала в свое время все записи этой замечательной передачи размагнитить.
Стереть с лица земли и из памяти телезрителей. Стереть память о свободе. Потому что эта первая информационная программы, которую создал и вел Юрий Фокин, шла в прямом эфире, о чем нынешние информационники не могут и мечтать, и к тому же не была ограничена во времени.
В те далекие времена программа передач заканчивалась в 22 часа, но если новостей, по мнению Фокина, был переизбыток, то он мог произвольно продолжать эфир так долго, как считал нужным, причем без заранее написанного текста.
Он тоже, как и Хрущев, любил говорить без бумажки. Свободный, образованный, великолепный репортер и комментатор, у которого не возникало сложностей со словом «молодежь».
«Ты не поверишь», но наше телевидение тех лет нисколько не уступало мировому. Монтаж встык наших и американских теленовостей это отчетливо выявляет.
Сам же Фокин был настолько любим, знаменит и популярен, что на вокзалах в разных городах его встречали с оркестрами.
Впрочем, закончил он также печально, как его «двойник». Вернее вслед за ним. В конце шестидесятых начальство объявило: "У нас не может быть другого мнения, кроме мнения Политбюро".
"Эстафету новостей" закрыли. Свобода мнения, свобода речи и особенно внутренняя свобода снова стали неприемлемы для советской системы. Все передачи уничтожили. В архивах их нет. А у Йохана Гримонпре есть. Не все, конечно, так, остатки былого величия нашего телевидения.
И хотя Фокина допустили к созданию новой тогда программы "Время", которую поначалу тоже вели журналисты, но когда он «политически неверно» рассказал о событиях в мятежной Чехословакии, его участь была окончательно решена. Текст, заранее подготовленный и выверенный, стали читать по бумажке дикторы. В том числе и моя мама.
Закончилась оттепель. Закончилась эпоха, когда страна могла видеть себя в прямом эфире. Вам это ничего не напоминает?
Мама моя, кстати, восхищалась Фокиным, считала его своим учителем и много мне рассказывала про этого необыкновенного человека, но призналась как-то, что так и не смогла перенять у него ни личного бесстрашия, ни внутренней раскрепощенности. И всю жизнь тряслась, что ее снимут с работы из-за отсутствия профессионального театрального образования.
Возможно, через полгода после канского фестиваля поздно махать руками, привлекая внимание к фильму «Люди и Боги» молодого и малоизвестного французского режиссера Ксавье Бовуа.
Но он до сих пор идет во французском прокате и собирает все новых зрителей к тем миллионам французов, которые его уже посмотрели за лето.
Именно об этом фильме, вернее о его концовке сказал Бернар Ошу, что увидев финальную метель, в которой медленно - медленно истаивают уводимые на гибель заложники, Андрей Тарковский мог бы вздохнуть с облегчением, что не все еще потеряно в мире кино.
Но главное, тема этого фильма, несмотря на чужеродность декорации близка и болезненна для нас.
Христианский монастырь, закогтившийся еще в прошлом, нет, в позапрошлом веке, среди мусульманского мира, далеко от родины.
Монахи, прижившиеся на чужбине, сросшиеся с жителями соседней мусульманской деревни, находящие поначалу общий язык и с повстанцами-исламистами, и с рабочими из Сербии, которым потом повстанцы перерезали горла, чтоб другим европейцам неповадно было сотрудничать с правительством Алжира.
Монастырь во главе с настоятелем интеллектуалом-арабистом, которого играет Ломбер Вильсон, и малочисленной братией, в скудности и труде добывающей хлеб свой насущный и духовный.
Люди: сомневающиеся, верящие, боящиеся, ищущие истину или исполняющие долг, и робко надеющиеся остаться в живых среди кровавого натиска освободительного движения мусульман-исламистов.
Чужие светским властям, которые не в состоянии их защитить, и которые сами не многим отличаются от своих вооруженных противников. Рядовые Веры, просто слабые люди, которые имеют право сдаться перед обстоятельствами и вернуться на Родину, чего собственно и ждут от них и во Франции, и в Алжире.
Но все-таки после долгих колебаний решающие остаться в своем доме, в дома Бога и пройти его путь.
Сколько таких же людей, священников и рядовых мирян, таких, как доктор-трудник из фильма «Люди и Боги», которого играет патриарх французского кино Мишель Лонсдаль, совсем недавно с болью в сердце решало для себя оставаться ли им на северном Кавказе, на своей второй Родине или отступить на «большую» российскую землю?
И сколько из них было взято в заложники или убито на месте? Сколько упорно продолжает цепляться за землю предков в Чечне, Дагестане, Ингушетии, пережив кавказские войны?
Мы не знаем. И по большому счету, не хотим знать. Прикрываясь политкорректным: чтобы не обострять обстановки. Москва, как какая-то прожорливая прорва, с бешеной скоростью поглощает все события и перемалывает их в серое месиво беспамятства.
Поэтому, не имея своего, будем довольствоваться французским художественным осмыслением. Их кино про нас. Про непростое сосуществование нынешних христиан с прежним и новым исламом; про двойственное чувство гордости, что когда-то мы завоевали (Кавказ), и обиды, почему он нам за это неблагодарен, про множество болезненных точек соприкосновения.
Российского зрителя может изумить (или рассмешить), что один из эмоциональных пиков ленты снят под музыку Чайковского. Братия, малое стадо, встречает Новый год, пригубляет, хранившееся для этого случая, вино с родины, кто-то включает старенький приемник и ловит знаменитый фрагмент из нашего «Лебединого озера». Все замолкают и задумчиво вслушиваются.
И дальше мы тоже только ошарашено слушаем знакомую по совсем другим случаям музыку и долго-долго всматриваемся в крупные планы монашеских лиц. Полных боли, печали, любви, страха и надежды.