О японской прозе
Лёва, ещё не умея читать, увлёкся в Таиланде книжными лавками. Там обычно продают книжки разных стран, и оформлены они все по-разному. Видимо, это Лёву и увлекло. Пока он рассматривал обложки в одном из таких секонд-хендов, я решил посмотреть, чего туда долетело из русскоязычного. Полка на родном языке была небольшая, с очевидной попсой - Донцова, Акунин, прочие женские дефективы. Но встретился и переводной Рю Мураками, которого я прикупил для разнообразия, поскольку "Галлюцинации" Оливера Сакса были уже почти дочитаны.
А после того, как я прочитал товарища Рю, все "классики современной японской прозы", которых мне удалось осилить (Кобо Абэ, Кавабата, Мисима и оба Мураками) как бы выстроились в один ряд, позволяющий заклеймить эту странную японскую прозу XX века одним простым резюме:
Японцев испортил квартирный вопрос.
Тут дело даже не в том, что упомянутых авторов объединяет шизофрения и некрофилия. В конце концов, на тех же китах держится и русская быдлоратура, начиная от Достоевского и кончая Пелевиным. Но в японской прозе XX века как-то особенно проступает скученность, зажатость многоклеточной городской жизни. Может, это и есть первопричина всех извращений, через которые они выплёскивают свои зажимы? В русской словесности эти достоевские "комнаты-гробы" как-то компенсировались светлыми деревенскими людьми вроде Лескова. А вот в японской прозе XX века я таких светлых авторов не знаю вообще.
Хотя возможно, они там внутри есть, просто до нас доходят только извращения. Ведь все перечисленные авторы (Кобо Абэ, Кавабата, Мисима и оба Мураками) были в первую очередь распи*арены на Западе через Пен-клубы и Нобелевки, и только после этого фильтра к нам попали. Ну а что могут выбрать европейцы и американцы в литературе побежденных японцев? Конечно, депресняк и шизу. То, что западному человеку понятнее всего.
И всё это выглядит особенно уродливо на фоне отличной японской средневековой прозы, типа "Записок у изголовья" Сей-Сёнагон, герои которой жили в одноэтажном мире, проводили месяцы в терпеливом ожидании письма или в поездке по безлюдным горам, а слишком философские вопросы незнакомцев решали молниеносным движением меча.
А после того, как я прочитал товарища Рю, все "классики современной японской прозы", которых мне удалось осилить (Кобо Абэ, Кавабата, Мисима и оба Мураками) как бы выстроились в один ряд, позволяющий заклеймить эту странную японскую прозу XX века одним простым резюме:
Японцев испортил квартирный вопрос.
Тут дело даже не в том, что упомянутых авторов объединяет шизофрения и некрофилия. В конце концов, на тех же китах держится и русская быдлоратура, начиная от Достоевского и кончая Пелевиным. Но в японской прозе XX века как-то особенно проступает скученность, зажатость многоклеточной городской жизни. Может, это и есть первопричина всех извращений, через которые они выплёскивают свои зажимы? В русской словесности эти достоевские "комнаты-гробы" как-то компенсировались светлыми деревенскими людьми вроде Лескова. А вот в японской прозе XX века я таких светлых авторов не знаю вообще.
Хотя возможно, они там внутри есть, просто до нас доходят только извращения. Ведь все перечисленные авторы (Кобо Абэ, Кавабата, Мисима и оба Мураками) были в первую очередь распи*арены на Западе через Пен-клубы и Нобелевки, и только после этого фильтра к нам попали. Ну а что могут выбрать европейцы и американцы в литературе побежденных японцев? Конечно, депресняк и шизу. То, что западному человеку понятнее всего.
И всё это выглядит особенно уродливо на фоне отличной японской средневековой прозы, типа "Записок у изголовья" Сей-Сёнагон, герои которой жили в одноэтажном мире, проводили месяцы в терпеливом ожидании письма или в поездке по безлюдным горам, а слишком философские вопросы незнакомцев решали молниеносным движением меча.