Юрий Пименов и романтика Ленинского проспекта
Вальтер Беньямин писал (в фейсбуке модно начинать с таких умных заходов), так вот он писал, что воспроизводимый при помощи новых технических средств шедевр лишается "ауры". Разрывается общение глаза в глаза, волшебство не передается. Это как бы общее место, мы потребляем информацию и культуру с мониторов, теплого лампового ничего не осталось, человек эволюционирует в сторону глазастика без мозга и с расстройством внимания. А вот нате же, действует иногда и с монитора. Когда Максим Трудолюбов однажды вывесил в ФБ картины Юрия Пименова, меня вдруг пронял пронзительный Sehnsucht.
Пименов очень классный. Начинавший в 20-х он сначала очень похож на немецких экспрессионистов, его "Инвалиды войны" - чистые Мунк и Отто Дикс. "Тяжелая индустрия", написаные тушью "Бега" и "Нэп" напоминают то ли Шагала то ли Филонова с Петровым-Водкиным. Со временем он становится спокойнее, его импрессионизм легко может сойти за социалистический реализм, хотя то и дело что-нибудь эдакое высовывается. Целая тема у него, целый лейтмотив (как, кстати, у Мунка) - интерьеры с окном. Обычно это интерьеры сталинских домов. Эта новая ахитектура, с обилием света и воздуха, видимо, гармонировала с его мировосприятием. И именно из за этого света и обилия воздуха, импрессионистически смягчающих пространство, эти интерьеры получаются у него какие-то совсем не советские, если приглядеться, в них нет железа, а есть много человеческого. И удивительным образом, я узнаю этот свет и это пространство. Дело в том, что я отношусь к интерьерам сталинских домов романтически, люблю их не совсем так, как любят произведения искусства или красивые виды; они будят во мне чувства, похожие на воспоминание о первой любви.
Сразу после школы у меня случилось романтическое увлечение. Его предмет жил, точнее, жила в большой и красивой квартире на Ленинском, в доме было много книг, она была дворянских кровей, на дворе стояло лето и начало 90-х. Летними вечерами мы небольшой компанией мотались по окрестностям, а потом слушали Dead Can Dance, уставив свечами черную лестницу-колодец. На эту лестницу выход был только из квартир, это было такое оcобенное мистическое пространство, специально для свечей и DCD.
Я колебался - интеллигентные молодые люди всегда колеблются - и даже беседовал со старцем на окраине одного из балтийских государств, надеясь, что все решат за меня. Старец был мудр, и, вместо того чтобы решать за меня, умело переводил разговор на отвлеченные темы и читал мне Цветаеву с Мандельштамом.
Я вернулся в Москву, вышел на Ленинский, вокруг все еще было лето, в голове Цветаева мешалась с Ратушинской ИМКА-ПРЕССовского издания из романтической квартиры, - и я вдруг почувствовал, что меня отпустило. Что мне просто хорошо, дух не мятется, нет жуткой пустоты, которую во что бы то ни стало надо наполнить, нет жажды отбить и покорить - и я в странном состоянии мотался тогда полночи по Ленинскому, и что-то тогда между нами произошло интересное. Потом я начну учить экзотические языки и выясню, что для эроса характерен порыв, а для всего остального спокойное умиротворение. Увлечение прошло, эротический порыв к обитательнице Ленинского развеялся, а агапическая радость и благодарность всем действующим лицам той истории - и как одному из главных, Ленинскому, - остались.
Ну а потом оказалось, что у моей будущей жены вот такой вид из окна.
