НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
"Бельские просторы" 9/12
Суммируя о Гумилеве (это не про поэта, а про прозаика Гумилева)
Суммируя о Гумилеве…
Сознаюсь сразу - передложение редакции "Бельских Просторов" высказаться о Льве Николаевиче Гумилеве сперва показалось мне не слишком интересным, хотя и не столь уж обременительным. В самом деле, оценки научной значимости его работ в изобилии давались достаточно авторитетными учеными (этим он разительно отличается от Фоменко и пр., критиковать которых настоящие историки просто считают ниже своего достоинства), остается лишь подобрать соответствующие выжимки, сделать обобщение - и дело в шляпе.
Однако, по некоторому размышлению, я пришел к осознанию того, что, напротив, поставленная редакцией задача достаточно интересна, зато, вовсе не так проста, как кажется - ибо, след, оставленный этим человеком как явлением значительно шире его научных публикаций. Шире и сложнее - то есть, может быть рассмотрен в нескольких достаточно далеко друг от друга отстоящих плоскостях: не только как феномен развития науки, но и как артефакт массового сознания (в силу довольно массовой популярности идей Гумилева в достаточно широких кругах), а также как некоторое типичное явление русской интеллектуальной жизни, очень трудно классифицируемое и описываемое но, во многих отношениях, показательное. Иначе говоря, Лев Гумилев стоит того, чтобы о нем поразмышлять - даже если считать его вклад в науку в полной мере ничтожным.
Выдающийся ученый. Байки и воспоминания
Известный петербургский востоковед среднего поколения, специалист по древнему Междуречью, Владимир Емельянов недавно написал в своем блоге небольшое воспоминание о публичных выступлениях Льва Николаевича времен ранней Перестройки:
1986 год. Я прихожу на первый курс Восточного факультета, и месяца через полтора на доске с расписанием вижу два объявления. Первое: состоится диспут проф. географического факультета Л. Н. Гумилева с д.ф.н., сотрудником Института востоковедения Л. Н. Меньшиковым, проф. Восточного факультета А. Д. Желтяковым и проф. В. Н. Гореглядом о закономерностях исторического процесса. Второе объявление: в Доме ученых состоится публичная лекция проф. Гумилева о пассионарности. Никогда не забуду ни первого, ни второго высокого собрания. На факультетском диспуте Гумилев раздел себя сам. Он буквально бравировал своим невежеством. И сказал он тогда дословно следующее: "Из всех языков я знаю только французский и немного фарси, и то писать по-французски не могу, потому что не помню, как там эти аксаны ставятся. Считаю, что можно быть специалистом по истории тюркских народов и без знания тюркских языков. Достаточно знать археологию и читать тома немецкой "Всемирной истории". Минут двадцать он говорил про связь этнических перемещений с пассионарностью. Потом полтора часа каждый его довод разбивали наши профессора. Ушел он совершенно побитый. Мы же, студенты-первокурсники, усвоили первый урок: для того, чтобы рассуждать об общем, нужно знать частности, а чтобы их знать - необходимо читать тексты в подлиннике. На публичной лекции в Доме ученых яблоку негде было упасть. Телевидение, фотографы, газеты. Как раз тогда, осенью 86-го, официально был разрешен Н. С. Гумилев. Поэтому праздновали не столько публичное выступление сына, сколько возвращение отца из официального небытия. Лев Николаевич был наделен превосходным чувством юмора, он постоянно острил, перебегал памятью то к стихам и путешествиям отца, то к стихам матери, и все это было в миксе с пассионарностью, с подходом к каким-то самодельным картам пассионарных волн... Народ в зале не помещался, радиотрансляция шла до выхода из здания. На лестнице сидели студенты, которые пытались конспектировать каждое слово. Тогда я понял, что Лев Гумилев - фигура публичная и популярная, и что сказанное им быстро распространяется в молодежной среде. Некоторые студенты стали после той лекции бегать на его занятия на географический факультет. Он пускал всех. Помню, что с ним было очень просто. Он интересно рассказывал, объяснял проблемы трехсотлетней истории за пять минут, читал стихи, вспоминал анекдоты 20-х годов. Лекции были живые и веселые, а сам он - милый, обаятельный человек, желающий нравиться, актер в душе и поэт в мысли, - чрезвычайно врезался в память и слух (может, еще и потому, что мило, по-вертински, грассировал).
Приведенное свидетельство демонстрирует, помимо прочего, и то качество Гумилева, которое принято называть невежеством: не отсутствие осведомленности как таковой, а отсутствие понимания границ своей осведомленности, результатом которого является постоянное нарушение этих границ, ставящее человека в смешное положение перед более знающими собеседниками.
В самом деле, Лев Николаевич считал себя автором некоторой генеральной концепции исторического развития, то есть самого высокого уровня обобщения исторического материала. Такие концепции по природе своей - схемы, модели - они имеют дело с несколько упрощенной реальностью, пренебрегающей какими-то частностями. Это - неизбежно. Но вот отношение к процессу схематизации может быть у автора концепции разным. Настоящий ученый упрощает реальность в муках - для него это сущее наказание, каждым фактом такого упрощения делающее все менее и менее однозначным последующее обобщенное высказывание. Таким был, к примеру, великий французский историк Фернан Бродель - написавший два многотомных обобщающих труда (но, все-таки, отнюдь не гумилевской глубины обобщения и широты охвата), в которых эти самые обобщающие суждения всегда высказываются в виде таких как бы полувопросительных гипотез, всячески подкрепленных фактурой, но не навязываемых, оставляющих пространство для корректировки и даже отрицания. Живых размышлений, делаемых автором совместно с читателем здесь и сейчас. Броделя читать далеко не так легко, как Гумилева - зато, по прочтении его текстов возникает чувство некой самостоятельно проделанной умственной работы, даже не вполне совпадающей, возможно, своими выводами с мнением Броделя. Надо ли говорить, что сам Бродель проделал гигантский труд, изучая источники, читал их в подлиннике на всех основных европейских языках. (С Гумилевым же его роднит следующая деталь биографии: черновой вариант своего капитального трехтомника "Средиземное море" Бродель писал в заключении - точнее, в лагере для военнопленных, куда угодил после капитуляции Франции в 1940 г.)
Что же до Гумилева, то тут (как и в случае "отца" другой Великой Концепции - англичанина Арнольда Тойнби) "отсечение лишних подробностей" воспринималось, похоже, как облегчение, расслабление, снижение требований. Не царское это дело - сличать различные списки одной и той же летописи! Зато, такая работа с фактическим материалом давала простор для публицистической хлесткости, иронии и т.д.
Рассказывают, что однажды Гумилев сидел на неком ученом совете, рассматривавшем возможность миграции каких-то древних народов через Мангышлакский полуостров. Присутствовавший в собрании великий археолог Сергей Павлович Толстов, жизнь проживший в обсуждаемой местности, высказался в том ключе, что такая миграция была невозможна в силу природных условий. "Ну, как же!" - с ходу возразил ему Гумилев. - "Вот ваш же дядя в 1920 году прошел от Форта Александровского (ныне - Форт-Шевченко - Л.У.) до Красноводска - и ничего!"
В этом был весь Лев Николаевич - осведомленный о том, что дядя Толстова-археолога, генерал-лейтенант В. С. Толстов, последний атаман Уральского казачьего войска, действительно прошел, спасаясь от красных, по тем местам суровой весной 1920 года. Остроумие данной ремарки как бы заслоняет "несущественные" детали: а именно разницу между двигавшимися налегке двумя сотнями казаков и кавалерийских офицеров и переселением больших масс гражданского населения несколькими столетиями раньше.
Впрочем, до середины восьмидесятых, то есть, до того времени, когда монографии Гумилева хлынули отовсюду немыслимыми тиражами, оценки учеными его работ (знакомых им главным образом по отдельным журнальным статьям, выступлениям на конференциях или даже в пересказе третьих лиц) носили в основной своей массе довольно сдержанный характер. Многие по собственной инициативе оказывали Гумилеву содействие, принимая во внимание его сложную судьбу и замечательное происхождение. Так, Д. С. Лихачев вспоминал: "Я писал положительные отзывы на рукописи талантливейшего историка-фантаста евразийца Л.Н. Гумилева, писал предисловия к его книгам, помогал в защите диссертации. Но все это не потому, что соглашался с ним, а для того, чтобы его печатали. Он (да и я тоже) был не в чести, но со мной, по крайней мере, считались, вот я и полагал своим долгом ему помочь не потому, что был с ним согласен, а чтобы он имел возможность высказать свою точку зрения..."
Чаще же всего оценки компетенции Гумилева звучали в соответствии с такой примерной схемой: предположим, специалист по Древней Руси на вопрос о компетенции Гумилева ответит, что тот, конечно, Древней Руси не знает совсем, зато наверняка компетентен в тюркологии. Тюрколог же скажет, что как тюрколог Лев Николаевич - околонуля, но он, зато, имеет серьезные заслуги в археологии. Археолог же скажет, что в их отрасли имя Гумилева стало едва ли не нарицательным, но вот среди специалистов по древней Месопотамии… Каковые, в свою очередь, не признав Гумилева своим, предположат, что тот - знаток Древней Руси. Круг, таким образом, замкнется.
В связи с этим хочется вспомнить одно высказывание покойного Игоря Кона - известного популяризатора сексологии и смежных наук. Говоря о специалистах, работающих на стыке различных дисциплин, он как-то заметил, что про стоящего междисциплинарника узкий специалист обычно говорит иначе, а именно так: "этот парень в моей области находится на уровне знаний двадцатилетней давности, а вот в соседней он, похоже, оригинален". Мы видим, что это совсем иная оценка, нежели в случае Гумилева, размахивающего своей "междисциплинарностью
" как знаменем…
Суммируя о Гумилеве (это не про поэта, а про прозаика Гумилева)
Суммируя о Гумилеве…
Сознаюсь сразу - передложение редакции "Бельских Просторов" высказаться о Льве Николаевиче Гумилеве сперва показалось мне не слишком интересным, хотя и не столь уж обременительным. В самом деле, оценки научной значимости его работ в изобилии давались достаточно авторитетными учеными (этим он разительно отличается от Фоменко и пр., критиковать которых настоящие историки просто считают ниже своего достоинства), остается лишь подобрать соответствующие выжимки, сделать обобщение - и дело в шляпе.
Однако, по некоторому размышлению, я пришел к осознанию того, что, напротив, поставленная редакцией задача достаточно интересна, зато, вовсе не так проста, как кажется - ибо, след, оставленный этим человеком как явлением значительно шире его научных публикаций. Шире и сложнее - то есть, может быть рассмотрен в нескольких достаточно далеко друг от друга отстоящих плоскостях: не только как феномен развития науки, но и как артефакт массового сознания (в силу довольно массовой популярности идей Гумилева в достаточно широких кругах), а также как некоторое типичное явление русской интеллектуальной жизни, очень трудно классифицируемое и описываемое но, во многих отношениях, показательное. Иначе говоря, Лев Гумилев стоит того, чтобы о нем поразмышлять - даже если считать его вклад в науку в полной мере ничтожным.
Выдающийся ученый. Байки и воспоминания
Известный петербургский востоковед среднего поколения, специалист по древнему Междуречью, Владимир Емельянов недавно написал в своем блоге небольшое воспоминание о публичных выступлениях Льва Николаевича времен ранней Перестройки:
1986 год. Я прихожу на первый курс Восточного факультета, и месяца через полтора на доске с расписанием вижу два объявления. Первое: состоится диспут проф. географического факультета Л. Н. Гумилева с д.ф.н., сотрудником Института востоковедения Л. Н. Меньшиковым, проф. Восточного факультета А. Д. Желтяковым и проф. В. Н. Гореглядом о закономерностях исторического процесса. Второе объявление: в Доме ученых состоится публичная лекция проф. Гумилева о пассионарности. Никогда не забуду ни первого, ни второго высокого собрания. На факультетском диспуте Гумилев раздел себя сам. Он буквально бравировал своим невежеством. И сказал он тогда дословно следующее: "Из всех языков я знаю только французский и немного фарси, и то писать по-французски не могу, потому что не помню, как там эти аксаны ставятся. Считаю, что можно быть специалистом по истории тюркских народов и без знания тюркских языков. Достаточно знать археологию и читать тома немецкой "Всемирной истории". Минут двадцать он говорил про связь этнических перемещений с пассионарностью. Потом полтора часа каждый его довод разбивали наши профессора. Ушел он совершенно побитый. Мы же, студенты-первокурсники, усвоили первый урок: для того, чтобы рассуждать об общем, нужно знать частности, а чтобы их знать - необходимо читать тексты в подлиннике. На публичной лекции в Доме ученых яблоку негде было упасть. Телевидение, фотографы, газеты. Как раз тогда, осенью 86-го, официально был разрешен Н. С. Гумилев. Поэтому праздновали не столько публичное выступление сына, сколько возвращение отца из официального небытия. Лев Николаевич был наделен превосходным чувством юмора, он постоянно острил, перебегал памятью то к стихам и путешествиям отца, то к стихам матери, и все это было в миксе с пассионарностью, с подходом к каким-то самодельным картам пассионарных волн... Народ в зале не помещался, радиотрансляция шла до выхода из здания. На лестнице сидели студенты, которые пытались конспектировать каждое слово. Тогда я понял, что Лев Гумилев - фигура публичная и популярная, и что сказанное им быстро распространяется в молодежной среде. Некоторые студенты стали после той лекции бегать на его занятия на географический факультет. Он пускал всех. Помню, что с ним было очень просто. Он интересно рассказывал, объяснял проблемы трехсотлетней истории за пять минут, читал стихи, вспоминал анекдоты 20-х годов. Лекции были живые и веселые, а сам он - милый, обаятельный человек, желающий нравиться, актер в душе и поэт в мысли, - чрезвычайно врезался в память и слух (может, еще и потому, что мило, по-вертински, грассировал).
Приведенное свидетельство демонстрирует, помимо прочего, и то качество Гумилева, которое принято называть невежеством: не отсутствие осведомленности как таковой, а отсутствие понимания границ своей осведомленности, результатом которого является постоянное нарушение этих границ, ставящее человека в смешное положение перед более знающими собеседниками.
В самом деле, Лев Николаевич считал себя автором некоторой генеральной концепции исторического развития, то есть самого высокого уровня обобщения исторического материала. Такие концепции по природе своей - схемы, модели - они имеют дело с несколько упрощенной реальностью, пренебрегающей какими-то частностями. Это - неизбежно. Но вот отношение к процессу схематизации может быть у автора концепции разным. Настоящий ученый упрощает реальность в муках - для него это сущее наказание, каждым фактом такого упрощения делающее все менее и менее однозначным последующее обобщенное высказывание. Таким был, к примеру, великий французский историк Фернан Бродель - написавший два многотомных обобщающих труда (но, все-таки, отнюдь не гумилевской глубины обобщения и широты охвата), в которых эти самые обобщающие суждения всегда высказываются в виде таких как бы полувопросительных гипотез, всячески подкрепленных фактурой, но не навязываемых, оставляющих пространство для корректировки и даже отрицания. Живых размышлений, делаемых автором совместно с читателем здесь и сейчас. Броделя читать далеко не так легко, как Гумилева - зато, по прочтении его текстов возникает чувство некой самостоятельно проделанной умственной работы, даже не вполне совпадающей, возможно, своими выводами с мнением Броделя. Надо ли говорить, что сам Бродель проделал гигантский труд, изучая источники, читал их в подлиннике на всех основных европейских языках. (С Гумилевым же его роднит следующая деталь биографии: черновой вариант своего капитального трехтомника "Средиземное море" Бродель писал в заключении - точнее, в лагере для военнопленных, куда угодил после капитуляции Франции в 1940 г.)
Что же до Гумилева, то тут (как и в случае "отца" другой Великой Концепции - англичанина Арнольда Тойнби) "отсечение лишних подробностей" воспринималось, похоже, как облегчение, расслабление, снижение требований. Не царское это дело - сличать различные списки одной и той же летописи! Зато, такая работа с фактическим материалом давала простор для публицистической хлесткости, иронии и т.д.
Рассказывают, что однажды Гумилев сидел на неком ученом совете, рассматривавшем возможность миграции каких-то древних народов через Мангышлакский полуостров. Присутствовавший в собрании великий археолог Сергей Павлович Толстов, жизнь проживший в обсуждаемой местности, высказался в том ключе, что такая миграция была невозможна в силу природных условий. "Ну, как же!" - с ходу возразил ему Гумилев. - "Вот ваш же дядя в 1920 году прошел от Форта Александровского (ныне - Форт-Шевченко - Л.У.) до Красноводска - и ничего!"
В этом был весь Лев Николаевич - осведомленный о том, что дядя Толстова-археолога, генерал-лейтенант В. С. Толстов, последний атаман Уральского казачьего войска, действительно прошел, спасаясь от красных, по тем местам суровой весной 1920 года. Остроумие данной ремарки как бы заслоняет "несущественные" детали: а именно разницу между двигавшимися налегке двумя сотнями казаков и кавалерийских офицеров и переселением больших масс гражданского населения несколькими столетиями раньше.
Впрочем, до середины восьмидесятых, то есть, до того времени, когда монографии Гумилева хлынули отовсюду немыслимыми тиражами, оценки учеными его работ (знакомых им главным образом по отдельным журнальным статьям, выступлениям на конференциях или даже в пересказе третьих лиц) носили в основной своей массе довольно сдержанный характер. Многие по собственной инициативе оказывали Гумилеву содействие, принимая во внимание его сложную судьбу и замечательное происхождение. Так, Д. С. Лихачев вспоминал: "Я писал положительные отзывы на рукописи талантливейшего историка-фантаста евразийца Л.Н. Гумилева, писал предисловия к его книгам, помогал в защите диссертации. Но все это не потому, что соглашался с ним, а для того, чтобы его печатали. Он (да и я тоже) был не в чести, но со мной, по крайней мере, считались, вот я и полагал своим долгом ему помочь не потому, что был с ним согласен, а чтобы он имел возможность высказать свою точку зрения..."
Чаще же всего оценки компетенции Гумилева звучали в соответствии с такой примерной схемой: предположим, специалист по Древней Руси на вопрос о компетенции Гумилева ответит, что тот, конечно, Древней Руси не знает совсем, зато наверняка компетентен в тюркологии. Тюрколог же скажет, что как тюрколог Лев Николаевич - околонуля, но он, зато, имеет серьезные заслуги в археологии. Археолог же скажет, что в их отрасли имя Гумилева стало едва ли не нарицательным, но вот среди специалистов по древней Месопотамии… Каковые, в свою очередь, не признав Гумилева своим, предположат, что тот - знаток Древней Руси. Круг, таким образом, замкнется.
В связи с этим хочется вспомнить одно высказывание покойного Игоря Кона - известного популяризатора сексологии и смежных наук. Говоря о специалистах, работающих на стыке различных дисциплин, он как-то заметил, что про стоящего междисциплинарника узкий специалист обычно говорит иначе, а именно так: "этот парень в моей области находится на уровне знаний двадцатилетней давности, а вот в соседней он, похоже, оригинален". Мы видим, что это совсем иная оценка, нежели в случае Гумилева, размахивающего своей "междисциплинарностью
" как знаменем…