М.Н. Куфаев. Книга в процессе общения
Продолжение для френдессы nektosteen
«В связи с трудностью словесного выражения проблема читателя книги наталкивается на другой важный вопрос: понимаем ли мы автора и его мысди даже в том случае, если книжное слово воспринимается нами именно так и в таком смысле, как нашел его автор? Не стираются ли в этом явлении объективизации мысли грани индивидуальности и не является ли автор индивидуальный уже в этом моменте - в моменте печатного слова - автором, растворяющимся в авторстве социальном? Постановка такого вопроса в практической жизни, в педагогике чтения, в руководстве читателем должна иметь громадное значение.
Еще большую силу приобретает вопрос о слове в процессе передачи мысли автора, потому что преодоление «своего» посредством «чужого», т. е. Выражение своей мысли через посредство принадлежащих всем слов, не приводит весьма часто к вполне желанному результату. В самом ли деле мы понимаем друг друга. Мысль не тускнеет ли, проходя сквозь выражение?
Простолюдин понимает своего собрата, но не слова светского человека: светские люди понимают друг друга и не понимают ученого; и между учеными некоторым удавалось писать целые книги с твердой уверенностью, что их поймут только два или три человека во всем мире. Соедините же об конца этой цепи, поставьте простолюдина перед выражением мысли мудрейшего: тот же язык, те же слова - а низший обвинит высшего в безумии».
Далее Куфаев представляет мнение некоторых ученых наших и западных, которые считали, что слово, фраза, книга суть возбудители, а не передатчики чужой мысли, чужого чувства, чужих стремлений: то, что нам кажется их передачей, есть не что иное, как их возбуждение, а оно происходит лишь постольку, поскольку в нас-то самих имеется психический материал для этого. Отсюда делается вывод: существуют только письмена. И эти письмена не есть содержание книги, а лишь возбудители содержания в данном читателе.
«Ясно, что при таких условиях может идти речь лишь о взаимном непонимании о пропасти между содержанием мысли и выражением, между выраженной мыслью и ее восприятием другими...»
Куфаев пишет:
«Ведь все отлично знают, что и на творческих путях «вещного» искусства, в живописи, скульптуре, в архитектуре, нет полного достижения стремлений автора; и там неутомимое и еще более беспредельное искание форм для выражения своего содержания, и там неустанная борьба за создание «лучших» «приближающихся к истине» форм и орудий мысли. Но и там и здесь выход находится. Это - самоограничение в интересах коллектива, в интересах социального целого и средствами этого же социального целого. И в этом выходе не только самоограничение автора, но, как увидим далее, и самоудовлетворение. Таким образом драма разрешается».
От себя добавлю. Написано в начале 1920-х гг. - тогда еще проблемы сегодняшнего дня не было. Любой творец - художник, поэт, писатель - стремился быть понятым своими зрителями и читателями. Сегодня стремление к тому: я художник, я так вижу без учета остальных людей привело к тому, что некоторые «творцы» отвергают необходимость самоограничения в интересах коллектива!
В заключении Куфаев пишет:
«Таким образом, книга - воплощенное слово и воплощение троякой муки творчества - есть сложный процесс, беспрерывная деятельность общения и созидания новых книг и новых мук книготворчества на всех трех стадиях процесса этого общения. Знаменует собою книга бесконечное развитие индивидуальных и социальных ценностей; хаотическое начало ее, то состояние, в котором застаем мы начальный момент ее создания, когда автор как поэт, восклицает: «О, если б без слова сказаться душой было можно», - сменяется в результате и в конце ее производства тем рукотворным, но величественным храмом, про который так же словами поэта, можно сказать: «Из беспорядка форма родилась, из хаоса сокровище возникло...»»
«В связи с трудностью словесного выражения проблема читателя книги наталкивается на другой важный вопрос: понимаем ли мы автора и его мысди даже в том случае, если книжное слово воспринимается нами именно так и в таком смысле, как нашел его автор? Не стираются ли в этом явлении объективизации мысли грани индивидуальности и не является ли автор индивидуальный уже в этом моменте - в моменте печатного слова - автором, растворяющимся в авторстве социальном? Постановка такого вопроса в практической жизни, в педагогике чтения, в руководстве читателем должна иметь громадное значение.
Еще большую силу приобретает вопрос о слове в процессе передачи мысли автора, потому что преодоление «своего» посредством «чужого», т. е. Выражение своей мысли через посредство принадлежащих всем слов, не приводит весьма часто к вполне желанному результату. В самом ли деле мы понимаем друг друга. Мысль не тускнеет ли, проходя сквозь выражение?
Простолюдин понимает своего собрата, но не слова светского человека: светские люди понимают друг друга и не понимают ученого; и между учеными некоторым удавалось писать целые книги с твердой уверенностью, что их поймут только два или три человека во всем мире. Соедините же об конца этой цепи, поставьте простолюдина перед выражением мысли мудрейшего: тот же язык, те же слова - а низший обвинит высшего в безумии».
Далее Куфаев представляет мнение некоторых ученых наших и западных, которые считали, что слово, фраза, книга суть возбудители, а не передатчики чужой мысли, чужого чувства, чужих стремлений: то, что нам кажется их передачей, есть не что иное, как их возбуждение, а оно происходит лишь постольку, поскольку в нас-то самих имеется психический материал для этого. Отсюда делается вывод: существуют только письмена. И эти письмена не есть содержание книги, а лишь возбудители содержания в данном читателе.
«Ясно, что при таких условиях может идти речь лишь о взаимном непонимании о пропасти между содержанием мысли и выражением, между выраженной мыслью и ее восприятием другими...»
Куфаев пишет:
«Ведь все отлично знают, что и на творческих путях «вещного» искусства, в живописи, скульптуре, в архитектуре, нет полного достижения стремлений автора; и там неутомимое и еще более беспредельное искание форм для выражения своего содержания, и там неустанная борьба за создание «лучших» «приближающихся к истине» форм и орудий мысли. Но и там и здесь выход находится. Это - самоограничение в интересах коллектива, в интересах социального целого и средствами этого же социального целого. И в этом выходе не только самоограничение автора, но, как увидим далее, и самоудовлетворение. Таким образом драма разрешается».
От себя добавлю. Написано в начале 1920-х гг. - тогда еще проблемы сегодняшнего дня не было. Любой творец - художник, поэт, писатель - стремился быть понятым своими зрителями и читателями. Сегодня стремление к тому: я художник, я так вижу без учета остальных людей привело к тому, что некоторые «творцы» отвергают необходимость самоограничения в интересах коллектива!
В заключении Куфаев пишет:
«Таким образом, книга - воплощенное слово и воплощение троякой муки творчества - есть сложный процесс, беспрерывная деятельность общения и созидания новых книг и новых мук книготворчества на всех трех стадиях процесса этого общения. Знаменует собою книга бесконечное развитие индивидуальных и социальных ценностей; хаотическое начало ее, то состояние, в котором застаем мы начальный момент ее создания, когда автор как поэт, восклицает: «О, если б без слова сказаться душой было можно», - сменяется в результате и в конце ее производства тем рукотворным, но величественным храмом, про который так же словами поэта, можно сказать: «Из беспорядка форма родилась, из хаоса сокровище возникло...»»