муж и жена
антикризисная лит.терапияВ Москву приехал мой закадычный друг Эдик Бадукянчюс, веселый армянский еврей литовского вероисповедания, вырвавшийся из цепких лап всех исторических родин в США еще в самом начале перестройки. Приехал не один, а с молодой американской женой.
Вечером мы с мужем повлекли его на радостях в Большой театр, чтобы пустить пыль в глаза заморской гостье. Давали "Хованщину". Мусоргский для Саманты - американской половины Эдика - оказался испытанием не по силам. Она скучала, ерзала на стуле и обреченно позевывала в кулачок. В антракте мы пили теплое шампанское и закусывали обветренными бутербродами с неестественно красной семгой.
Саманта, по-американски белозубая и статная, на голову выше мужа, и по-еврейски тонконогая и пышногрудая, вежливо улыбалась, и в глазах у нее стояла холодная желеобразная скука.
Эдик пытался спасти положение пафосной лекцией о величии и шике Большого театра. Саманта рассеянно слушала, разглядывая разношерстную публику. Вдруг, словно услышав пароль, она встрепенулась, широко раскрыв глаза: "Билеты такие дорогие? Сто пятьдесят долларов каждый? Уау! Это же куча денег!"
Весь второй акт она сидела не шелохнувшись, внимательно, на все полтораста баксов, вглядываясь и вслушиваясь в происходящее на сцене. Когда дали занавес, она вместе со всеми дружно кричала "браво!" и звонко хлопала в ладоши, отчего сразу сделалась похожей на маленькую восторженную девочку. Ее рыжие кудри живописно разметались по плечам, а влажные, навыкате глаза взволнованно блестели. Эдик, уютно сложив коротенькие, пухлые ручки на круглом животике и вытянув скрещенные ноги в сверкающих даже в полумраке зала ботинках, смотрел на нее сбоку, и на лице его играла довольная улыбка удачливого собственника.
После спектакля мы пригласили друзей поужинать в роскошный "Балчуг-Кемпингский". Отель сиял чистотой, богатством и профессионально восстановленным старомодным шиком. Возле подъезда ровным единым рядом, словно вставная керамическая челюсть, сверкали капотами новенькие "мерседесы", принадлежащие гостинице и в любое время готовые отвезти клиента куда подальше. Для Москвы того времени - шел 1997 год - это была еще редкая роскошь, как и умело освещенный скрытыми от глаз цветными прожекторами величественный фасад и улыбающиеся, облаченные в маскарадные костюмы, швейцары у гостеприимно распахнутых зеркальных дверей.
- Наконец-то и вы становитесь цивилизованным обществом!- совсем по-американски, с преувеличенным оживлением, воскликнул Эдик, одобрительно разглядывая величественные интерьеры гостиницы. Из-за позднего часа ресторан уже не работал, но крупный, вальяжный, круглолицый чеченец, отрекомендовавшийся главным администратором, предложил нам перекусить у шведского стола.
Народу в шведском зале было не много. В разных концах сидели две-три пары и тихо переговаривались на всяких иноземных языках. Пять официантов со всех ног бросились к выбранному нами столику. Четверо заняли боевые позиции за спинками стульев клиентов, а пятый, фасонисто чиркнув спичкой, зажег свечу и разгладил несуществующие складки на хорошо накрахмаленной скатерти. Ассортимент шведского стола в этот поздний час угнетал разнообразием выбора. Среди закусок мое неизбалованное воображение потряс фаршированный севрюгой угорь под соусом из черной икры. Он даже заставил меня на время забыть чужеродный английский, на котором велась беседа за столом.
Поглощая все эти яства, мы весело болтали, дружно хваля перестройку, новое мышление и лично первого президента России за этот чудесный вечер. Разгоряченный отменным красным вином, Эдик снял пиджак и повесил его на спинку стула.
Полакомившись напоследок взбитыми кремами пяти сортов с экзотическими фруктами, мы попросили счет. Официант торжественно подал на серебряной тарелочке плотную, тисненную золотом карточку с приговором. Но и мы были не лыком шиты. В ответ мой благоверный гордо протянул новенькую глянцевую платиновую кредитку. Карикатурная церемонность официанта и подчеркнутая небрежность моего благоверного напоминали пародийную важность маленьких детей, играющих во взрослых. Мы буржуины! Какое счастье! Вот свезло, так свезло!
Оставив щедрые чаевые, засобирались домой. Эдик, не увидев своего пиджака на стуле, сделал знак официанту, чтобы тот принес его с вешалки. Официант стушевался, растерянно пожал плечами и начал суетливо оглядываться по сторонам, словно ища его на спинках соседних стульев.
- Где мой пиджак? - грозно рявкнул Эдик.
Официант, словно его ударили током, пискнул:
- Сию минуту! - и бросился со всех ног к дверям.
Вскоре он появился вместе с целым отрядом служащих во главе с менеджером, как две капли воды похожим на главного администратора. Они окружили Эдика плотным кольцом и долго обсуждали, где же может быть его пиджак, с преувеличенным усердием искали его по всему залу, зачем-то заглядывая под столы. Менеджер с серьезно-почтительным выражением на круглом, породистом кавказском лице вежливо справлялся, действительно ли на Эдике был пиджак, и с фальшивым сочувствием кивал головой. Но, несмотря на все эти ритуальные действия, пиджак не хотел появляться.
Эдик долго буйствовал, требовал директора, в сердцах перечисляя, как много ценных вещей он оставил в карманах пиджака. Его молодая жена всплескивала руками и огорченно восклицала "уау!" на каждую реплику мужа. Наконец, накатав жалобу в роскошной кожаной, с золотым переплетом книге отзывов и оставив заявление о компенсации на имя президента отеля, Эдик, провожаемый толпой обслуги со скорбными лицами плакальщиц, твердой походкой с гордо поднятой головой, в венчике редких черных кудряшек вышел на улицу.
Стояла прекрасная июньская ночь. Но нам было уже не до красот московских видов. Мы, как могли, стали утешать Эдика. Мой благоверный торопливо перечислял быстрейшие способы восстановления украденных документов. Мы чувствовали себя виноватыми, что предложили пойти в такое воровское место. Вечер был безнадежно испорчен.
А Эдик, подождав, пока свора официантов останется позади, взмахом руки прервал наши причитания, вытащил из кармана брюк толстый, потертый бумажник и довольно хихикнул:
- Они думали, что я какой-нибудь тупой америкашка! Меня еще покойный дедушка Мойша учил, что настоящий армянский еврей всегда перекладывает бумажник в брюки, когда видит хитрые чеченские морды. Сначала верь змее, потом чеченцу.
- Круто. А как же кодекс кавказской чести? - еще не осознав до конца счастливого обретения бумажника, растерянно спросила я. Мой единственный чечено-ингушский друг Рустам был вполне приличным человеком.
- Слово чести держится на Кавказе на страхе перед кровной местью, - назидательно проворчал Эдик, сладостно пошуршав толстыми пальцами содержимым солидного портмоне. - Будешь держать слово, когда знаешь, что тебя или семью могут зарезать. Там они все друг у друга в заложниках, а в России для них раздолье. Нет мести - нет и чести. Да! А в пиджаке у меня ничего не было, даже ручки. И вообще он у меня был очень старый, - продолжал он, весело подхватив под руку ошарашенную не меньше нашего Саманту. - Даже подкладка уже начала протираться. Сам не знаю, почему я продолжал его носить. Привык, наверное.
Он вздохнул полной грудью и мечтательно посмотрел в небо, словно надеясь увидеть там своего мудрого дедушку Мойшу. Молодая американская жена восхищенно глядела на Эдика сбоку, и на лице ее играла довольная улыбка удачливой собственницы.