КОГТИСТАЯ СПАСИТЕЛЬНИЦА (Святочный триллер)
Наконец-то дозвонилась.
- Батюшка! - в трубке треск и едва слышный голос о. Варнавы, - Батюшка! С рождеством! - тараторю я, боясь, что разъединят.
- И вас с Рождеством! На земле мир, в человецах благоволение! Простите меня великодушно, на панихиду запаздываю, отец Паисий умер.
- Наш отец Паисий? - изумляюсь я, - Мы же совсем недавно…Он же ни на что не жаловался!?
- Да, здоровье был богатырского, - соглашается батюшка, - но, видно, Господь по-своему управил. Месяца не прошло, как принял монашеский постриг. Так что в ангельском чине почил.
«Ничего себе, Господь управил. - растерянно думаю я, - Бац, и нет человека».
Инок Паисий очень любил детей, как Лев Толстой (см. Хармса). И внешне был копией писателя. Такой же мощный торс, те же крупные черты лица, насупленные мохнатые брови, маленькие сердитые глазки и мятежная борода.
Мы стояли на палубе и смотрели на легкие акварельные очертания Афона на горизонте.
- А знаете, брат Паисий, если бы я не знала, какой вы открытый человек, то встретив вас на улице, наверно, струхнула бы такой у вас неприступный и устрашающий вид и поспешила бы перейти на другую сторону. От такого, - подумала бы я, - без всякой причины можно и посохом по горбу схлопотать.
- Да, что вы, сестра! А я как раз сейчас думал, что если бы не знал, какая вы славная и приветливая женщина, а встретил вас на улице, то подумал бы: ну и противная же фифа, кукла разряженная, - и тоже поскорей бы перешел на другую сторону.
На вид иноку Паисию лет шестьдесят. Высокий, могучий мужчина с большими руками и ногами. В обитель инок Паисий пришел десять лет назад, а до этого он трудился главным механиком на каком-то оборонном заводе в Одессе и до последнего служил делу коммунизма, возглавляя поредевшую партийную ячейку. В том же прошлом, как нашушукала мне келейница о. Варнавы, у него была жена-красавица, много моложе его, и двое взрослых сыновей.
- Оба гаишники, майоры, - с гордостью уточняет инок Паисий.
- Вы с ними видитесь? - Я стесняюсь спросить напрямую, как в его коммунистическую душу постучался Господь, но знаю, что он хотел зарезать жену - налицо трагическая история роковой любви или измены.
- Куда там! - огорченно машет рукой тот, - Отца родного хотели в сумасшедший дом упрятать! - он горестно вздыхает и горбится.
Ему не нравиться в паломничестве, несмотря на обилие христианских святынь вокруг. Он рвется обратно в Одессу. Я думала повидаться с семьей, а оказалось, там подвизается в одной дальней обители прозорливый старец, который и отправил его в суровый северный монастырь.
««Таким, как ты неистовым строптивцам, только там и место. Охолодись маленько», - сказал и ласково так постучал мне по голове костяшками пальцев», - с нежностью вспоминает инок Паисий.
Ему зачем-то очень хочется учиться, а настоятель не пускает.
«Стар ты уже, - говорит, - брат Паисий для ученья. Пострижем тебя, Бог даст, в монахи, послушание у тебя есть, со временем и келья своя будет. Что еще человеку надо?»
Но старый инок хочет учиться Божьей премудрости, рвется в семинарию, поэтому ему так важно разыскать прозорливого старца. Может, тот его все-таки благословит учиться наперекор настоятелю?
В Одессе мы останавливаемся всего на одну ночь, утром у нас уже поезд в Москву. Чтобы поспеть к старцу, надо застать его до «братской», то есть попасть в обитель к четырем утра, а монастырь дальний, загородный, путь не близкий, через лес.
- Хотите, я с вами поеду, брат Паисий? - участливо предлагает наш о. Варнава, годящийся иноку во внуки.
- Нет-нет, - торопливо отказывается тот. Ему ни с кем не хочется делить своего старца, - Я уж сам, батюшка, если благословите. Ждите меня в гостинице. Я мигом обернусь.
Позавтракав и упаковав вещи, мы терпеливо дожидаемся его в гостинице. Уже десять утра. Время отъезда давно миновало. Мы снесли багаж вниз и, кивая остальным паломникам, которые вереницей проходят мимо нас к автобусной остановке, пристраиваемся на ступеньках и напряженно крутим головами в разные стороны, надеясь побыстрее высмотреть брата Паисия.
Никто не говорит о плохом вслух, но все с тревогой думают о том, что с монахом может случиться в миру всякое. По отрешенно-сосредоточенному выражению лица батюшки Варнавы я понимаю, что он молиться. Пытаюсь, последовать его примеру, но тщетно. Мысли, как пьяные пчелы, роятся и толкаются в голове.
Когда времени остается в обрез, и мы рискуем сами опоздать на поезд, к тротуару лихо подкатывает совершенно раздолбанный, но иностранный дрыдван и со страшным скрежетом тормозит у входа в гостиницу. Из машины радостно выскакивает брат Паисий и бежит к нам, размахивая, как огромная черная птица крыльями, широкими рукавами рясы.
- Простите меня, братья и сестры. Я такой остолоп, вышел от старца, поймал машину, а название нашей гостиницы вспомнить не могу. Я так перепугался. Рванул на вокзал. А там целых три поезда и все на Москву. Как вас искать, у меня же ни билета, ничего с собой нет?
Пока я там метался, водителя пришлось отпустить. А на вокзале, скажу я вам, как в аду. Люди кричат, толкаются, бранятся. У меня голова пошла кругом. Стою я посреди площади, закрыл глаза и говорю: «Душечка моя! Царица Небесная! Спаси! Погибаю, а я уж больше из монастыря, клянусь, ни ногой!»
Открываю глаза и вижу перед собой жуткое существо: волосы огненные, когти огненные, на руках черные перчатки без пальцев, в зубах мундштук с папиросой и торгует семечками. Я уж и забывать стал, что женщины такими бывают. А торговка эта, как фокусник цигарку свою из одного угла рта в другой перекинула и как заголосит:
- Глядите, какой мужик монахом заделался! Чем же мы его бедные бабы обидели? Что ж ты нас осиротил! Иди хоть семечками угощу!
И я вместо того, чтобы бежать от нее без оглядки, каюсь, батюшка, словно зачарованный подхожу к ней на ватных ногах и останавливаюсь с открытым ртом.
- Ты что очумевший-то такой? Неужто я так приглянулась? - заливается на всю привокзальную площадь страшная тетка, хохочет во все горло, а цигарку не выпускает изо рта. Как это можно с раскрытым ртом папироску удержать? Вокруг нас зеваки начинают собираться.
А я стою как пришибленный, и в голове сплошной туман.
- Я, - говорю, - потерялся. Забыл названье гостиницы, где все мои остановились. Мы из паломничества вчера приплыли.
- Совсем, видно, тебе попы мозги поотшибали, - хохочет торговка, - Эй, Макс, свези-ка этого старого дурака в Приморскую, их обычно туда всех селят, - и тычет - тычет в меня своим страшным пальцем с огненным когтем. Такую вот мне спасительницу матушка Богородица прислала.
- А что старец, - спрашиваю я уже в автобусе у инока Паисия, - благословил вас учиться?
- Благословил! - сияет тот, - Сказал, подожди только пару месяцев до Рождества.
- Батюшка! - в трубке треск и едва слышный голос о. Варнавы, - Батюшка! С рождеством! - тараторю я, боясь, что разъединят.
- И вас с Рождеством! На земле мир, в человецах благоволение! Простите меня великодушно, на панихиду запаздываю, отец Паисий умер.
- Наш отец Паисий? - изумляюсь я, - Мы же совсем недавно…Он же ни на что не жаловался!?
- Да, здоровье был богатырского, - соглашается батюшка, - но, видно, Господь по-своему управил. Месяца не прошло, как принял монашеский постриг. Так что в ангельском чине почил.
«Ничего себе, Господь управил. - растерянно думаю я, - Бац, и нет человека».
Инок Паисий очень любил детей, как Лев Толстой (см. Хармса). И внешне был копией писателя. Такой же мощный торс, те же крупные черты лица, насупленные мохнатые брови, маленькие сердитые глазки и мятежная борода.
Мы стояли на палубе и смотрели на легкие акварельные очертания Афона на горизонте.
- А знаете, брат Паисий, если бы я не знала, какой вы открытый человек, то встретив вас на улице, наверно, струхнула бы такой у вас неприступный и устрашающий вид и поспешила бы перейти на другую сторону. От такого, - подумала бы я, - без всякой причины можно и посохом по горбу схлопотать.
- Да, что вы, сестра! А я как раз сейчас думал, что если бы не знал, какая вы славная и приветливая женщина, а встретил вас на улице, то подумал бы: ну и противная же фифа, кукла разряженная, - и тоже поскорей бы перешел на другую сторону.
На вид иноку Паисию лет шестьдесят. Высокий, могучий мужчина с большими руками и ногами. В обитель инок Паисий пришел десять лет назад, а до этого он трудился главным механиком на каком-то оборонном заводе в Одессе и до последнего служил делу коммунизма, возглавляя поредевшую партийную ячейку. В том же прошлом, как нашушукала мне келейница о. Варнавы, у него была жена-красавица, много моложе его, и двое взрослых сыновей.
- Оба гаишники, майоры, - с гордостью уточняет инок Паисий.
- Вы с ними видитесь? - Я стесняюсь спросить напрямую, как в его коммунистическую душу постучался Господь, но знаю, что он хотел зарезать жену - налицо трагическая история роковой любви или измены.
- Куда там! - огорченно машет рукой тот, - Отца родного хотели в сумасшедший дом упрятать! - он горестно вздыхает и горбится.
Ему не нравиться в паломничестве, несмотря на обилие христианских святынь вокруг. Он рвется обратно в Одессу. Я думала повидаться с семьей, а оказалось, там подвизается в одной дальней обители прозорливый старец, который и отправил его в суровый северный монастырь.
««Таким, как ты неистовым строптивцам, только там и место. Охолодись маленько», - сказал и ласково так постучал мне по голове костяшками пальцев», - с нежностью вспоминает инок Паисий.
Ему зачем-то очень хочется учиться, а настоятель не пускает.
«Стар ты уже, - говорит, - брат Паисий для ученья. Пострижем тебя, Бог даст, в монахи, послушание у тебя есть, со временем и келья своя будет. Что еще человеку надо?»
Но старый инок хочет учиться Божьей премудрости, рвется в семинарию, поэтому ему так важно разыскать прозорливого старца. Может, тот его все-таки благословит учиться наперекор настоятелю?
В Одессе мы останавливаемся всего на одну ночь, утром у нас уже поезд в Москву. Чтобы поспеть к старцу, надо застать его до «братской», то есть попасть в обитель к четырем утра, а монастырь дальний, загородный, путь не близкий, через лес.
- Хотите, я с вами поеду, брат Паисий? - участливо предлагает наш о. Варнава, годящийся иноку во внуки.
- Нет-нет, - торопливо отказывается тот. Ему ни с кем не хочется делить своего старца, - Я уж сам, батюшка, если благословите. Ждите меня в гостинице. Я мигом обернусь.
Позавтракав и упаковав вещи, мы терпеливо дожидаемся его в гостинице. Уже десять утра. Время отъезда давно миновало. Мы снесли багаж вниз и, кивая остальным паломникам, которые вереницей проходят мимо нас к автобусной остановке, пристраиваемся на ступеньках и напряженно крутим головами в разные стороны, надеясь побыстрее высмотреть брата Паисия.
Никто не говорит о плохом вслух, но все с тревогой думают о том, что с монахом может случиться в миру всякое. По отрешенно-сосредоточенному выражению лица батюшки Варнавы я понимаю, что он молиться. Пытаюсь, последовать его примеру, но тщетно. Мысли, как пьяные пчелы, роятся и толкаются в голове.
Когда времени остается в обрез, и мы рискуем сами опоздать на поезд, к тротуару лихо подкатывает совершенно раздолбанный, но иностранный дрыдван и со страшным скрежетом тормозит у входа в гостиницу. Из машины радостно выскакивает брат Паисий и бежит к нам, размахивая, как огромная черная птица крыльями, широкими рукавами рясы.
- Простите меня, братья и сестры. Я такой остолоп, вышел от старца, поймал машину, а название нашей гостиницы вспомнить не могу. Я так перепугался. Рванул на вокзал. А там целых три поезда и все на Москву. Как вас искать, у меня же ни билета, ничего с собой нет?
Пока я там метался, водителя пришлось отпустить. А на вокзале, скажу я вам, как в аду. Люди кричат, толкаются, бранятся. У меня голова пошла кругом. Стою я посреди площади, закрыл глаза и говорю: «Душечка моя! Царица Небесная! Спаси! Погибаю, а я уж больше из монастыря, клянусь, ни ногой!»
Открываю глаза и вижу перед собой жуткое существо: волосы огненные, когти огненные, на руках черные перчатки без пальцев, в зубах мундштук с папиросой и торгует семечками. Я уж и забывать стал, что женщины такими бывают. А торговка эта, как фокусник цигарку свою из одного угла рта в другой перекинула и как заголосит:
- Глядите, какой мужик монахом заделался! Чем же мы его бедные бабы обидели? Что ж ты нас осиротил! Иди хоть семечками угощу!
И я вместо того, чтобы бежать от нее без оглядки, каюсь, батюшка, словно зачарованный подхожу к ней на ватных ногах и останавливаюсь с открытым ртом.
- Ты что очумевший-то такой? Неужто я так приглянулась? - заливается на всю привокзальную площадь страшная тетка, хохочет во все горло, а цигарку не выпускает изо рта. Как это можно с раскрытым ртом папироску удержать? Вокруг нас зеваки начинают собираться.
А я стою как пришибленный, и в голове сплошной туман.
- Я, - говорю, - потерялся. Забыл названье гостиницы, где все мои остановились. Мы из паломничества вчера приплыли.
- Совсем, видно, тебе попы мозги поотшибали, - хохочет торговка, - Эй, Макс, свези-ка этого старого дурака в Приморскую, их обычно туда всех селят, - и тычет - тычет в меня своим страшным пальцем с огненным когтем. Такую вот мне спасительницу матушка Богородица прислала.
- А что старец, - спрашиваю я уже в автобусе у инока Паисия, - благословил вас учиться?
- Благословил! - сияет тот, - Сказал, подожди только пару месяцев до Рождества.