Что невозможно выразить словами
"Мяу! Что читаем?"
- Рафаэля.
"В который раз?!"
- Хорошие книги можно перечитывать по много раз, - улыбается Б.К. - Но я сегодня не буду читать всё. Только некоторые страницы. Хочешь послушать?
"Давай. Только подожди - я сейчас устроюсь поудобнее, хвост под щеку подложу, чтоб усам мягче было. Ну? Читай".
- «Самое сложное - пишет Рафаэль, - это из года в год поддерживать заданный успехом темп. Преодолевая миллионы преград, трудностей и мелочей, от которых надо быть зависимым.
Двадцать четыре часа в сутки, на протяжении всей жизни.
Когда ты говоришь, чтобы говорить. Когда ты молчишь, чтобы молчать.
Это действительно очень тяжело. Никоим образом я не хочу, чтобы люди думали, что это путь, устланный розами. Он может быть таковым, но эти розы имеют семиметровые шипы! Шипы, которые необходимо обходить. Поскольку каждое утро ты сталкиваешься с пятьюдесятью тысячами проблем. И так все двадцать четыре часа, день за днем. Проблемы большие и незначительные, которые тебе необходимо разрешить лично.
И сегодня, и завтра тоже, и послезавтра, и на следующий день, и потом…
Этого нельзя делать только ради денег. Ради денег не стоит"...
«[Экзамен.] Когда подошла моя очередь, я услышал, как негромко прокричали мое имя, и вышел. Вышел внешне очень спокойно, но с очень неприятным томлением в желудке, которое сейчас я называю чувством ответственности. А тогда это было еще просто томлением.
В два прыжка я преодолел лестничный пролет, глубоко вздохнул и... вышел. Я вышел так, как умею ходить по сцене, хотя еще не осознавал этого, и пошел прямой, как стрела, на свет рамп. Решительно и с достоинством. Не спеша, но и не останавливаясь. С апломбом, конечно. Словно делал это всю жизнь.
В руках ничего, ни микрофона, ни волынки…
Я помню все обстоятельства и детали происходящего благодаря тому неизвестному, что вот-вот должно было произойти.
Все вокруг было окутано полумраком. Весь театр в потемках, и лишь в верхней ложе угадывались какие-то тени. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что там находились члены комиссии.
На сцене стоял рояль, и какой-то сеньор сидел за ним. Пианист, понятно. Бедняга был лыс, и свет лампы из тех, что использовались в театрах во время репетиций или для первого чтения либретто, раскачивавшейся на сквозняке, гуляющем по авансцене, освещал его голый череп в такт раскачиванию. Словно посылая сигналы азбуки Морзе.
Бессознательно сосредоточившись на этой глупости, я остановился посреди сцены. Прозвучало несколько тактов музыки, я открыл рот (ибо это единственный известный мне способ, чтобы начать петь) и…
И голос, словно это был голос Бога, будто обухом оглушил меня: «Достаточно! Вы можете идти!»
Вот так, без каких-либо объяснений.
Мне никогда не удавалось вспомнить ни то, как я покинул сцену, ни как прошел перед теми, кто ждал своей очереди, и вышел ли я на улицу, или пересидел где-то в углу. Не знаю. Я был совсем юн, и мир обрушился на меня. На мою голову, буквально, обрушилось небо. На мою несчастную, лопоухую голову.
Улица Фуенкарраль была свидетелем того, как я бежал по ней, от самого театра до площади Бильбао, заливаясь слезами, как сумасшедший. Громко рыдая от отчаяния. Не зная, на какую улицу свернуть и куда идти. Для меня все закончилось.
«Достаточно! Вы можете идти!» Я думал, что от резонанса тех слов у меня лопнут перепонки.
…Примерно через месяц после того рокового дня я узнал, что предоставлялась вторая возможность, и пошел в театральное объединение, чтобы записаться и, уже будучи там, на доске объявлений увидел списки.
Я приблизился и увидел, что все имена были зачеркнуты, кроме двух или трех. И среди них - мое! Рафаэль Мартос!
Я не верил своим глазам. У меня голова шла кругом.
Я ничего не понимал.
Зачем надо было так грубо выгонять меня и доводить чуть ли не до смерти, чтобы потом принять? Кроме того, я ведь должен был петь, а мне и рта не дали раскрыть. Так почему же тогда они меня утвердили?
Лишь много лет спустя мне это объяснил Антонио Гадес [он тогда произнес те страшные слова].
Я у него спросил:
- Почему вы выгнали меня со сцены в день прослушивания, не позволив мне даже спеть?
Я увидел, как он потупил взгляд, и понял, что после стольких лет он вряд ли вспомнит о том инциденте, но едва начал напоминать ему подробности, как он прервал меня:
- А что ты хотел? Чтобы мы еще и твое пение слушали?
- Что значит «еще»? Я пришел для этого! Я пришел на прослушивание!
Антонио разразился смехом:
- Знаешь, как ты вышел на сцену? Ты хоть имеешь представление, как ты вышел на сцену?
- Но что значит, как вышел? Вышел и все!
Антонио вдруг посерьезнел, и, положив мне руку на плечо, сказал:
- Но сынок! Это нужно было видеть! Как ты вышел!
Он прицепился к этому «как вышел», но я был настойчив.
- И что я, по-твоему, сделал?
- Но выйти, беззвучно при этом крича: «Я здесь!» Это что, по-твоему? И я сказал себе: «Антонио, этот парень уже все умеет. В этом парне много мастерства, много силы». Мне не было необходимости ни слушать тебя, ни видеть. Увидев, как ты двигаешься по сцене, мне не было необходимости смотреть тебя еще. Поэтому, по общему согласию с остальными членами комиссии, мы пришли к выводу, что больше не нужно никаких доказательств, и поэтому я сказал то, что сказал. И больше не вспоминал об этом».
«Публика никогда не вызывала у меня страха. Она милая. Я привык к ней с самого детства. Ну, во-первых, школа церковного хора и сарсуэлы отца Эстебана. Затем были радиоконкурсы и другой опыт, и я без тени сомнения могу утверждать это, поскольку это что-то совершенно для меня естественное, чему я не придаю ни малейшего значения. Публика никогда не вызывала во мне страха.
Я ее уважаю. Но никакого страха. Я вижу публику только в качестве своего союзника. И никогда в качестве врага. Более того, с ней я чувствую себя защищенным. До такой степени, что, если когда-либо почувствую себя плохо, то скажу: «Минутку, как вы будете слушать меня, если я плохо себя чувствую. Мне плохо. Поэтому если я вдруг пущу “петуха”, или в какой-то момент с чем-то не справлюсь, то вы меня уж простите, пожалуйста. И не переживайте, концерт будет идти от первой и до последней песни. Я ничего не буду сокращать».
И они знают, что так и будет.
Своей искренностью и простотой я превращаю публику в своего сообщника. Освободив, таким образом, свою совесть, мне нет нужды что-либо утаивать, и все идет своим чередом.
Выходя после концерта, люди, конечно, говорили: «И это он так пел, плохо себя чувствуя, а как же он поет, когда хорошо себя чувствует?» Вот такими всегда были мои отношения с публикой. Люди знают, что я искренен и, что бы ни случилось, я буду им абсолютно верен. И они меня поддерживают.
И если замечали что-то странное в моем голосе - из-за простуды или усталости по причине длительных гастролей, - всегда находился кто-нибудь, кто кричал мне: «Не напрягайся, нам достаточно тебя видеть!» За всю мою долгую артистическую карьеру мне это кричали на разных языках. И даже на русском!»
Надпись на фото: "Когда руки поют"
«Я приехал в театр, не отдохнув. Это было ужасно. Я так спешил, что даже не побрился перед выходом на сцену.
Запыхавшийся, не переведя дыхание, я вышел, и в результате - пустил несколько петухов!
Но поскольку я умею вовремя остановиться, и имею обыкновение освобождать свою совесть в связи с неблагоприятными обстоятельствами, то посреди третьей песни я резко остановился, заставив замолчать и оркестр, и обратившись к тем трем тысячам зрителей, сказал: «Все говорят обо мне, что я большой профессионал… Это ложь!»
Зал пришел в замешательство, все начали конфузливо перешептываться, в то время как я продолжал: «Это ложь! Настоящий профессионал не веселится и объедается до половины шестого вечера и не прибегает в театр, задыхаясь от усталости, и не выходит на сцену в таком виде, словно так и нужно. Так что хорошо запомните, что с этого дня я не профессионал».
Зрители начали аплодировать и кричать: «Нет!»
Но я попросил тишины и продолжил: «Я всегда признаю свои ошибки и недостатки. И если бы я был хорошим профессионалом, как обо мне говорят, то обязан был отменить концерт, поскольку нахожусь не в лучшей форме. Но поскольку я знаю, что многие из вас приехали из Пуэблы и Веракруса или других городов, то, чего бы мне это ни стоило, я буду петь. Поскольку сегодня мое последнее выступление, то я не могу сказать вам - приходите завтра. Вы не должны страдать из-за моей халатности. Таким образом, с вашего позволения я продолжу, и пусть будет на все воля Божья!»
Говорить это и оставаться спокойным было не просто. Я редко чувствовал себя так, как в тот день.
Выходя из зала, зрители, подозрительно переглядываясь, говорили: «Все это было заранее подготовлено. Он вполне здоров. А “петуха” вначале пустил намерено, чтобы оживить номер. Он просто нас разыграл!»
Вот они, знатоки, которые ничего не понимают.
Огромное большинство моей публики знает, что я всегда искренен с ними, и поэтому доверяют мне, а я доверяю им.
Мои отношения с публикой - это взаимное доверие, которое существовало всегда. Это то, что невозможно выразить словами.
Но всегда есть кто-то, кто путает мою природную искренность с преднамеренным сценическим трюком»...
- Ну что ты молчишь, Шипустик? Спишь?
"Нет, думаю".
- Думаешь? О чем?
"Я думаю, что если ты опять перечитываешь книгу Рафаэля, значит, находишь что-то нужное для себя, значит, у вас есть что-то общее".
- Общее, наверное, одно: любовь к тому, что делаешь. А потом, говорят, художник художника видит издалека... Читаем дальше?
"Угу"...
- "...Я ощущал невероятную усталость. И таким же огромным было мое смятение. Я был на грани срыва. И даже болезни. Мне не хватило сил со сцены попрощаться со зрителями «Фламинго». Я отменил прощание и уехал. Организаторы гастролей отнеслись ко мне с исключительным пониманием. Я позвонил своему отоларингологу - моему дражайшему Пепе Пересу Руису - и сказал ему лишь, что не могу петь. И даже не сказал, а написал. Попросил бумагу и карандаш и написал: «Я потерял голос. Не могу говорить». В тот момент мой большой друг Пепе не поверил в это, да он вообще никогда в это не верил, но сам я, будучи тогда в глубоком трансе, верил. Я не мог петь.
Мой разум решил, что из моего горла не вылетит ни единой ноты. Полное безмолвие.
...«Теперь я немой», - подумал я, ни о чем не думая, поскольку разум мой был пуст..."
- Рафаэля.
"В который раз?!"
- Хорошие книги можно перечитывать по много раз, - улыбается Б.К. - Но я сегодня не буду читать всё. Только некоторые страницы. Хочешь послушать?
"Давай. Только подожди - я сейчас устроюсь поудобнее, хвост под щеку подложу, чтоб усам мягче было. Ну? Читай".
- «Самое сложное - пишет Рафаэль, - это из года в год поддерживать заданный успехом темп. Преодолевая миллионы преград, трудностей и мелочей, от которых надо быть зависимым.
Двадцать четыре часа в сутки, на протяжении всей жизни.
Когда ты говоришь, чтобы говорить. Когда ты молчишь, чтобы молчать.
Это действительно очень тяжело. Никоим образом я не хочу, чтобы люди думали, что это путь, устланный розами. Он может быть таковым, но эти розы имеют семиметровые шипы! Шипы, которые необходимо обходить. Поскольку каждое утро ты сталкиваешься с пятьюдесятью тысячами проблем. И так все двадцать четыре часа, день за днем. Проблемы большие и незначительные, которые тебе необходимо разрешить лично.
И сегодня, и завтра тоже, и послезавтра, и на следующий день, и потом…
Этого нельзя делать только ради денег. Ради денег не стоит"...
«[Экзамен.] Когда подошла моя очередь, я услышал, как негромко прокричали мое имя, и вышел. Вышел внешне очень спокойно, но с очень неприятным томлением в желудке, которое сейчас я называю чувством ответственности. А тогда это было еще просто томлением.
В два прыжка я преодолел лестничный пролет, глубоко вздохнул и... вышел. Я вышел так, как умею ходить по сцене, хотя еще не осознавал этого, и пошел прямой, как стрела, на свет рамп. Решительно и с достоинством. Не спеша, но и не останавливаясь. С апломбом, конечно. Словно делал это всю жизнь.
В руках ничего, ни микрофона, ни волынки…
Я помню все обстоятельства и детали происходящего благодаря тому неизвестному, что вот-вот должно было произойти.
Все вокруг было окутано полумраком. Весь театр в потемках, и лишь в верхней ложе угадывались какие-то тени. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что там находились члены комиссии.
На сцене стоял рояль, и какой-то сеньор сидел за ним. Пианист, понятно. Бедняга был лыс, и свет лампы из тех, что использовались в театрах во время репетиций или для первого чтения либретто, раскачивавшейся на сквозняке, гуляющем по авансцене, освещал его голый череп в такт раскачиванию. Словно посылая сигналы азбуки Морзе.
Бессознательно сосредоточившись на этой глупости, я остановился посреди сцены. Прозвучало несколько тактов музыки, я открыл рот (ибо это единственный известный мне способ, чтобы начать петь) и…
И голос, словно это был голос Бога, будто обухом оглушил меня: «Достаточно! Вы можете идти!»
Вот так, без каких-либо объяснений.
Мне никогда не удавалось вспомнить ни то, как я покинул сцену, ни как прошел перед теми, кто ждал своей очереди, и вышел ли я на улицу, или пересидел где-то в углу. Не знаю. Я был совсем юн, и мир обрушился на меня. На мою голову, буквально, обрушилось небо. На мою несчастную, лопоухую голову.
Улица Фуенкарраль была свидетелем того, как я бежал по ней, от самого театра до площади Бильбао, заливаясь слезами, как сумасшедший. Громко рыдая от отчаяния. Не зная, на какую улицу свернуть и куда идти. Для меня все закончилось.
«Достаточно! Вы можете идти!» Я думал, что от резонанса тех слов у меня лопнут перепонки.
…Примерно через месяц после того рокового дня я узнал, что предоставлялась вторая возможность, и пошел в театральное объединение, чтобы записаться и, уже будучи там, на доске объявлений увидел списки.
Я приблизился и увидел, что все имена были зачеркнуты, кроме двух или трех. И среди них - мое! Рафаэль Мартос!
Я не верил своим глазам. У меня голова шла кругом.
Я ничего не понимал.
Зачем надо было так грубо выгонять меня и доводить чуть ли не до смерти, чтобы потом принять? Кроме того, я ведь должен был петь, а мне и рта не дали раскрыть. Так почему же тогда они меня утвердили?
Лишь много лет спустя мне это объяснил Антонио Гадес [он тогда произнес те страшные слова].
Я у него спросил:
- Почему вы выгнали меня со сцены в день прослушивания, не позволив мне даже спеть?
Я увидел, как он потупил взгляд, и понял, что после стольких лет он вряд ли вспомнит о том инциденте, но едва начал напоминать ему подробности, как он прервал меня:
- А что ты хотел? Чтобы мы еще и твое пение слушали?
- Что значит «еще»? Я пришел для этого! Я пришел на прослушивание!
Антонио разразился смехом:
- Знаешь, как ты вышел на сцену? Ты хоть имеешь представление, как ты вышел на сцену?
- Но что значит, как вышел? Вышел и все!
Антонио вдруг посерьезнел, и, положив мне руку на плечо, сказал:
- Но сынок! Это нужно было видеть! Как ты вышел!
Он прицепился к этому «как вышел», но я был настойчив.
- И что я, по-твоему, сделал?
- Но выйти, беззвучно при этом крича: «Я здесь!» Это что, по-твоему? И я сказал себе: «Антонио, этот парень уже все умеет. В этом парне много мастерства, много силы». Мне не было необходимости ни слушать тебя, ни видеть. Увидев, как ты двигаешься по сцене, мне не было необходимости смотреть тебя еще. Поэтому, по общему согласию с остальными членами комиссии, мы пришли к выводу, что больше не нужно никаких доказательств, и поэтому я сказал то, что сказал. И больше не вспоминал об этом».
«Публика никогда не вызывала у меня страха. Она милая. Я привык к ней с самого детства. Ну, во-первых, школа церковного хора и сарсуэлы отца Эстебана. Затем были радиоконкурсы и другой опыт, и я без тени сомнения могу утверждать это, поскольку это что-то совершенно для меня естественное, чему я не придаю ни малейшего значения. Публика никогда не вызывала во мне страха.
Я ее уважаю. Но никакого страха. Я вижу публику только в качестве своего союзника. И никогда в качестве врага. Более того, с ней я чувствую себя защищенным. До такой степени, что, если когда-либо почувствую себя плохо, то скажу: «Минутку, как вы будете слушать меня, если я плохо себя чувствую. Мне плохо. Поэтому если я вдруг пущу “петуха”, или в какой-то момент с чем-то не справлюсь, то вы меня уж простите, пожалуйста. И не переживайте, концерт будет идти от первой и до последней песни. Я ничего не буду сокращать».
И они знают, что так и будет.
Своей искренностью и простотой я превращаю публику в своего сообщника. Освободив, таким образом, свою совесть, мне нет нужды что-либо утаивать, и все идет своим чередом.
Выходя после концерта, люди, конечно, говорили: «И это он так пел, плохо себя чувствуя, а как же он поет, когда хорошо себя чувствует?» Вот такими всегда были мои отношения с публикой. Люди знают, что я искренен и, что бы ни случилось, я буду им абсолютно верен. И они меня поддерживают.
И если замечали что-то странное в моем голосе - из-за простуды или усталости по причине длительных гастролей, - всегда находился кто-нибудь, кто кричал мне: «Не напрягайся, нам достаточно тебя видеть!» За всю мою долгую артистическую карьеру мне это кричали на разных языках. И даже на русском!»
Надпись на фото: "Когда руки поют"
«Я приехал в театр, не отдохнув. Это было ужасно. Я так спешил, что даже не побрился перед выходом на сцену.
Запыхавшийся, не переведя дыхание, я вышел, и в результате - пустил несколько петухов!
Но поскольку я умею вовремя остановиться, и имею обыкновение освобождать свою совесть в связи с неблагоприятными обстоятельствами, то посреди третьей песни я резко остановился, заставив замолчать и оркестр, и обратившись к тем трем тысячам зрителей, сказал: «Все говорят обо мне, что я большой профессионал… Это ложь!»
Зал пришел в замешательство, все начали конфузливо перешептываться, в то время как я продолжал: «Это ложь! Настоящий профессионал не веселится и объедается до половины шестого вечера и не прибегает в театр, задыхаясь от усталости, и не выходит на сцену в таком виде, словно так и нужно. Так что хорошо запомните, что с этого дня я не профессионал».
Зрители начали аплодировать и кричать: «Нет!»
Но я попросил тишины и продолжил: «Я всегда признаю свои ошибки и недостатки. И если бы я был хорошим профессионалом, как обо мне говорят, то обязан был отменить концерт, поскольку нахожусь не в лучшей форме. Но поскольку я знаю, что многие из вас приехали из Пуэблы и Веракруса или других городов, то, чего бы мне это ни стоило, я буду петь. Поскольку сегодня мое последнее выступление, то я не могу сказать вам - приходите завтра. Вы не должны страдать из-за моей халатности. Таким образом, с вашего позволения я продолжу, и пусть будет на все воля Божья!»
Говорить это и оставаться спокойным было не просто. Я редко чувствовал себя так, как в тот день.
Выходя из зала, зрители, подозрительно переглядываясь, говорили: «Все это было заранее подготовлено. Он вполне здоров. А “петуха” вначале пустил намерено, чтобы оживить номер. Он просто нас разыграл!»
Вот они, знатоки, которые ничего не понимают.
Огромное большинство моей публики знает, что я всегда искренен с ними, и поэтому доверяют мне, а я доверяю им.
Мои отношения с публикой - это взаимное доверие, которое существовало всегда. Это то, что невозможно выразить словами.
Но всегда есть кто-то, кто путает мою природную искренность с преднамеренным сценическим трюком»...
- Ну что ты молчишь, Шипустик? Спишь?
"Нет, думаю".
- Думаешь? О чем?
"Я думаю, что если ты опять перечитываешь книгу Рафаэля, значит, находишь что-то нужное для себя, значит, у вас есть что-то общее".
- Общее, наверное, одно: любовь к тому, что делаешь. А потом, говорят, художник художника видит издалека... Читаем дальше?
"Угу"...
- "...Я ощущал невероятную усталость. И таким же огромным было мое смятение. Я был на грани срыва. И даже болезни. Мне не хватило сил со сцены попрощаться со зрителями «Фламинго». Я отменил прощание и уехал. Организаторы гастролей отнеслись ко мне с исключительным пониманием. Я позвонил своему отоларингологу - моему дражайшему Пепе Пересу Руису - и сказал ему лишь, что не могу петь. И даже не сказал, а написал. Попросил бумагу и карандаш и написал: «Я потерял голос. Не могу говорить». В тот момент мой большой друг Пепе не поверил в это, да он вообще никогда в это не верил, но сам я, будучи тогда в глубоком трансе, верил. Я не мог петь.
Мой разум решил, что из моего горла не вылетит ни единой ноты. Полное безмолвие.
...«Теперь я немой», - подумал я, ни о чем не думая, поскольку разум мой был пуст..."
Click to view