Как связаны языковые способности и психическое здоровье? (2)
( Начало)
Моя бабушка, которая разговаривала на семи языках, психическими недугами не страдала. Наоборот, её, пережившую с тремя маленькими детьми и стариками-родителями на руках ужасы войны, оккупации и депортации в Сибирь, скорее, можно назвать образцом психического здоровья, психической стойкости. Кстати, учитывая, что на хлеб она зарабатывала работой закройщицы в ателье и ночным пошивом одежды на дому, не такой уж сильный был у неё языково-математический дисбаланс. Снимать мерки, чертить выкройки - это ли не математика? Но да - среди соседей она выделялась. Все её уважали, обращались к ней за различными советами и... просили гадать на картах. Она не отказывала, хотя, разумеется, денег за это не брала и не скрывала, что сама в гадания не верит: "Сколько раз я гадала, и всегда мне выпадало, что муж с войны ко мне вернётся..." [*].
[* Бабушка лукавила: дед вернулся к ней с войны, но она сама не захотела его принять, отправила к "военной жене", которая ждала от него ребёнка. И соседки, конечно, знали об этом.]
Вот, пожалуй, соседи и все многочисленные её знакомые некоторый "языково-математический дисбалланс" у неё отмечали, поскольку были уверены, что в материальном плане живёт она совсем не так, как могла бы. Но тогда, если так, то самым ярким примером такого "дисбалланса" следовало бы признать доказавшего теорему Пуанкаре математика Перельмана: "Доказать-то он её доказал, да только всё же это слова, а вот миллион долларов сосчитать-то и не сумел". Явное психическое отклонение - здесь непроизносимый, но подразумеваемый вывод.
У меня самого все 90-е годы ушли на жутчайшую депрессию и эпическое - правдами и неправдами - выкарабкивание из неё, перемежаемое спусками, со свистом и гиканьем, обратно. "Ах, депрессия, как это весело!.." Так что себя я воздержусь предлагать в качестве эталона психического здоровья. (Хотя, с другой стороны, здоровый - это ведь не тот, кто никогда не болеет, а тот, кто, не смотря ни на что, выздоравливает. Разве нет?)
А с моей дочей ещё сложней. Разговаривать она начала раньше своих сверстников и своё "я" открыла, когда до двух лет ей оставались месяц и неделя, т.е. рановато (вдруг забегала по квартире, выкрикивая: "Я! Я! Я!.."). Но в процессе первичной социализации негативизм у неё просто зашкаливал. Я писал здесь об этом в своё время и повторяться нет желания. Продолжалось это весь первый и начало второго класса, и слава богу, что закончилось! Но есть, было ли во всём этом психическое отклонение?
Тут можно было бы просто сослаться на заключение комиссии, которая признала Машу здоровым ребёнком и рекомендовала продолжить обучение в общеобразовательном учреждении, но речь идёт не о формальностях. Тем более, что параллельно комиссия рекомендовала занятия с психологом, чтобы откорректировать Машино поведение. Не для протокола было также рекомендовано сменить школу. Но хороших психологов (таких, которые бы вызвали моё доверие) я не встречал, тем более в Краснодаре, и школу менять нам тоже не подходило. Поэтому эти рекомендации мы проигнорировали, и я просто добился перевода дочки в класс к более опытному педагогу (подробнее см. здесь), чего для решения проблемы вполне хватило.
Как поршневисту, мне известно, что все психические патологии "воспроизводят эволюционную стадию невнушаемости, т.е. не контрсуггестивность, а досуггестивность". Таким образом, вопрос сводится к тому, был ли Машкин негативизм досуггестивным или контрсуггестивным? С деконструкцией было всё понятно: раз восьмимесячный ребёнок сам не разговаривает, суггестия на него распространяться не может, и следовательно - рассматриваемое явление однозначно представляет собой инфлюацию первого уровня, т.е. интердикцию, а точнее - демонстрирует контр-интредиктивную реакцию младенца на интердиктивные сигналы социума: "можно" в ответ на "нельзя". Естественно, что контр-интердикция - тоже интердикция, т.е. она не представляет собой нового явления, а лишь помещает внутрь уже существующего "запрета" новый "запрет", разрушающий первый: "запрещает запрещать". Далее уже не будет так однозначно, ведь онтогенез ни в коем случае не повторяет филогенез, хотя общие тенденции и улавливаются. Ребёнок изначально окружён знаковой, "говорящей" средой и учится с ней взаимодействовать, и, да, деконструкция - тоже один из уроков, возможно, самый первый.
Прошу прощения за тавтологию, но важно отметить: деконструкции могут быть подвержены только конструкции, т.е. это не разламывание на части чего-то изначально целого, а разбирание того, что изначально состоит из частей. Помню, как-то я показал Маше, как рвать бумагу, думая отвлечь её этим, - она воспроизвела опыт, но надолго ей этой игры не хватило. По-настоящему интересна ей была игра против социума по его правилам: социум предъявлял ей порядок - она создавала из него беспорядок, но он-то, этот беспорядок, и был исходной точкой порядка, заключённой в самом его основании!
Контр-интердикция только так и работает - в рамках интердикции: преодолевает "запрет", не нарушая его. Однако для следующего уровеня "запрета" - "интердикции третьего уровня" - эти рамки уже становятся несуществены, инфлюация меняет форму. "Интердикция третьего уровня" - это суггестия, и для наглядности нам здесь удобнее всего будет обратиться к речи, как преобладающей форме обмена знаками.
Но сперва я расскажу ещё об одной дочкиной игре. Это был один из вариантов игры "есть - нет" (о фундаментальной важности этой антиномии для психогенеза я знал ещё до рождения дочери). Впервые на эту детскую игру я обратил внимание десятью годами ранее на примере своего племянника. Правда, ему на тот момент было 2 года и он был уже вполне говорящим. Так вот, сидя на полу, он прятал под ковёр какую-нибудь вещь, разводил руками и произносил с характерной интонацией: "Ма!" Дочке в момент её игры не было года (11 месяцев с небольшим), и играла она со шторами, за которыми пряталась сама. Причём, шторы эти у нас тонкие, полупрозрачные, так что игра была не только в "есть - нет", но и в "и есть - и нет", приглашая её сразу перейти с интердиктивного уровня на суггестивный. Мне было ясно, что ребёнок скоро заговорит.
Собственно, речь (шире - вообще знаковая коммуникация) уже сама по себе подразумевает суггестию, являясь её механизмом. За исключением самого первого - интердиктивного - слова, которое является уводящей младенца от фрустрации реакцией на "отнятие". Имея перед собой другие задачи, на этом Поршнев остановил свой анализ, хотя, рассуждая о наиболее примитивных социумах, сказал и о такой суггестии, в которой интердикция (отмена рефлекторных действий, диктуемых собственными сенсорами организма) ещё превалирует над собственно суггестией (предписывающей конкретное действие). Мы помним, что при этом суггестия сама - "интердикция третьего уровня". Её "должно" отменяет "можно", но не возвращая превзойдённое "нельзя" к контролю над поведением организма, а открывая высшей нервной деятельности новое - социально-психологическое - пространство для её развития. Чтобы всё это не выглядело слишком спекулятивно, добавлю эмпирики. Это же позволит сделать следующий шаг в направлении истины, т.е. от абстрактного к конкретному.
Как я уже говорил, у меня был только один объект для наблюдения - моя дочь. Этого мало для широких обобщений, но одно я всё-таки сделать рискну: общим правилом развития речи и психики, по крайней мере на этапе становления (здесь можно было даже писать: речи/психики, настолько на этом этапе они ещё неотделимы друг от друга), является то, что форма обгоняет в своём развитии и тянет за собой содержание. Пожалуй, чаще бывает наоборот: содержание перерастает и отбрасывает ставшую тесной форму, но не в этом случае, т.к. слово само по себе и есть форма как таковая.
Точную дату произнесения дочкой первого слова я не зафиксировал, как и второго. Известно, что в год ровно она ещё не говорила ни слова, хотя, как и положено детям её возраста, вовсю лепетала, модулируя лепет интонацией и дополняя предметными манипуляциями, а за неделю до 1 г. 2 м., когда я, наконец, сподобился написать об этом в ЖЖ, её словарь состоял из двух слов:
К настоящему времени Маша научилась произносить два слова: "папа" и "дай" (чаще звучит как "да-дай", а когда начинает канючить, то "да-даѝииии..."). Причем, ни первое слово не означает папу (т.е. меня), а означает, на сколько мне это удаётся пронаблюдать, а) вообще любого, кто в данный момент отсутствует, но при этом обозначает свое присутствие (например, реакция на звонок в дверь или по телефону, кто бы ни позвонил, рядом находится папа или нет - "папа"), б) того, кого по какой-либо причине нельзя схватить руками, даже если он рядом (например, если дочь сидит в коляске, то она на любого человека реагирует словом "папа"). Заметим, что а) и б) - прямо противоположные друг другу ситуации, но в то же время их можно и объединить: есть предмет или нет в зоне видимости, схватить его нельзя. Ни второе слово не означает именно требование дать что-либо, а означает вообще всякий тактильный контакт, т.е. в зависимости от ситуации это и "дай", и "на", и "возьми на руки", и, наоборот, "опусти на пол (чтобы я взяла то, что там лежит)", и "поднеси меня к той вещи, чтобы я ее потрогала"... В общем, "да-дай" - это то, что возможно попытаться взять, и одновременно прескрипция обеспечить ей возможность попытки взятия. Т.е. налицо достаточно строгая дифференциация между первым и вторым словом: первое - то, что взять нельзя; второе - то, что взять можно/требуется. Само собой, никто Машу этим словам не обучал, она научилась сама, по мере созревания определенных структур мозга, просто потому что она - человек, живущий среди людей и имеющий потребность в общении с ними. Из этого можно сделать также тот вывод, что тактильный контакт для маленького ребенка много важней, чем визуальный, впрочем это, кажется, и так давно известно.
( Мой пост в ЖЖ от 12.01.2015)
Прежде всего отмечу, что рассуждать о значениях слов здесь было не совсем правильно, но меня отчасти оправдывает то, что адекватной терминологии для описания ранних этапов психогенеза, когда все отношения "перевёрнуты", ещё не возникло. Первое слово ребёнка ничего не означает, оно вообще не принадлежит речевой деятельности. Поскольку это - "продолжение в социальном теле" человеческой особи, это - слово. Но ещё не речь. Потом, когда появляются второе, третье и т.д. слова, появляется возможность отношений между ними, но ещё не сами отношения. Вернее, поначалу между словами существует единственное отношение - исключения: одно слово исключает другое - и вообще все другие. Это - интердиктивная функция слова. А что до значений, то их (да и то - сперва лишь основы значений) слова приобретут не раньше, чем ребёнок заговорит связками из двух слов. Тогда же можно будет констатировать собственно речь. Пока что же, являясь автоматической реакцией на предмет, слово не имеет свойств знака [*], наоборот, является "денотатом", т.е. "обозначаемым", а "знаком" является сам предмет. Ребёнок не называет знакомый предмет словом, а узнаёт в произносимом им слове предмет = "обозначает" предметом слово, тем самым создаёт между ними дипластическую связь, неизвестную дочеловеческой природе: слово и предмет никак не связаны между собой, и всё же связь между ними есть. Такое "и есть - и нет" называют дипластией. По сути это абсурд, но лишь отталкиваясь от него начнёт своё восхождение логика мышления. Дипластия - "единственная адекватная форма суггестивного раздражителя центральной нервной системы" (Поршнев).
[* Два основных свойства знака: 1) он никак не связан с денотатом; 2) его можно заменить каким-то другим знаком. Оба эти правила в отношении слов на раннем этапе нарушены.]
"Папа" - несомненно, "интердиктивное" слово, как и всякое первое слово ребёнка (звуковая оболочка здесь совершенно случайна). Но это не "чистая" интердикция, как младенческий крик, единственная "вербальная" функция которого - отвлечения матери (или лица, её заменяющего) от всего на свете, кроме самого младенца [*]. В первом слове уже есть и контр-интердикция - как замена невозможного тактильного контакта, но лишь формально: контакт происходит в слове, но не на самом деле. Утверждается контр-интердикция во втором слове "дай" - только оно звучит как "можно" - ответ на "нельзя". И так же как "папа", "дай" по форме и содержанию представляет разные степени инфлюации, демонстрируя общую динамику семантического развития: форма тянет за собой содержание. Но и здесь не всё так однозначно.
[* Тема младенческого крика была подробно раскрыта в статье Олега Вите "Материнская функция утешения", выложенной на его персональном сайте, но, к сожалению, после смерти учёного сайт был аннулирован.]
"Дай" - твёрдая контр-интердикция. По форме это вроде бы предписание (суггестия), но в нём нет веры, на что косвенно указывает в т.ч. и канючащая интонация. Суггестивное содержание у слова появится тогда, когда значение "можно" в нём заменится значением "должно". При этом формально слово может остаться тем же самым, но интонация будет другая. Однако прежде должно появиться третье слово - семантическая противоположность второго. "Можно" изначально содержит в себе коннотацию "должно" (как приглашение, намёк), но пока само оно является отрицанием "нельзя", это "должно" в нём скрыто и раскроется лишь с появлением третьего слова - с чётким значением "не должно". Приобретя собственное отрицание, коннотация выделится в отдельное слово. У Машеньки таким "не должно" станет "гага"/"кака". Уже через четыре дня после процитированного выше поста я записал следующее:
У Машеньки отчетливо отдифференцировалось третье слово (плюс к "папа" и "дадаѝи"). Это слово - "гàга", и обозначает оно, насколько я понимаю, предмет, с которым возможно производить какие-то действия, но производить их не требуется. Т.е., по-видимому, это слово - именно прескрипция не производить действия с данным предметом. Поначалу было похоже на то, что "гага" обозначает только животных (включая птиц, рыб и бабочек) и, прежде всего, знакомого пса Рича, которого Маша отчего-то опасается, но потом слово "расширило" (а вернее - полнее проявило) своё значение.
При этом изменило первоначальный смысл слово "папа": если сперва это слово (первое Машино слово) имело, как и положено первому слову, исключительно интердиктивную функцию, т.е. обозначало "отсутствие", "недоступность" кого-либо для хватания, то теперь оно обозначает именно папу, т.е. меня (я ещё не полностью в этом убедился, но жена уверяет, что так ;)). Хотя произносится это слово всё же не в ситуации, в которой обстоятельства требовали бы от Маши ко мне обратиться, а в тот момент, когда я вдруг появляюсь после долгого отсутствия, скажем, вхожу в дом, возвращаясь с работы. И начинает она его кричать, ещё меня не видя. Жену (т.е. маму) доча пока никак не называет и, похоже, ещё даже не вполне отделяет её от себя самой, т.е. воспринимает себя с ней единым организмом (может быть, не вполне, но зачастую очень близко к этому).
( Мой пост в ЖЖ от 16.01.2015)
Дальнейшее наблюдение показало, что жена ошибалась: в то время как я находился с дочкой рядом, из коридора послышалось щёлканье отпираемого замка, и дочка встрепенулась и вскрикнула "Папа!", ко мне при этом явно не обращаясь. Первое слово ещё долго оставалось функционально первым словом и стало обозначать точно папу, т.е. меня, только к 1 г. 5 м., когда Маша заговорила уже конструкциями из двух слов и когда в её словаре появилось слово "мама". Слово "гага" к тому времени стало звучать как старое доброе "кака", и, когда это произошло, мне всё сразу стало ясно стало крайне интересно, как звучит "кака" и другие детские слова на других языках, я задал этот вопрос в интернете, но, конечно, никто не ответил. Кстати, со временем в дочкином словаре возникло новое слово "гага", означавшее птицу из семейства врановых (другие птицы назывались "птя").
Далее:
Словом "дадаии" Маша сопровождает любые собственные предметные действия (оно непрерывно звучит в процессе игры на фоне неотдифференцированного лепета). При этом, само собой, оно не утратило и прескрипционную функцию, но если для себя самой она его всегда произносит как "дадаии", то, направляя своё требование к другим, слово зачастую произносится ею как "дадай", а иногда и как "дай" (видимо, изменение звучания тут следует за изменением интонации).
( Там же)
Итак, интонация канючения исчезает, и слово "дай" становится возможно однозначно признать суггестией - "должно" - именно тогда, когда появляется слово "гага" - "не должно". Но интересно, что с канючением это же слово сопровождает собственные предметные действия. Очевидно, что общность с неживыми предметами у ребёнка не возникает, не ощущается, но т.к. именно общность ("мы") делает возможной суггестию, являясь её другой стороной, слово звучит по-другому, и не только звучит, но и выражает другое - контр-интердиктивное "можно". Предметный мир, как неотъемлемая часть социума, считывается нервной системой как интердиктивный сигнал, тормозящий биологические рефлексы, и провоцирует контр-интердиктивный ответ.
Вообще, контр-интердикция - очень большая и важная тема, предлагающая новый подход к пониманию поведения хулиганов, психопатов, современных вандалов, всяческих аморалистов и девиантов, а заодно - биологической подкладки "радикально злого" и причины особой сладости запретного плода. Но, чтобы раскрыть её, нужны совсем другие ресурсы, нужны эксперименты, "работа в поле" и т.д.
И, наконец, в этом же посте я обратил внимание на изменившийся характер дочкиных игр:
В играх, которые, как я уже писал, раньше представляли собой исключительно деконструкцию (разбирание, выкладывание, разбрасывание), теперь всё более преобладает "конструктивный" элемент. Пирамидку складывает, но пока не по порядку. Любит складывать в сумку игрушки и уносить их в другую комнату (там выкладывает). Ещё любимая игра - прятание предметов (под покрывало, под подушку, под простынь; иногда их потом там забывает). В последней игре [...] явное преобладание интердиктивной функции, но в целом переход от интердикции к суггестии однозначно состоялся.
( Там же)
Опять я был слишком "однозначен"...
Последняя игра заставляет вспомнить описанную выше игру моего племянника, - скорее всего, такие игры характерны для всех маленьких детей. Важно, однако, не только делать обобщения, но и проводить различия. Племяннику было уже 2 года, и он, если помните, сопровождал прятание словом "ма" и жестом разведения руками. "Ма" - редуцированное "мама", т.е. его первое слово. Как и любое первое слово, оно сигнализировало об отсутствии. При этом усиливалось жестом. Интердиктивный сигнал по содержанию, контр-интердиктивный по форме. Такое описание было исчерпывающим, пока первое слово оставалось единственным. Но когда оно стало первым в ряду других, его функционал резко усложнился, и именно в анализе различий двух одинаковых игр эта сложность выявляется [*].
[* В примере с племянником мы наблюдаем уже не просто дипластию, а трипластию, т.е. две склеенные между собой дипластии, имеющие общий элемент. Всего три элемента: отсутствующий, спрятанный предмет, слово и жест. Вещь и два знака, т.е. общий элемент в этой трипластии - вещь (бывает наоборот). Слово и жест ещё невозможны друг без друга - первая склейка. Они оба невозможны без отсутствующего, спрятанного предмета - вторая склейка.]
Машенькино "дадаии" - это уже не первое, а второе слово, и ей было неполных 1 г. 2 м. (а в 2 года она в такие игры уже не играла). Оба ребёнка в игре привыкали взаимодействовать с предметным миром, собственноручно практикуя "исчезновение" и "появление" в нём отдельных предметов. Но племянник при этом уверенно констатировал, хотя и удивляясь результату: "нет", "нельзя". А дочка канючила: "есть", "можно". Племянник дополнял слово жестом, тем самым уже не оставляя сомнения, что слово его, хоть и "первое" и передавало отсутствие, но уже не только "интердиктивное" и "контр-интердиктивное", а и "суггестивное", т.к. вступало с предметом в дипластическую связь. А значит, что и сам он не просто играл, а исполнял ритуал, в котором и я участвовал в роли зрителя [*]. Дочка исполняла ритуал, когда складывала в свою сумку игрушки, но, унося их в другую комнату, тут же ускользала из-под проводимого ритуалом контроля общности, власти "мы". Уход, бегство - типичное контр-интердиктивное поведение, а значит инфлюативное воздействие общности гораздо сильнее, непереносимее было для неё на нижнем, интердиктивном уровне - уровне запрета рефлекса, "нельзя". Отсюда канючащая вербальная реакция: "дадаии" - "можно".
[* О центральной роли зрителя в ритуале я писал в своей книге на стр. 140-144. Зрителем в ритуале является любой другой по отношению к данному участнику участник ритуала.]
И вот тут-то, похоже, проявляет себя именно индивидуальная, генетическая особенность. А ещё, возможно, что т.н. аутический спектр поведения (хотя у дочки аутизм никто не диагностировал) связан с этой генетической особенностью, при которой обычная для Homo sapiens податливость на интердикцию достигает такой силы, что интердиктивная подкладка общества становится для нервной системы трудно переносимой. Возможно, сам этот "спектр", хотя бы частично, описывает именно контр-интердиктивное поведение [*].
[* В своей книге я показываю, что поведение аутистов контр-интердиктивно, но там я понимаю аутизм в старом значении термина, т.е. аутистами я там называю людей, испытывающих сильную, жизненно важную потребность в аутостимуляции, со стереотипиями поведения, неразвитой речью и, наоборот, развитой эйдетической памятью. Такими "аутистами" были все люди в палеолите.]
Чтобы уже не возвращаться к играм, отмечу важный момент, который был упущен в посте и позже восстановлен, благодаря рассказу жены (в отпуске по уходу за ребёнком она часто играла с дочкой): в этих совместных играх прятание с самого начала предполагало последующее нахождение того, что (или кто) прячется, и нахождения как можно скорей. Это только играя одна, без зрителя, дочка забывала вещи там, где прятала.
Спрятать (спрятаться) для того, чтобы тут же найти (быть найденным). Сложить игрушки в сумку только для того, чтобы потом - в другой комнате - их оттуда выложить. Собрать пирамидку в совершенном беспорядке (ни разу не было, чтобы пирамидка случайно оказалась собрана правильно, а значит в беспорядке логично предположить неслучайность). Формально тут везде уже присутствует суггестия, как приобщение к "ритуалам" общности людей, но содержательно все эти примеры, как и примеры деконструкции, относятся к контр-интердикции - доведению интердикции до противоположности.
Думаю, уже понятно, что психологический анализ человеческого поведения, включая речь и прежде всего речь, заключается в его определении на разных уровнях: интердиктивном, контр-интердиктивном, суггестивном (и далее, по мере развития психики: контрсуггестивном и контр-контрсуггестивном). Все эти уровни, раз возникнув, остаются в психике навсегда, хотя и отрицаются, перекрываются последующими, изменяющими их первоначальные функции. Как химический элемент не перестаёт быть собой, даже будучи включён в состав сложного соединения, а, в свою очередь, это соединение не исчезает, будучи отлито в форму детали, которая затем оказывается встроенной в механизм и т.д. Но и элементы низших уровней продолжают влиять на высшие, и коррозия способна остановить работу механизма.
Отрицание суггестии как индивидуальный уход от внушения может быть как прогрессивным, "либеральным", через открываемую контрсуггестией свободу выбора между разными суггестиями, так и регрессивным, "консервативным", через контр-интердикцию, оголяющим интердиктивные корни суггестии. "По линованной бумаге запиши, но поперёк!" При этом не забываем, что интердикция, контр-интердикция, суггестия в своих естественных фазах развития не осознаются - сознание формируется только на базе контрсуггестии, когда внушению становится можно противопоставить контрвнушение, лавируя индивидуальным "я" между разными общностями (парадокс тут, однако, заключается в том, что индивидуальное "я" исчезает, если исчезают общности). "Консервативный" уход от суггестии совершается бессознательно, и именно он приводит к тому, что называют психическими недугами, отклонениями. Но elimu haina mwisho [суах.: познание беспредельно]: раз возникнув, сознание простирает свои творческие потенции не только в будущее, но и прошлое (тот же психоанализ, например). И предсоциальное биологическое может абсорбироваться социальным.
Последнее утверждение - задел на будущее. Его можно было бы развить в теме поста, но пост и без того уже слишком растянут. Главное я показал: повышенные языковые способности и повышенный риск психических расстройств связаны между собой общим контр-интердиктивным механизмом, который может оказаться востребован нервной системой из-за генетически усиленной реакции на интердикцию.
Моя бабушка, которая разговаривала на семи языках, психическими недугами не страдала. Наоборот, её, пережившую с тремя маленькими детьми и стариками-родителями на руках ужасы войны, оккупации и депортации в Сибирь, скорее, можно назвать образцом психического здоровья, психической стойкости. Кстати, учитывая, что на хлеб она зарабатывала работой закройщицы в ателье и ночным пошивом одежды на дому, не такой уж сильный был у неё языково-математический дисбаланс. Снимать мерки, чертить выкройки - это ли не математика? Но да - среди соседей она выделялась. Все её уважали, обращались к ней за различными советами и... просили гадать на картах. Она не отказывала, хотя, разумеется, денег за это не брала и не скрывала, что сама в гадания не верит: "Сколько раз я гадала, и всегда мне выпадало, что муж с войны ко мне вернётся..." [*].
[* Бабушка лукавила: дед вернулся к ней с войны, но она сама не захотела его принять, отправила к "военной жене", которая ждала от него ребёнка. И соседки, конечно, знали об этом.]
Вот, пожалуй, соседи и все многочисленные её знакомые некоторый "языково-математический дисбалланс" у неё отмечали, поскольку были уверены, что в материальном плане живёт она совсем не так, как могла бы. Но тогда, если так, то самым ярким примером такого "дисбалланса" следовало бы признать доказавшего теорему Пуанкаре математика Перельмана: "Доказать-то он её доказал, да только всё же это слова, а вот миллион долларов сосчитать-то и не сумел". Явное психическое отклонение - здесь непроизносимый, но подразумеваемый вывод.
У меня самого все 90-е годы ушли на жутчайшую депрессию и эпическое - правдами и неправдами - выкарабкивание из неё, перемежаемое спусками, со свистом и гиканьем, обратно. "Ах, депрессия, как это весело!.." Так что себя я воздержусь предлагать в качестве эталона психического здоровья. (Хотя, с другой стороны, здоровый - это ведь не тот, кто никогда не болеет, а тот, кто, не смотря ни на что, выздоравливает. Разве нет?)
А с моей дочей ещё сложней. Разговаривать она начала раньше своих сверстников и своё "я" открыла, когда до двух лет ей оставались месяц и неделя, т.е. рановато (вдруг забегала по квартире, выкрикивая: "Я! Я! Я!.."). Но в процессе первичной социализации негативизм у неё просто зашкаливал. Я писал здесь об этом в своё время и повторяться нет желания. Продолжалось это весь первый и начало второго класса, и слава богу, что закончилось! Но есть, было ли во всём этом психическое отклонение?
Тут можно было бы просто сослаться на заключение комиссии, которая признала Машу здоровым ребёнком и рекомендовала продолжить обучение в общеобразовательном учреждении, но речь идёт не о формальностях. Тем более, что параллельно комиссия рекомендовала занятия с психологом, чтобы откорректировать Машино поведение. Не для протокола было также рекомендовано сменить школу. Но хороших психологов (таких, которые бы вызвали моё доверие) я не встречал, тем более в Краснодаре, и школу менять нам тоже не подходило. Поэтому эти рекомендации мы проигнорировали, и я просто добился перевода дочки в класс к более опытному педагогу (подробнее см. здесь), чего для решения проблемы вполне хватило.
Как поршневисту, мне известно, что все психические патологии "воспроизводят эволюционную стадию невнушаемости, т.е. не контрсуггестивность, а досуггестивность". Таким образом, вопрос сводится к тому, был ли Машкин негативизм досуггестивным или контрсуггестивным? С деконструкцией было всё понятно: раз восьмимесячный ребёнок сам не разговаривает, суггестия на него распространяться не может, и следовательно - рассматриваемое явление однозначно представляет собой инфлюацию первого уровня, т.е. интердикцию, а точнее - демонстрирует контр-интредиктивную реакцию младенца на интердиктивные сигналы социума: "можно" в ответ на "нельзя". Естественно, что контр-интердикция - тоже интердикция, т.е. она не представляет собой нового явления, а лишь помещает внутрь уже существующего "запрета" новый "запрет", разрушающий первый: "запрещает запрещать". Далее уже не будет так однозначно, ведь онтогенез ни в коем случае не повторяет филогенез, хотя общие тенденции и улавливаются. Ребёнок изначально окружён знаковой, "говорящей" средой и учится с ней взаимодействовать, и, да, деконструкция - тоже один из уроков, возможно, самый первый.
Прошу прощения за тавтологию, но важно отметить: деконструкции могут быть подвержены только конструкции, т.е. это не разламывание на части чего-то изначально целого, а разбирание того, что изначально состоит из частей. Помню, как-то я показал Маше, как рвать бумагу, думая отвлечь её этим, - она воспроизвела опыт, но надолго ей этой игры не хватило. По-настоящему интересна ей была игра против социума по его правилам: социум предъявлял ей порядок - она создавала из него беспорядок, но он-то, этот беспорядок, и был исходной точкой порядка, заключённой в самом его основании!
Контр-интердикция только так и работает - в рамках интердикции: преодолевает "запрет", не нарушая его. Однако для следующего уровеня "запрета" - "интердикции третьего уровня" - эти рамки уже становятся несуществены, инфлюация меняет форму. "Интердикция третьего уровня" - это суггестия, и для наглядности нам здесь удобнее всего будет обратиться к речи, как преобладающей форме обмена знаками.
Но сперва я расскажу ещё об одной дочкиной игре. Это был один из вариантов игры "есть - нет" (о фундаментальной важности этой антиномии для психогенеза я знал ещё до рождения дочери). Впервые на эту детскую игру я обратил внимание десятью годами ранее на примере своего племянника. Правда, ему на тот момент было 2 года и он был уже вполне говорящим. Так вот, сидя на полу, он прятал под ковёр какую-нибудь вещь, разводил руками и произносил с характерной интонацией: "Ма!" Дочке в момент её игры не было года (11 месяцев с небольшим), и играла она со шторами, за которыми пряталась сама. Причём, шторы эти у нас тонкие, полупрозрачные, так что игра была не только в "есть - нет", но и в "и есть - и нет", приглашая её сразу перейти с интердиктивного уровня на суггестивный. Мне было ясно, что ребёнок скоро заговорит.
Собственно, речь (шире - вообще знаковая коммуникация) уже сама по себе подразумевает суггестию, являясь её механизмом. За исключением самого первого - интердиктивного - слова, которое является уводящей младенца от фрустрации реакцией на "отнятие". Имея перед собой другие задачи, на этом Поршнев остановил свой анализ, хотя, рассуждая о наиболее примитивных социумах, сказал и о такой суггестии, в которой интердикция (отмена рефлекторных действий, диктуемых собственными сенсорами организма) ещё превалирует над собственно суггестией (предписывающей конкретное действие). Мы помним, что при этом суггестия сама - "интердикция третьего уровня". Её "должно" отменяет "можно", но не возвращая превзойдённое "нельзя" к контролю над поведением организма, а открывая высшей нервной деятельности новое - социально-психологическое - пространство для её развития. Чтобы всё это не выглядело слишком спекулятивно, добавлю эмпирики. Это же позволит сделать следующий шаг в направлении истины, т.е. от абстрактного к конкретному.
Как я уже говорил, у меня был только один объект для наблюдения - моя дочь. Этого мало для широких обобщений, но одно я всё-таки сделать рискну: общим правилом развития речи и психики, по крайней мере на этапе становления (здесь можно было даже писать: речи/психики, настолько на этом этапе они ещё неотделимы друг от друга), является то, что форма обгоняет в своём развитии и тянет за собой содержание. Пожалуй, чаще бывает наоборот: содержание перерастает и отбрасывает ставшую тесной форму, но не в этом случае, т.к. слово само по себе и есть форма как таковая.
Точную дату произнесения дочкой первого слова я не зафиксировал, как и второго. Известно, что в год ровно она ещё не говорила ни слова, хотя, как и положено детям её возраста, вовсю лепетала, модулируя лепет интонацией и дополняя предметными манипуляциями, а за неделю до 1 г. 2 м., когда я, наконец, сподобился написать об этом в ЖЖ, её словарь состоял из двух слов:
К настоящему времени Маша научилась произносить два слова: "папа" и "дай" (чаще звучит как "да-дай", а когда начинает канючить, то "да-даѝииии..."). Причем, ни первое слово не означает папу (т.е. меня), а означает, на сколько мне это удаётся пронаблюдать, а) вообще любого, кто в данный момент отсутствует, но при этом обозначает свое присутствие (например, реакция на звонок в дверь или по телефону, кто бы ни позвонил, рядом находится папа или нет - "папа"), б) того, кого по какой-либо причине нельзя схватить руками, даже если он рядом (например, если дочь сидит в коляске, то она на любого человека реагирует словом "папа"). Заметим, что а) и б) - прямо противоположные друг другу ситуации, но в то же время их можно и объединить: есть предмет или нет в зоне видимости, схватить его нельзя. Ни второе слово не означает именно требование дать что-либо, а означает вообще всякий тактильный контакт, т.е. в зависимости от ситуации это и "дай", и "на", и "возьми на руки", и, наоборот, "опусти на пол (чтобы я взяла то, что там лежит)", и "поднеси меня к той вещи, чтобы я ее потрогала"... В общем, "да-дай" - это то, что возможно попытаться взять, и одновременно прескрипция обеспечить ей возможность попытки взятия. Т.е. налицо достаточно строгая дифференциация между первым и вторым словом: первое - то, что взять нельзя; второе - то, что взять можно/требуется. Само собой, никто Машу этим словам не обучал, она научилась сама, по мере созревания определенных структур мозга, просто потому что она - человек, живущий среди людей и имеющий потребность в общении с ними. Из этого можно сделать также тот вывод, что тактильный контакт для маленького ребенка много важней, чем визуальный, впрочем это, кажется, и так давно известно.
( Мой пост в ЖЖ от 12.01.2015)
Прежде всего отмечу, что рассуждать о значениях слов здесь было не совсем правильно, но меня отчасти оправдывает то, что адекватной терминологии для описания ранних этапов психогенеза, когда все отношения "перевёрнуты", ещё не возникло. Первое слово ребёнка ничего не означает, оно вообще не принадлежит речевой деятельности. Поскольку это - "продолжение в социальном теле" человеческой особи, это - слово. Но ещё не речь. Потом, когда появляются второе, третье и т.д. слова, появляется возможность отношений между ними, но ещё не сами отношения. Вернее, поначалу между словами существует единственное отношение - исключения: одно слово исключает другое - и вообще все другие. Это - интердиктивная функция слова. А что до значений, то их (да и то - сперва лишь основы значений) слова приобретут не раньше, чем ребёнок заговорит связками из двух слов. Тогда же можно будет констатировать собственно речь. Пока что же, являясь автоматической реакцией на предмет, слово не имеет свойств знака [*], наоборот, является "денотатом", т.е. "обозначаемым", а "знаком" является сам предмет. Ребёнок не называет знакомый предмет словом, а узнаёт в произносимом им слове предмет = "обозначает" предметом слово, тем самым создаёт между ними дипластическую связь, неизвестную дочеловеческой природе: слово и предмет никак не связаны между собой, и всё же связь между ними есть. Такое "и есть - и нет" называют дипластией. По сути это абсурд, но лишь отталкиваясь от него начнёт своё восхождение логика мышления. Дипластия - "единственная адекватная форма суггестивного раздражителя центральной нервной системы" (Поршнев).
[* Два основных свойства знака: 1) он никак не связан с денотатом; 2) его можно заменить каким-то другим знаком. Оба эти правила в отношении слов на раннем этапе нарушены.]
"Папа" - несомненно, "интердиктивное" слово, как и всякое первое слово ребёнка (звуковая оболочка здесь совершенно случайна). Но это не "чистая" интердикция, как младенческий крик, единственная "вербальная" функция которого - отвлечения матери (или лица, её заменяющего) от всего на свете, кроме самого младенца [*]. В первом слове уже есть и контр-интердикция - как замена невозможного тактильного контакта, но лишь формально: контакт происходит в слове, но не на самом деле. Утверждается контр-интердикция во втором слове "дай" - только оно звучит как "можно" - ответ на "нельзя". И так же как "папа", "дай" по форме и содержанию представляет разные степени инфлюации, демонстрируя общую динамику семантического развития: форма тянет за собой содержание. Но и здесь не всё так однозначно.
[* Тема младенческого крика была подробно раскрыта в статье Олега Вите "Материнская функция утешения", выложенной на его персональном сайте, но, к сожалению, после смерти учёного сайт был аннулирован.]
"Дай" - твёрдая контр-интердикция. По форме это вроде бы предписание (суггестия), но в нём нет веры, на что косвенно указывает в т.ч. и канючащая интонация. Суггестивное содержание у слова появится тогда, когда значение "можно" в нём заменится значением "должно". При этом формально слово может остаться тем же самым, но интонация будет другая. Однако прежде должно появиться третье слово - семантическая противоположность второго. "Можно" изначально содержит в себе коннотацию "должно" (как приглашение, намёк), но пока само оно является отрицанием "нельзя", это "должно" в нём скрыто и раскроется лишь с появлением третьего слова - с чётким значением "не должно". Приобретя собственное отрицание, коннотация выделится в отдельное слово. У Машеньки таким "не должно" станет "гага"/"кака". Уже через четыре дня после процитированного выше поста я записал следующее:
У Машеньки отчетливо отдифференцировалось третье слово (плюс к "папа" и "дадаѝи"). Это слово - "гàга", и обозначает оно, насколько я понимаю, предмет, с которым возможно производить какие-то действия, но производить их не требуется. Т.е., по-видимому, это слово - именно прескрипция не производить действия с данным предметом. Поначалу было похоже на то, что "гага" обозначает только животных (включая птиц, рыб и бабочек) и, прежде всего, знакомого пса Рича, которого Маша отчего-то опасается, но потом слово "расширило" (а вернее - полнее проявило) своё значение.
При этом изменило первоначальный смысл слово "папа": если сперва это слово (первое Машино слово) имело, как и положено первому слову, исключительно интердиктивную функцию, т.е. обозначало "отсутствие", "недоступность" кого-либо для хватания, то теперь оно обозначает именно папу, т.е. меня (я ещё не полностью в этом убедился, но жена уверяет, что так ;)). Хотя произносится это слово всё же не в ситуации, в которой обстоятельства требовали бы от Маши ко мне обратиться, а в тот момент, когда я вдруг появляюсь после долгого отсутствия, скажем, вхожу в дом, возвращаясь с работы. И начинает она его кричать, ещё меня не видя. Жену (т.е. маму) доча пока никак не называет и, похоже, ещё даже не вполне отделяет её от себя самой, т.е. воспринимает себя с ней единым организмом (может быть, не вполне, но зачастую очень близко к этому).
( Мой пост в ЖЖ от 16.01.2015)
Дальнейшее наблюдение показало, что жена ошибалась: в то время как я находился с дочкой рядом, из коридора послышалось щёлканье отпираемого замка, и дочка встрепенулась и вскрикнула "Папа!", ко мне при этом явно не обращаясь. Первое слово ещё долго оставалось функционально первым словом и стало обозначать точно папу, т.е. меня, только к 1 г. 5 м., когда Маша заговорила уже конструкциями из двух слов и когда в её словаре появилось слово "мама". Слово "гага" к тому времени стало звучать как старое доброе "кака", и, когда это произошло, мне всё сразу стало ясно стало крайне интересно, как звучит "кака" и другие детские слова на других языках, я задал этот вопрос в интернете, но, конечно, никто не ответил. Кстати, со временем в дочкином словаре возникло новое слово "гага", означавшее птицу из семейства врановых (другие птицы назывались "птя").
Далее:
Словом "дадаии" Маша сопровождает любые собственные предметные действия (оно непрерывно звучит в процессе игры на фоне неотдифференцированного лепета). При этом, само собой, оно не утратило и прескрипционную функцию, но если для себя самой она его всегда произносит как "дадаии", то, направляя своё требование к другим, слово зачастую произносится ею как "дадай", а иногда и как "дай" (видимо, изменение звучания тут следует за изменением интонации).
( Там же)
Итак, интонация канючения исчезает, и слово "дай" становится возможно однозначно признать суггестией - "должно" - именно тогда, когда появляется слово "гага" - "не должно". Но интересно, что с канючением это же слово сопровождает собственные предметные действия. Очевидно, что общность с неживыми предметами у ребёнка не возникает, не ощущается, но т.к. именно общность ("мы") делает возможной суггестию, являясь её другой стороной, слово звучит по-другому, и не только звучит, но и выражает другое - контр-интердиктивное "можно". Предметный мир, как неотъемлемая часть социума, считывается нервной системой как интердиктивный сигнал, тормозящий биологические рефлексы, и провоцирует контр-интердиктивный ответ.
Вообще, контр-интердикция - очень большая и важная тема, предлагающая новый подход к пониманию поведения хулиганов, психопатов, современных вандалов, всяческих аморалистов и девиантов, а заодно - биологической подкладки "радикально злого" и причины особой сладости запретного плода. Но, чтобы раскрыть её, нужны совсем другие ресурсы, нужны эксперименты, "работа в поле" и т.д.
И, наконец, в этом же посте я обратил внимание на изменившийся характер дочкиных игр:
В играх, которые, как я уже писал, раньше представляли собой исключительно деконструкцию (разбирание, выкладывание, разбрасывание), теперь всё более преобладает "конструктивный" элемент. Пирамидку складывает, но пока не по порядку. Любит складывать в сумку игрушки и уносить их в другую комнату (там выкладывает). Ещё любимая игра - прятание предметов (под покрывало, под подушку, под простынь; иногда их потом там забывает). В последней игре [...] явное преобладание интердиктивной функции, но в целом переход от интердикции к суггестии однозначно состоялся.
( Там же)
Опять я был слишком "однозначен"...
Последняя игра заставляет вспомнить описанную выше игру моего племянника, - скорее всего, такие игры характерны для всех маленьких детей. Важно, однако, не только делать обобщения, но и проводить различия. Племяннику было уже 2 года, и он, если помните, сопровождал прятание словом "ма" и жестом разведения руками. "Ма" - редуцированное "мама", т.е. его первое слово. Как и любое первое слово, оно сигнализировало об отсутствии. При этом усиливалось жестом. Интердиктивный сигнал по содержанию, контр-интердиктивный по форме. Такое описание было исчерпывающим, пока первое слово оставалось единственным. Но когда оно стало первым в ряду других, его функционал резко усложнился, и именно в анализе различий двух одинаковых игр эта сложность выявляется [*].
[* В примере с племянником мы наблюдаем уже не просто дипластию, а трипластию, т.е. две склеенные между собой дипластии, имеющие общий элемент. Всего три элемента: отсутствующий, спрятанный предмет, слово и жест. Вещь и два знака, т.е. общий элемент в этой трипластии - вещь (бывает наоборот). Слово и жест ещё невозможны друг без друга - первая склейка. Они оба невозможны без отсутствующего, спрятанного предмета - вторая склейка.]
Машенькино "дадаии" - это уже не первое, а второе слово, и ей было неполных 1 г. 2 м. (а в 2 года она в такие игры уже не играла). Оба ребёнка в игре привыкали взаимодействовать с предметным миром, собственноручно практикуя "исчезновение" и "появление" в нём отдельных предметов. Но племянник при этом уверенно констатировал, хотя и удивляясь результату: "нет", "нельзя". А дочка канючила: "есть", "можно". Племянник дополнял слово жестом, тем самым уже не оставляя сомнения, что слово его, хоть и "первое" и передавало отсутствие, но уже не только "интердиктивное" и "контр-интердиктивное", а и "суггестивное", т.к. вступало с предметом в дипластическую связь. А значит, что и сам он не просто играл, а исполнял ритуал, в котором и я участвовал в роли зрителя [*]. Дочка исполняла ритуал, когда складывала в свою сумку игрушки, но, унося их в другую комнату, тут же ускользала из-под проводимого ритуалом контроля общности, власти "мы". Уход, бегство - типичное контр-интердиктивное поведение, а значит инфлюативное воздействие общности гораздо сильнее, непереносимее было для неё на нижнем, интердиктивном уровне - уровне запрета рефлекса, "нельзя". Отсюда канючащая вербальная реакция: "дадаии" - "можно".
[* О центральной роли зрителя в ритуале я писал в своей книге на стр. 140-144. Зрителем в ритуале является любой другой по отношению к данному участнику участник ритуала.]
И вот тут-то, похоже, проявляет себя именно индивидуальная, генетическая особенность. А ещё, возможно, что т.н. аутический спектр поведения (хотя у дочки аутизм никто не диагностировал) связан с этой генетической особенностью, при которой обычная для Homo sapiens податливость на интердикцию достигает такой силы, что интердиктивная подкладка общества становится для нервной системы трудно переносимой. Возможно, сам этот "спектр", хотя бы частично, описывает именно контр-интердиктивное поведение [*].
[* В своей книге я показываю, что поведение аутистов контр-интердиктивно, но там я понимаю аутизм в старом значении термина, т.е. аутистами я там называю людей, испытывающих сильную, жизненно важную потребность в аутостимуляции, со стереотипиями поведения, неразвитой речью и, наоборот, развитой эйдетической памятью. Такими "аутистами" были все люди в палеолите.]
Чтобы уже не возвращаться к играм, отмечу важный момент, который был упущен в посте и позже восстановлен, благодаря рассказу жены (в отпуске по уходу за ребёнком она часто играла с дочкой): в этих совместных играх прятание с самого начала предполагало последующее нахождение того, что (или кто) прячется, и нахождения как можно скорей. Это только играя одна, без зрителя, дочка забывала вещи там, где прятала.
Спрятать (спрятаться) для того, чтобы тут же найти (быть найденным). Сложить игрушки в сумку только для того, чтобы потом - в другой комнате - их оттуда выложить. Собрать пирамидку в совершенном беспорядке (ни разу не было, чтобы пирамидка случайно оказалась собрана правильно, а значит в беспорядке логично предположить неслучайность). Формально тут везде уже присутствует суггестия, как приобщение к "ритуалам" общности людей, но содержательно все эти примеры, как и примеры деконструкции, относятся к контр-интердикции - доведению интердикции до противоположности.
Думаю, уже понятно, что психологический анализ человеческого поведения, включая речь и прежде всего речь, заключается в его определении на разных уровнях: интердиктивном, контр-интердиктивном, суггестивном (и далее, по мере развития психики: контрсуггестивном и контр-контрсуггестивном). Все эти уровни, раз возникнув, остаются в психике навсегда, хотя и отрицаются, перекрываются последующими, изменяющими их первоначальные функции. Как химический элемент не перестаёт быть собой, даже будучи включён в состав сложного соединения, а, в свою очередь, это соединение не исчезает, будучи отлито в форму детали, которая затем оказывается встроенной в механизм и т.д. Но и элементы низших уровней продолжают влиять на высшие, и коррозия способна остановить работу механизма.
Отрицание суггестии как индивидуальный уход от внушения может быть как прогрессивным, "либеральным", через открываемую контрсуггестией свободу выбора между разными суггестиями, так и регрессивным, "консервативным", через контр-интердикцию, оголяющим интердиктивные корни суггестии. "По линованной бумаге запиши, но поперёк!" При этом не забываем, что интердикция, контр-интердикция, суггестия в своих естественных фазах развития не осознаются - сознание формируется только на базе контрсуггестии, когда внушению становится можно противопоставить контрвнушение, лавируя индивидуальным "я" между разными общностями (парадокс тут, однако, заключается в том, что индивидуальное "я" исчезает, если исчезают общности). "Консервативный" уход от суггестии совершается бессознательно, и именно он приводит к тому, что называют психическими недугами, отклонениями. Но elimu haina mwisho [суах.: познание беспредельно]: раз возникнув, сознание простирает свои творческие потенции не только в будущее, но и прошлое (тот же психоанализ, например). И предсоциальное биологическое может абсорбироваться социальным.
Последнее утверждение - задел на будущее. Его можно было бы развить в теме поста, но пост и без того уже слишком растянут. Главное я показал: повышенные языковые способности и повышенный риск психических расстройств связаны между собой общим контр-интердиктивным механизмом, который может оказаться востребован нервной системой из-за генетически усиленной реакции на интердикцию.