Теория романа. Предисловие 1962 года. Часть вторая
Эстетическая проблематика книги в настоящее время также является частью гегелевского наследия: я имею в виду представление, по которому развитие, исходящее из историко-философской точки зрения, приводит к своего рода отмене эстетических принципов, установленных предыдущим развитием. У самого Гегеля, однако, только искусство оказывается проблематичным в качестве результата этого развития; в «мире прозы», как он эстетически определяет настоящее состояние общества, дух достиг самого себя как в мышлении, так и в общественной и государственной практике. Таким образом, искусство становится проблематичным именно потому, что реальность стала непроблематичной. Идея, выдвинутая в «Теории романа», хотя формально похожа на гегелевскую, на самом деле является полной противоположностью ей: проблемы формы романа здесь представляются зеркальным отражением мира, потерявшего связь. Вот почему «проза» жизни здесь только симптом, среди многих других, того, что реальность более не является благоприятной почвой для искусства; вот почему центральной проблемой романа является то, что искусство описывает закрытые и тотальные формы, связанные с округлой тотальностью бытия - и что искусству нечего больше делать с любым миром форм, являющимся имманентно полным в себе. И происходит это не по художественным, но по историко-философским причинам: «Нет больше никакой спонтанной тотальности бытия», - говорит автор «Теории романа» о современной действительности. Несколько лет спустя Готфрид Бенн изложил ту же мысль по-другому: «... это не было реальностью, в крайнем случае, лишь её искаженным образом». Хотя «Теория романа», в онтологическом смысле, более критическая и более глубокая, чем точка зрения поэтов-экспрессионистов, тем не менее, и та и другая выражали аналогичные чувства по отношению к жизни и схожую реакцию на действительность. В ходе дебатов между сторонниками экспрессионизма и реализма в 1930-х годах это послужило возникновению довольно гротескной ситуации, когда Эрнст Блох призвал на помощь «Теорию романа» в своей полемике против марксиста Георга Лукача.
Совершенно очевидно, что противоречия между «Теорией романа» и Гегелем, который был ее главным методологическим ориентиром, имеют, в первую очередь, социальную, а не эстетическую или философскую природу. Достаточно вспомнить, что уже было сказано об отношении автора к войне. Нам следует добавить, что понимание автором книги социальной реальности находилось в то время под сильным влиянием Сореля. Вот почему действительность в «Теории романа» охарактеризована не гегелевскими терминами, но, скорее, фихтеанским определением современности как «эпохи абсолютной греховности». Этот, окрашенный в этические тона, пессимизм в отношении к действительности, однако, не означал общего возврата от Гегеля к Фихте, но, скорее, кьеркегоризацию (Kierkegaardisation) гегелевской диалектики истории. Кьеркегор всегда играл важную роль для автора «Теории романа», который задолго до того, как Кьеркегор стал модным философом, написал эссе об отношении между его жизнью и мышлением. И на протяжении лет, проведённых в Гейдельберге непосредственно перед войной, автор «Теории романа» был занят так и не завершенным исследованием кьеркегоровской критики Гегеля. Эти факты упомянуты здесь не из биографических соображений, но для того, чтобы указать на тенденцию в немецкой мысли, которая позднее стала весьма важной. Верно то, что прямое влияние Кьеркегора ведёт к философии существования Хайдеггера и Ясперса и, следовательно, к более или менее открытой оппозиции Гегелю. Но следует помнить, что гегельянское возрождение само по себе деятельно беспокоилось о сокращении пропасти между Гегелем и иррационализмом. Эта тенденция, уже обнаруживающаяся в исследовании Дильтея о молодом Гегеле (1905), принимает ясно определенную форму в заявлении Кронера (1924) о том, что Гегель был величайшим иррационалистом в истории философии. Прямое влияние Кьеркегора здесь пока не может быть доказано. Но в 1920-е годы эта тенденция присутствовала повсюду, в скрытой форме, но в возрастающей степени, и даже привела к кьеркегоризации (Kierkegaardisation) молодого Маркса. Например, Карл Лёвит писал в 1941 году: «Сколь далеки они друг от друга (Маркс и Кьеркегор - Г. Л.), столь же они друг другу и родственны общим для обоих наступлением на существующее и происхождением от Гегеля». (Едва ли стоит указывать, насколько широко распространена эта тенденция в современной французской философии.)
Социально-философской основой таких теорий является как философски, так и политически неопределенная позиция романтического анти-капитализма. Первоначально высказанная в работах молодых Карлейля и Коббетта, это была искренняя критика ужасов и варварства раннего капитализма - иногда даже, как в «Прошлом и настоящем» Карлейля, зачаточная форма социалистической критики. В Германии эта позиция постепенно превратилась в форму апологии политической и социальной отсталости империи Гогенцоллернов. Такое важное произведение периода Первой мировой войны, как «Размышления аполитичного» (1918) Томаса Манна, при поверхностном рассмотрении принадлежит к той же тенденции. Но последующее развитие Томаса Манна, уже в начале1920-х годов, подтверждает его собственное описание этой работы: «Это арьергардный бой, ведущийся в высоком стиле, самый последний и окончательный акт сопротивления немецкого романтического буржуазного мышления, битва, ведущаяся с полной осведомленностью о её безысходности... даже с интуитивным пониманием духовной болезненности и безнравственности любой симпатии к тому, что обречено на смерть».
У автора «Теории романа» невозможно найти признаков такого настроения потому, что отправной точкой его философских исканий послужили Гегель, Гёте и романтизм. Его оппозиция капиталистическому варварству не оставила места для симпатий, подобных тем, что испытывал Томас Манн в отношении «немецкого убожества» или в отношении его отдельных черт, сохранившихся в настоящее время.
«Теория романа» не консервативная, но ниспровергающая по своей природе, даже если она основана на весьма наивном и совершенно необоснованном утопизме - надежде, что естественная жизнь, достойная человека, может возникнуть из распада капитализма и, рассматриваемого в качестве идентичного этому распаду, разрушения безжизненных и отрицающих жизнь социальных и экономических категорий. Тот факт, что книга завершается анализом Толстого, так же как и понимание автором Достоевского, который, как утверждалось, «не писал романов», ясно показывает, что автор не искал новых литературных форм, но окончательно расквитался с [прошлым] ради «нового мира». Мы имеем полное право смеяться над таким примитивным утопизмом, но он выражает, не много, не мало, духовную тенденцию, которая была частью того времени.
В двадцатые годы, правда, попытки выйти за пределы экономического мира с помощью общественных средств приобретали всё более выраженный реакционный характер. Но в то время, когда была написана «Теория романа», эти идеи находились еще в совершенно неразвитой, зародышевой фазе. Если Гильфердинг, самый знаменитый экономист II Интернационала, мог написать о коммунистическом обществе в своём «Финансовом капитале» (1909):
«Обмен (в таком обществе - прим. пер.) является случайным, невозможным предметом теоретико-экономического рассмотрения. Он не может быть теоретически проанализирован, но только психологически понят». Если мы представим себе утопию, устремлённую на то, чтобы быть революционной в последние годы войны и в непосредственно послевоенные годы - тогда мы можем достичь исторически справедливой оценки утопии «Теории романа», без какого-либо изменения нашего критического отношения к недостаткам теоретического принципа книги.
Такая критическая позиция особенно хорошо подходит, чтобы позволить нам увидеть в истинном свете другую особенность «Теории романа», которая и сделала её чем-то новым в немецкой литературе. (Феномен, который мы собираемся исследовать, был известен гораздо раньше во Франции.) Говоря вкратце, понимание мира автором «Теории романа» было устремлено на слияние «левой» этики и «правой» теории познания (онтологии и т. д.). В той мере, в какой Германия Гогенцоллернов вообще имела какую-либо принципиальную оппозиционную литературу, эта литература основывалась на традициях Просвещения (сверх того, в большинстве случаев, на самых мелких эпигонах этой традиции), и занимала всецело негативную позицию к ценным литературным и теоретическим традициям Германии. (Социалист Франц Меринг представляет собой редкое исключение). Насколько я могу судить, «Теория романа» была первой немецкой книгой, в которой ориентированность левой этики на радикальные революции сочеталась с традиционно-общепринятым толкованием реальности. С 1920-х годов и в дальнейшем эта точка зрения играла всё более важную роль. Нужно только вспомнить о «Духе утопии» Эрнста Блоха (1918, 1925) и о «Томасе Мюнцере как теологе революции» Вальтера Беньямина, даже о первых работах Теодора Адорно и др.
Важность этого движения даже возросла в интеллектуальной борьбе против Гитлера; многие писатели, исходя из "левой" этики, пытались мобилизовать Ницше и даже Бисмарка в качестве прогрессивных сил против фашистской реакции. (Позволю себе упомянуть мимоходом, что Франция, где эта тенденция возникла гораздо раньше, чем в Германии, сегодня обладает чрезвычайно влиятельным её представителем в лице Ж.-П. Сартра. По понятным соображениям, социальные причины раннего возникновения и более длительной эффективности этого явления во Франции не могут обсуждаться здесь.) Гитлер должен был быть разгромлен, должно было начаться послевоенное восстановление и возникнуть «экономическое чудо», прежде чем эта функция "левой" этики в Германии могла быть предана забвению, оставив обсуждение актуальных проблем открытым для конформизма, замаскированного под нонконформизм.
Значительная часть ведущих представителей немецкой интеллигенции, включая Адорно, перенесли свою резиденцию в «Гранд-отель «Бездна», который я описал в связи с моей критикой Шопенгауэра как «прекрасный отель, оснащенный всеми удобствами, на краю бездны, небытия, абсурдности. И ежедневное созерцание бездны в промежутках между превосходным питанием или художественными развлечениями, может только усилить наслаждение от предложенных утончённых удобств». (Die Zerstörung der Vernunft, Neuwied 1962, стр. 219). То, что Эрнст Блох продолжал держаться за свой синтез «левой» этики и «правой» теории познания (ср., например, «Основные философские вопросы онтологии еще-не-бытия», 1961) делает честь силе его характера, но не может обновить устаревший характер его теоретической позиции. В той мере, в какой подлинная, плодотворная и прогрессивная оппозиция действительно активна в западном мире (в том числе в ФРГ), эта оппозиция не имеет ничего общего с сочетанием «левой» этики и «правой» теории познания.
Таким образом, если сегодня кто-нибудь читает «Теорию романа», для того, чтобы ближе познакомиться с предысторией важнейших идеологий 1920-х и 1930-е годов, тот получит пользу от критического чтения книги по тем [идейным] линиям, который я предложил. Но если он берет книгу в надежде, что она будет служить ему в качестве руководства, результатом будет только еще большая путаница. Так молодой писатель, Арнольд Цвейг читал «Теорию романа», надеясь, что она поможет ему найти свой путь; но его здоровый инстинкт привел его, и справедливо, к тому, чтобы отринуть и корни и ветви этой книги.
Георг Лукач
Будапешт,
Июль 1962 года.
Совершенно очевидно, что противоречия между «Теорией романа» и Гегелем, который был ее главным методологическим ориентиром, имеют, в первую очередь, социальную, а не эстетическую или философскую природу. Достаточно вспомнить, что уже было сказано об отношении автора к войне. Нам следует добавить, что понимание автором книги социальной реальности находилось в то время под сильным влиянием Сореля. Вот почему действительность в «Теории романа» охарактеризована не гегелевскими терминами, но, скорее, фихтеанским определением современности как «эпохи абсолютной греховности». Этот, окрашенный в этические тона, пессимизм в отношении к действительности, однако, не означал общего возврата от Гегеля к Фихте, но, скорее, кьеркегоризацию (Kierkegaardisation) гегелевской диалектики истории. Кьеркегор всегда играл важную роль для автора «Теории романа», который задолго до того, как Кьеркегор стал модным философом, написал эссе об отношении между его жизнью и мышлением. И на протяжении лет, проведённых в Гейдельберге непосредственно перед войной, автор «Теории романа» был занят так и не завершенным исследованием кьеркегоровской критики Гегеля. Эти факты упомянуты здесь не из биографических соображений, но для того, чтобы указать на тенденцию в немецкой мысли, которая позднее стала весьма важной. Верно то, что прямое влияние Кьеркегора ведёт к философии существования Хайдеггера и Ясперса и, следовательно, к более или менее открытой оппозиции Гегелю. Но следует помнить, что гегельянское возрождение само по себе деятельно беспокоилось о сокращении пропасти между Гегелем и иррационализмом. Эта тенденция, уже обнаруживающаяся в исследовании Дильтея о молодом Гегеле (1905), принимает ясно определенную форму в заявлении Кронера (1924) о том, что Гегель был величайшим иррационалистом в истории философии. Прямое влияние Кьеркегора здесь пока не может быть доказано. Но в 1920-е годы эта тенденция присутствовала повсюду, в скрытой форме, но в возрастающей степени, и даже привела к кьеркегоризации (Kierkegaardisation) молодого Маркса. Например, Карл Лёвит писал в 1941 году: «Сколь далеки они друг от друга (Маркс и Кьеркегор - Г. Л.), столь же они друг другу и родственны общим для обоих наступлением на существующее и происхождением от Гегеля». (Едва ли стоит указывать, насколько широко распространена эта тенденция в современной французской философии.)
Социально-философской основой таких теорий является как философски, так и политически неопределенная позиция романтического анти-капитализма. Первоначально высказанная в работах молодых Карлейля и Коббетта, это была искренняя критика ужасов и варварства раннего капитализма - иногда даже, как в «Прошлом и настоящем» Карлейля, зачаточная форма социалистической критики. В Германии эта позиция постепенно превратилась в форму апологии политической и социальной отсталости империи Гогенцоллернов. Такое важное произведение периода Первой мировой войны, как «Размышления аполитичного» (1918) Томаса Манна, при поверхностном рассмотрении принадлежит к той же тенденции. Но последующее развитие Томаса Манна, уже в начале1920-х годов, подтверждает его собственное описание этой работы: «Это арьергардный бой, ведущийся в высоком стиле, самый последний и окончательный акт сопротивления немецкого романтического буржуазного мышления, битва, ведущаяся с полной осведомленностью о её безысходности... даже с интуитивным пониманием духовной болезненности и безнравственности любой симпатии к тому, что обречено на смерть».
У автора «Теории романа» невозможно найти признаков такого настроения потому, что отправной точкой его философских исканий послужили Гегель, Гёте и романтизм. Его оппозиция капиталистическому варварству не оставила места для симпатий, подобных тем, что испытывал Томас Манн в отношении «немецкого убожества» или в отношении его отдельных черт, сохранившихся в настоящее время.
«Теория романа» не консервативная, но ниспровергающая по своей природе, даже если она основана на весьма наивном и совершенно необоснованном утопизме - надежде, что естественная жизнь, достойная человека, может возникнуть из распада капитализма и, рассматриваемого в качестве идентичного этому распаду, разрушения безжизненных и отрицающих жизнь социальных и экономических категорий. Тот факт, что книга завершается анализом Толстого, так же как и понимание автором Достоевского, который, как утверждалось, «не писал романов», ясно показывает, что автор не искал новых литературных форм, но окончательно расквитался с [прошлым] ради «нового мира». Мы имеем полное право смеяться над таким примитивным утопизмом, но он выражает, не много, не мало, духовную тенденцию, которая была частью того времени.
В двадцатые годы, правда, попытки выйти за пределы экономического мира с помощью общественных средств приобретали всё более выраженный реакционный характер. Но в то время, когда была написана «Теория романа», эти идеи находились еще в совершенно неразвитой, зародышевой фазе. Если Гильфердинг, самый знаменитый экономист II Интернационала, мог написать о коммунистическом обществе в своём «Финансовом капитале» (1909):
«Обмен (в таком обществе - прим. пер.) является случайным, невозможным предметом теоретико-экономического рассмотрения. Он не может быть теоретически проанализирован, но только психологически понят». Если мы представим себе утопию, устремлённую на то, чтобы быть революционной в последние годы войны и в непосредственно послевоенные годы - тогда мы можем достичь исторически справедливой оценки утопии «Теории романа», без какого-либо изменения нашего критического отношения к недостаткам теоретического принципа книги.
Такая критическая позиция особенно хорошо подходит, чтобы позволить нам увидеть в истинном свете другую особенность «Теории романа», которая и сделала её чем-то новым в немецкой литературе. (Феномен, который мы собираемся исследовать, был известен гораздо раньше во Франции.) Говоря вкратце, понимание мира автором «Теории романа» было устремлено на слияние «левой» этики и «правой» теории познания (онтологии и т. д.). В той мере, в какой Германия Гогенцоллернов вообще имела какую-либо принципиальную оппозиционную литературу, эта литература основывалась на традициях Просвещения (сверх того, в большинстве случаев, на самых мелких эпигонах этой традиции), и занимала всецело негативную позицию к ценным литературным и теоретическим традициям Германии. (Социалист Франц Меринг представляет собой редкое исключение). Насколько я могу судить, «Теория романа» была первой немецкой книгой, в которой ориентированность левой этики на радикальные революции сочеталась с традиционно-общепринятым толкованием реальности. С 1920-х годов и в дальнейшем эта точка зрения играла всё более важную роль. Нужно только вспомнить о «Духе утопии» Эрнста Блоха (1918, 1925) и о «Томасе Мюнцере как теологе революции» Вальтера Беньямина, даже о первых работах Теодора Адорно и др.
Важность этого движения даже возросла в интеллектуальной борьбе против Гитлера; многие писатели, исходя из "левой" этики, пытались мобилизовать Ницше и даже Бисмарка в качестве прогрессивных сил против фашистской реакции. (Позволю себе упомянуть мимоходом, что Франция, где эта тенденция возникла гораздо раньше, чем в Германии, сегодня обладает чрезвычайно влиятельным её представителем в лице Ж.-П. Сартра. По понятным соображениям, социальные причины раннего возникновения и более длительной эффективности этого явления во Франции не могут обсуждаться здесь.) Гитлер должен был быть разгромлен, должно было начаться послевоенное восстановление и возникнуть «экономическое чудо», прежде чем эта функция "левой" этики в Германии могла быть предана забвению, оставив обсуждение актуальных проблем открытым для конформизма, замаскированного под нонконформизм.
Значительная часть ведущих представителей немецкой интеллигенции, включая Адорно, перенесли свою резиденцию в «Гранд-отель «Бездна», который я описал в связи с моей критикой Шопенгауэра как «прекрасный отель, оснащенный всеми удобствами, на краю бездны, небытия, абсурдности. И ежедневное созерцание бездны в промежутках между превосходным питанием или художественными развлечениями, может только усилить наслаждение от предложенных утончённых удобств». (Die Zerstörung der Vernunft, Neuwied 1962, стр. 219). То, что Эрнст Блох продолжал держаться за свой синтез «левой» этики и «правой» теории познания (ср., например, «Основные философские вопросы онтологии еще-не-бытия», 1961) делает честь силе его характера, но не может обновить устаревший характер его теоретической позиции. В той мере, в какой подлинная, плодотворная и прогрессивная оппозиция действительно активна в западном мире (в том числе в ФРГ), эта оппозиция не имеет ничего общего с сочетанием «левой» этики и «правой» теории познания.
Таким образом, если сегодня кто-нибудь читает «Теорию романа», для того, чтобы ближе познакомиться с предысторией важнейших идеологий 1920-х и 1930-е годов, тот получит пользу от критического чтения книги по тем [идейным] линиям, который я предложил. Но если он берет книгу в надежде, что она будет служить ему в качестве руководства, результатом будет только еще большая путаница. Так молодой писатель, Арнольд Цвейг читал «Теорию романа», надеясь, что она поможет ему найти свой путь; но его здоровый инстинкт привел его, и справедливо, к тому, чтобы отринуть и корни и ветви этой книги.
Георг Лукач
Будапешт,
Июль 1962 года.