Несостоявшаяся маскулинность (начало)
Оригинал взят у accion_positiva в Пусечки или "Несостоявшаяся маскулинность" (начало)
Перепечатываю материал отсюда, очень грамотное исследование (не копирую список использованной литературы, её можно посмотреть в источнике). "Известный исследователь маскулинности Р.Бреннон сформулировал в свое время четыре основные компоненты «мужской роли», т.е. социально предписанные условия состоявшейся маскулинности:
И.Тартаковская «Несостоявшаяся маскулинность» как тип поведения на рынке труда
«Несостоявшаяся маскулинность» в пост-советском историческом контексте
За последнее пятилетие в отечественных гендерных исследованиях наблюдается большой рост интереса к проблемам маскулинности. Если до этого подавляющее число работ российских авторов, посвященных взаимоотношениям полов и их социальному контексту, фокусировалось преимущественно на «женском вопросе» (Гурко, 1998), то конец 1990-ых-начало 2000-ных гг. оказался довольно «урожайным» на тексты о мужчинах (Кон, 2000; Мещеркина, 1996; Синельников, 1998; Ушакин, 1999; Kukhterin, 2000; Zdravomyslova andChikadze, 2000 и др.)
Представляется, что это весьма симптоматично: дальнейшая концептуализация российских гендерных отношений была бы весьма осложнена, если бы в сфере внимания продолжала бы оставаться лишь одна сторона гендерной асимметрии. Стоит при этом отметить, что если на Западе возникновение «мужских исследований» (male studies) было в большой степени политическим проектом, возникшим как реакция на развитие феминизма как теории и политического движения и призванным либо распространить феминистский подход на анализ уже собственно мужской идентичности, либо, напротив, выступить с позиций попранных прав мужчин (Мещеркина, в печати; Clatterbaugh, 1990: 9-12), то в России на сегодняшний день это чисто академическое предприятие, направленное на изучение относительно новой для отечественной социологической традиции проблематики (что лишний раз подтверждает наблюдение об открытости и известной «всеядности» российского социологического дискурса) (Здравомыслова и Темкина, 2000а: 18-20).
Возможно, поэтому большинство российских текстов, посвященных изучению маскулинности, пока имеют более или менее общую теоретическую рамку, соотносимую с социальным конструктивизмом и теорией гендерной системы (Здравомыслова и Темкина, 1998; 2000б). В рамках этого подхода маскулинность рассматривается не как природная/естественная данность, а как социальный конструкт или, точнее сказать, проект, связанный со специфической доминантной позицией в сфере гендерных отношений, сквозной для всех уровней социальной стратификации (Pleck, 1981).
Этот проект не однозначен и не унифицирован: существует множество типов маскулинности (Мещеркина, в печати; Connell, 1995). Тем не менее, каждый из этих типов представляет собой своего рода культурно предписанный сценарий, от реализации которого зависит относительная социальная успешность индивида, его самооценка и восприятие окружающими.
Разделяя подход Р.Коннелла, я предполагаю, что любой из сценариев маскулинности предполагает определенную завершенность, т.е. ощущение личностной состоятельности и относительной успешности, понимаемой как соответствие определенным доминирующим паттернам (которые он объединил с помощью концепта «гегемонистической маскулинности»). Гегемонную маскулинность Р. Коннелл и его соавторы Т. Керриган и Дж.Ли определяют как способ, с помощью которого особые группы мужчин «приспосабливаются» к позиции власти и благосостояния, и который позволяет этим группам производить и легитимировать социальные взаимоотношения, которые порождают господство данных групп (Сarrigan, Connell, Lee, 1985: 592). Коннелл подчеркивает, что гегемонистическая маскулинность не является каким-то определенным, фиксированным типом поведения - скорее, это стратегия, направленная на достижение доминантной позиции в социуме, подверженная корректировке всякий раз, когда меняются соответствующие социальные условия (Connell, 1995: 76, 77). Он утверждает также, что эта стратегия - не единственная возможная для мужчин: наряду с гегемонистической существуют и подчиненные типы маскулинностей, относительно которых и осуществляется доминирование (выходящее за рамки классового и расового доминирования, а также доминирования мужчин над женщинами).В целом поддерживая концепцию маскулинностей, предложенную Коннеллом, автор полагает, однако, что каждый тип маскулинности, в том числе и те, которые в данном социокультурном контексте могут рассматриваться как недоминантные и подчиненные, имеет, тем не менее, свои критерии успеха, который не отделим от социальных представлений о маскулинности как таковой. Как полагает вслед за Майонкиндом и Родиным (Mionkind M., Rodin J., 1987) Е.Мещеркина, набор архетипических ролей для мужчин фактически инвариантен для любой культуры: солдат, первопроходец, эксперт, кормилец и повелитель (Мещеркина, 1996: 199). Каждая из этих ролей подразумевает реализацию некого сценария, без чего само понятие «мужественности», мужского гендера оказывается под угрозой - как это было сформулировано в популярном советском стихотворении, «чтоб стать мужчиной - мало им родиться, как стать железом - мало быть рудой»… Поэтому можно сказать, что каждая разновидность маскулинности в процессе своей реализации может «не состояться», не получить своего завершения.
Тем не менее, в реальности такие «срывы сценариев» постоянно происходят в любом обществе, что нашло в научной литературе отражение в таком понятии, как «несостоявшаяся маскулинность» (Pleck, 1976). В сложившейся научной традиции этот термин не имеет четкой концептуальной дефиниции, но, в то же время, очень образно отражает идею о том, что, во-первых, маскулинность является не только теоретическим понятием из арсенала гендерных исследований, но имеет для каждого мужчины очень личностное культурное наполнение; во-вторых, что это именно проект, реализация которого связана со значительными усилиями, а нередко оказывается даже невозможной.
Поскольку в фокус нашего эмпирического исследования «Гендерные стратегии на рынке труда" попали и женщины, и мужчины, находящиеся в каком-то смысле в кризисной ситуации, невозможно было не заметить, что этот кризис именно для мужчин в значительной мере усугублялся тем, что зачастую означал невозможность реализации своего личного сценария, или проекта, маскулинности, что вызывало у многих из них чрезвычайно болезненную реакцию и заставляло даже сомневаться в своей половой принадлежности: «Иногда не поймешь, кто ты - баба или мужик, честное слово» (4-14-3, м). Поэтому понятие «несостоявшейся маскулинности» показалось мне весьма релевантной категорией, позволяющей описать жизненную ситуацию многих из наших респондентов под углом зрения их собственного отношения к их гендерной роли. Для того, чтобы понять, что представляет собой пост-советский «кризис маскулинности», необходимо прежде всего составить впечатление о том, что представляет собой нормативная пост-советская маскулинность.
Как отмечалось уже в научной литературе, она очень сильно отягощена «советским наследством» - прошедшее десятилетие показало высокую устойчивость тех гендерных паттернов, которые сложились в советскую эпоху (Ашвин 2001: 6-8). Таким образом, понимание конфигурации современных российских маскулинностей невозможно без пристального внимания к их недавнему советскому прошлому.
Советский тип мужественности складывался под сильнейшим влиянием политики гипермаскулинного милитаризованного государства, направленной на то, чтобы мужчина мог самореализоваться в качестве такового лишь «на службе Родине» (под которой понималось безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов) (Ashwin 2000; Kukhterin 2000, Мещеркина 1996). Главным же и основополагающим свойством «настоящего мужчины» была подразумеваемая постоянная готовность отдать жизнь за Родину либо за поддерживаемые официальной идеологией ценности - используя выражение Н.Ювал-Дэвис, «конечный гражданский долг» (Yuval-Davis 1997: 93), который только и делал возможным полноценное членство в национальном сообществе «советский народ». Причем такое самопожертвование не обязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов - «мирная жизнь» по динамике и идеологии максимально приближалась к военным действиям (например, пресловутые «битвы за урожай» имели своих героев и даже жертв, гибнущих при попытке спасения горящей сельхозтехники).
Интересно, что этот «смертельный ореол» советской маскулинности оказался очень стойким ее свойством: например, как показала Ж.Чернова, еще в 1960-е гг., когда складывалась так называемая «бардовская культура» позднесоветских романтиков, культовое значение для нее имели имена погибших товарищей-туристов, в частности, Валерия Грушина, имя которого до сих пор носит популярнейший фестиваль самодеятельной песни (Чернова, в печати). А на страницах российских газет и в 1990-е гг. наиболее положительные мужские персонажи обычно бывают уже погибшими, обреченными, смертниками или жертвующими собой с готовностью погибнуть (Тартаковская 2000). В каком-то смысле это наблюдение перекликается с представлениями о «летальных аспектах маскулинности», о которых писал С.Джоурард (Jourard 1974).
Е.Здравомыслова и А.Темкина справедливо отмечают, что утверждающие маскулинность практики не оставались неизменными на протяжении семи десятилетий существования советского режима (Е.Здравомыслова, А.Темкина, в печати). В позднесоветские десятилетия (1970-1980-е гг.) эволюция гендерного порядка (термин Р.Коннелла, обозначающий «исторически конструируемый паттерн властных отношений между мужчинами и женщинами и соответствующие ему определения фемининности и маскулинности» (Connell 1987: 98, 99) привела к ситуации, которую вышеупомянутые авторы охарактеризовали как дискурсивный «кризис маскулинности», т.е. целостное состояние относительной депривации, в результате которой соответствующее поколение мужчин рассматривалось обществом как когорта неудачников по сравнению с нормативными моделями «других».
Гегемонная советская маскулинность, реализовавшаяся через служение Родине (государству), оказалась невозможным для реализации нормативом - как в связи со значительной девальвацией соответствующих ценностей, так и из-за реальных социальных изменений. В качестве возможной альтернативы ей могли бы выступить традиционная патриархальная маскулинность «домостроевского типа», либо либеральная «западная маскулинность» независимого собственника/профессионала/кормильца семьи, но обе эти модели были практически недостижимы: первая из-за отсутствия религиозной и/или идеологической легитимации, да и вообще противоречащего ей опыта советских гендерных отношений; вторая - из-за отсутствия реальных экономических условий преуспеяния семей с одним мужчиной-кормильцем. Таким образом, уже позднесоветская маскулинность, или, точнее, «дискурс маскулинности», находился в состоянии затяжного «системного кризиса».
Трудно сомневаться в том, что произошедшие в 1990-2000-е годы перемены могли только значительно углубить этот кризис: многие традиционно «мужские» отрасли производства, такие как оборонная промышленность и станкостроение, пришли в упадок, профессиональное и экономическое положение многих раньше относительно успешных мужчин существенно ухудшилось. Ощущаемый ими стресс описан в статье М.Киблицкой «Раньше мы ходили королями…» (Kiblitskaya 2000).
Разумеется, вышеупомянутый кризис затронул далеко не всех российских мужчин, ряд из них, напротив, получили недостающее им в советских условиях поле возможностей для самореализации - прежде всего, в сфере бизнеса и предпринимательства, что дало им новые ресурсы для переутверждения собственного маскулинного сценария (что ни в коем случае не означает, что это переутверждение было «естественным» и непроблематичным) (Meshcherkina 2000). В фокусе нашего исследования, однако, оказалась другая, значительно более распространенная категория россиян обоего пола, а именно те из них, которые в ходе происходящих трансформационных процессов столкнулись с серьезными экономическими, профессиональными и просто личностными трудностями.
Если говорить о мужской половине наших респондентов, то можно говорить о том, что значительная их часть может служить иллюстрацией тезиса о «несостоявшейся маскулинности» (failed masculinity) как одном из наиболее распространенных в советском и пост-советском обществах типах мужественности.
По мнению С.Ашвин (Ашвин 2001), как советская, так и пост-советская версия маскулинности требовала для своей реализации определенного набора условий, главными из которых являются профессионализм и состоятельность в качестве кормильца семьи. Соглашаясь в целом с этим заключением, я бы внесла уточнение во вторую его часть: быть кормильцем семьи (т.е. больше всех в семье зарабатывать) есть существенная, но не единственная компонента маскулинной экономической компетентности. В конце концов, не у всех мужчин есть семьи, и даже те, у которых есть, не всегда ставят интересы своей семьи во главу угла.
На мой взгляд, кормилец - лишь частный случай, или один из аспектов, маркирующих принципиально важную для «успешной мужественности» экономическую состоятельность. Если этот аспект по каким-то причинам неактуален, то на первый план выходит возможность быть компетентным потребителем, что также является важным атрибутом успешной, состоявшейся мужественности (неудивительно поэтому, что один из наших респондентов самым плохим событием за истекшие два года назвал потерю мобильного телефона: «Я совершенно не планировал его терять. Для меня это было трагично» (3-38-4, м). Другой наш респондент, рассказывая, как он работал снабженцем, ностальгически вспоминал: «Мне давали портфель. В то время кожаный портфель - это дефицит. Я через знакомого отца достал портфель… Ни у кого в тресте не было такого портфеля» (4-51-2, м).
Вообще, устойчивая ориентация на достойный заработок не обязательно говорит о стремлении прежде всего обеспечить семью - это еще и вопрос престижа и самооценки. Как выразился один из наших респондентов, он не готов согласиться на «заработок, унижающий меня просто как специалиста» (3-22-1, м). Безработный или работающий, но бедный мужчина оказывается лишен этих важнейших признаков собственной гендерной компетентности и, таким образом, «размаскулинивается» - перед ним встает проблема репрезентации себя самого в повседневных взаимодействиях, прежде всего, с собственной семьей, если она у него есть, затем с другими ближайшими родственниками, и, не в последнюю очередь - с работодателями, непосредственным руководством, а также с коллегами (если он работает). Помимо этого, у него встает проблема переосмысления своей идентичности, поскольку, как справедливо заметила С. Ашвин, у российских мужчин вообще очень ограничен набор легитимных социальных ролей (Aswin 2001).
Тем не менее, сводить их к дихотомии кормильца/профессионала, на мой взгляд, несколько упрощенно, хотя бы потому что в нашей выборке присутствует немало мужчин, которые фактически не являются ни кормильцами семьи (довольствуясь весьма скромным доходом и никак не пытаясь его повысить), ни профессионалами (поскольку не испытывают к своей работе сколько-нибудь сильной привязанности).
Моя гипотеза заключается в том, что провал «сценария маскулинности» порождает ряд специфических стратегий, охватывающий поведение как в сфере занятости, так и в приватной жизни. Первые из них и служат предметом данной статьи. Для того, чтобы отобрать случаи «несостоявшейся маскулинности» из общего числа жизненных историй, представленных в нашем исследовательском проекте, я использовала два основных критерия: во-первых, собственное признание респондентом своей несостоятельности, четкая и недвусмысленная характеристика себя как неудачника, устойчиво сохраняющаяся хотя бы на протяжении двух этапов исследования (чтобы исключить случайные, ситуационные настроения); во-вторых, реальное ухудшение его материального и/или профессионального статуса.
Надо сказать, что второй критерий играл роль дополнительного, поскольку «несостоявшаяся маскулинность» есть по определению состояние субъективное, связанное с отношениями с собственной идентичностью, а понятие личного успеха в любом случае относительно. Таким образом, если материальное положение или профессиональный статус респондента объективно ухудшились, но сам он это обстоятельство не проблематизировал, то в число случаев «несостоявшейся маскулинности» он отобран не был. Обратных случаев (когда объективная ситуация не претерпела негативных изменений, но респондент все же считал себя неудачником) в рамках исследования не оказалось.
Впрочем, в любом случае эти объективные изменения становились нам известны со слов самого респондента (в редких случаях роль дополнительных информантов играли другие члены семьи или соседи респондента), так что речь шла все равно о сравнении индивидуальных миров участников нашего исследовательского проекта.
Таким образом, в результате применения этих критериев из всего массива интервью, собранных в ходе лонгитюда, мною оказались отобраны 30 случаев - 30 мужчин в возрасте от 30 до 58 лет, с самым разным уровнем образования и профессиональной биографии. В результате анализа всех четырех этапов исследования и удалось выделить шесть групп разной степени наполненности, представляющих собой различные типы «несостоявшейся маскулинности». Каждая из них представляет собой своего рода собирательный образ, с помощью которого описывается характерная для данного типа поведения конфигурация социальных практик. Важно при этом иметь в виду, что набор этих практик в каждом случае довольно разнообразен и варьируется в зависимости от конкретной жизненной ситуации. В то же время, однако, присутствует определенный устойчивый набор признаков, позволяющий говорить в каждом случае о едином типе поведения, во многом определяемом существующей гендерной культурой.
1. «Смирившиеся неудачники»: «на работу я иду как на каторгу…» Главная черта этого типа поведения: открытое признание своего поражения в области профессиональной карьеры: «Теперь счастье будет в детях. В себе вот не получилось. Если я раньше хотел стать известным журналистом, профессионалом, специалистом, но не получилось» (3-37-4, м).
Чаще всего ситуация поражения, перехода в категорию неудачников связывается самими респондентами с изменением экономической ситуации в стране. Вина за свои жизненные обстоятельства возлагается не на себя, а на внешние причины, чаще всего - на государство: «Обидно, конечно…За страну за нашу и за то... нас знаешь, сколько таких, которых кинули? Сколько таких как я? У меня по друзьям только - ой, на первый взгляд пять человек таких как я…Которые окончили институты, а сейчас работают кто где. У одного контейнер на оптовом рынке, рыбой торгует, у этого - 2 мороженых киоска стоят, перебиваются работой (3-15-4, м).
Особенно часто встречается ссылка на политические причины, принимая иногда даже несколько анекдотический характер. Один из респондентов комментирует свое «холостячество», нежелание создавать семью, следующим образом: «Причем, я не боюсь говорить - я вот уже о семье и думал бы, если бы выбрали Зюганова. Но если Путина - я уже этот вопрос отложил» (1-54-2).
Однако возможны и другие причины отказа от мужских амбиций, например, заболевание - не обязательно приводящее к инвалидности, но создающее определенные ограничения. Главным фактором при этом выступает не собственно состояние здоровья, но его субъективное восприятие: так, в нашей выборке было и несколько инвалидов, продолжавших при этом работать и не чувствующих себя «демаскулинизированными», и мужчин с менее тяжелыми заболеваниями (напр., остеохандроз), для которых болезнь служила оправданием абсолютной пассивности на рынке труда.
Так, одинокий рабочий-пенсионер, характеризующий свое материальное состояние как очень тяжелое («Я ничего не покупаю, кроме хлеба»), последовательно отказывался от разных возможностей подработки, ссылаясь на плохое здоровье. На вопрос о том, почему бы ему не устроиться на физически легкую работу, например, сторожем, он ответил так: «Сторожем - это не моя работа, я не могу там работать. Это надо огромное терпение иметь - сидеть там, да и сторожем опасно. Сколько сторожей убивали вон, по радио постоянно передают» (4-50-3, м). Он вполне уже сжился с положением человека «слишком больного, чтобы работать», и предпочитает выживать за счет жесточайшей экономии ресурсов. В то же время, конечно, нельзя не учитывать тот факт, что состояние здоровья является реальным ограничителем возможностей на рынке труда, причем не только личностным, но и структурным - зафиксированная документально инвалидность может очень затруднять трудоустройство: «довольно-таки проблематично устроиться на постоянную работу - легче найти более-менее нормального человека, чем с инвалидом связываться» (3-29-1, м). Другой респондент, по его признанию, потерял интерес к жизни после гибели сына: «Для чего мне жить? Детей у меня нет. Ради кого?» (3-11-2, м).
В некоторых случаях переход к пассивному поведению при столкновении с жизненными проблемами, вызывающими сбой «маскулинного сценария», происходит достаточно быстро, но чаще ему предшествует период сопротивления. На протяжении этого периода мужчина пытается восстановить свою позицию и вернуть себе, используя выражение Е.Мещеркиной, ощущение «хабитусной уверенности» - например, найти другую работу вместо прежней, ставшей малооплачиваемой, компенсировать падение жизненного уровня за счет подработок и т.п. У кого-то это получается, и тогда маскулинный сценарий может продолжать осуществляться, претерпев лишь незначительную корректировку.
Однако целый ряд наших респондентов столкнулись с тем, что под влиянием разного рода ограничительных обстоятельств (прежде всего, возраста старше 45-50, а иногда даже и 40 лет) работать по прежней специальности и поддерживать прежний уровень и стиль жизни они уже не могут. В результате приходится идти на компромиссы, значительно снижая требования к рабочему месту. Так, 54-летний инженер, бывший начальник лаборатории на крупном предприятии, говорит: «по специальности мне уже поздно искать работу. Я ищу то, что я могу работать: кладовщиком, экспедитором» (3-02-1, м). При этом стандарты постепенно становятся все более низкими: «Можно пойти дворником, но я как-то психологически не готов, сторожем тоже. Но, чувствуется, пойду, наверное...» (3-02-1, м).
Иногда (хотя и не обязательно) этот тип поведения приводит впоследствии к маргинализации и алкоголизму. Более же распространена своего рода стихийная стратегия «жизнеподдержания»: внутреннее признание непреодолимости внешних по отношению к себе обстоятельств, готовность довольствоваться малым, отсутствие амбиций: «Даже по заработкам здесь, конечно, меньше. Но стабильно и с трудовой. Хотя все плачутся, что мало, но я после того, что работал на улице, считаю, что это рай. Я считаю, что они Бога гневят» (3-37-4, м); «Планы какие? Не опускаться ниже уровня, который вот сейчас есть» (1-54-2); «В том году не умерли, и в этом году тоже…» (4-53-1, м).
Если обратить внимание на стиль речи этой группы мужчин, то можно отметить, что, говоря о своей жизни и своих планах (точнее, об их отсутствии), наши респонденты нередко упоминали слово Бог - не из-за религиозности (о своей приверженности религии впрямую говорил только один из них), а из-за фатализма, стремления снять с себя ответственность за свою судьбу и возложить ее на какую угодно «высшую инстанцию»: «Надеемся, где-то ещё что-нибудь Бог пошлёт» (4-53-1, м); «съел кусок, перекрестился - слава Богу, сегодня Бог подал» (3-02-2, м). Характерно равнодушное приятие своей судьбы, отказ от сознательного управления своей жизнью: «Ну, работать-то где-то надо... Жить надо на что-то. Нравится - не нравится, надо, чтобы была работа» (1-36-1, м). Процитированный выше респондент, в прошлом - квалифицированный инженер, работавший в космической промышленности, затем - директор магазина, менеджер, в настоящее время работает слесарем на московском заводе. Единственным оправданием для самого себя служит то, что это «в общем, нормальная работа, мужская… работа с инструментом, со станками. Привлекает меня сугубо мужская…» ((1-36-1, м).
Таким образом, несмотря на значительное снижение статуса и зарплаты, герой этого интервью сохраняет основания для поддержки своей маскулинной идентичности через традиционную связь мужчины с миром механизмов, техники. Это последнее, с чем он готов расстаться. Для этого типа поведения нехарактерно длительное состояние безработицы - мужчины, признавшие себя проигравшими, соглашаются на работу со снижением статуса и часто малооплачиваемую: «работать-то где-то надо». Трудоустройства при этом чаще всего происходят не столько в результате активного поиска работы («я устал морально работу искать» (3-02-2, м); «если не горит у тебя, видишь, что пока работа есть, то не надо все ломать» (1-54-2), а благодаря подвернувшимся вариантам: «мне предложили». При этом рабочее место представляет столь малую ценность, что легко меняется на следующее, хотя бы чуть-чуть более заманчивое предложение, однако эти рабочие места непременно сохраняют маркировку «мужских» - в противном случае работнику обеспечена настоящая фрустрация: «В «Эльдорадо» (магазин, торгующий бытовой электроникой - И.Т.) мне не захотелось (идти работать - И.Т.) Это же на обслуживании, мальчиком бегать не захотелось мне. Там тем более полно моих знакомых живет, неприятно, я их обслуживать должен, это выше моих сил» (3-37-4, м). Еще пример ответа на вопрос, на какую работу бы респондент никогда не согласился: «Все, что связано с каким-то унижением, лакейством, холуйством - нет. Это мне не свойственно вообще. И ни при каких обстоятельствах я на такие бы работы бы не пошел. Даже если бы меня уволили, официантом - вряд ли. Я пойду ящики грузить» (1-54-2).
Работа в сервисе, по мнению процитированных выше мужчин, не является настоящей мужской работой, поэтому скорее они бы согласились на работу более тяжелую, но имеющую маскулинную атрибутику. Иногда, хотя и значительно реже, встречается другая крайность - стремление остаться на нынешней, пусть очень плохо оплачиваемой работе, вызванное паническим страхом остаться без работы вообще: «Я просто в данный момент не могу все бросить и уехать на какие-то большие заработки, или перейти на, как я уже говорил, другую работу. А вдруг там скажут: до свидания. И получится, что я и эту потеряю, и там ничего, и иди хоть куда. Я боюсь остаться без работы» (4-53-2, м). Но в любом случае, свое рабочее место оценивается отрицательно: «Осточертело все. Ничего меня не держит. Я бы ушел. С одной стороны, видишь, у меня специальности никакой нет. Кому я нужен?» (4-59-3, м).
Ощущение фиаско при этом, как правило, носит комплексный характер и не компенсируется ни включенностью в семейную жизнь (даже если она имеет место), ни досуговыми интересами. Работа, ценная только тем, что она «мужская» и дает минимальные средства к существованию, не создает достаточных оснований для позитивной самооценки: работник в результате не оказывается ни кормильцем (потому что его зарплата, даже если и является самой большой в домохозяйстве, все равно недостаточна для удовлетворительного обеспечения семьи), ни профессионалом: «я работаю за деньги. И на работу я иду как на каторгу» (1-37-3, м). Через несколько минут интервью этот же респондент уточняет, что деньги, за которые ему в данный момент приходится работать, представляют собой весьма незначительную сумму, «и не деньги вовсе»: «А она говорит - вам плотят деньги. Что это за деньги? Я ей говорю - ты деньги не видела. Деньги. Когда люди получают дипломатами полными. Я говорю, я получал деньги - дипломат открываю, и кассирша сбивается - только пачки кидала» (1-37-3, м).
Имея опыт такого снижения своей экономической компетентности, он сохраняет к своей нынешней работе чисто инструментальное, а чаще всего - устойчивое равнодушно-негативное отношение. Хотя основным (и практически единственным) трудовым мотивом служит зарабатывание денег, «неудачник» фактически мириться с тем, что их будет немного, при этом, как правило, не стремится подрабатывать, а скорее, склонен экономить и сокращать свои потребности: «У меня все деньги уходят на питание. И если я хочу что-то купить, то я, естественно, себя начинаю ограничивать и на этот предмет откладывать, какую-то сумму откладывать. Значит, я в чем-то себя ограничиваю. Если я покупаю колбасу обычно такую-то, то если я планирую что-то купить, я уже покупаю более дешевую колбасу» (1-54-2); «Потребности у нас небольшие: покушать селедочки, в гости к теще сходить, там чайку попить…» (4-53-3, м).
В особую категорию в рамках этой группы можно отнести тех мужчин, кто продолжает остро ощущать основную ответственность за материальное обеспечение семьи. Они занимают более активную позицию на рынке труда, используют разные возможности поиска работы, но при этом для них существует единственный критерий привлекательности рабочего места - стабильная и хотя бы относительно высокая зарплата. Характер работы при этом не имеет значения.
Однако эту стратегию, безусловно, социально ответственную, нельзя все же назвать успешной, потому что она приводит к необходимости работать на нелюбимой работе, а это, в свою очередь - к низкой удовлетворенности жизнью и затяжной депрессии: «Чем больше там работаешь, тем меньше нравится» (4-52-3, м). В итоге мужчина, посвятивший себя полностью поддержанию семьи, все равно чувствует себя «смирившимся неудачником», не находя в этой роли достаточного ресурса для самоуважения. Связано это не в последнюю очередь с тем, что в традиционном обществе, каким в значительной степени остается современная Россия, роль «кормильца» является настолько сильно социально предписанной, что выполнение ее может восприниматься не как жертва, но как норма, нечто само собой разумеющееся (Bernard 1981). Таким образом, она создает мало пространства для позитивного простраивания собственной идентичности. Эти мужчины готовы заниматься даже «немужской» работой, но испытывают по этому поводу глубокие комплексы. Так, бывший столяр, после разорения своего предприятия вынужденный работать кондуктором, говорит о своей работе: «Ну, вроде легко все, хотя это и не так. Я привык, что делать на работе своими руками. А тут чуть ли не попрошайкой себя чувствую» (4-52-4, м).
Если посмотреть на социальный протрет «смирившихся неудачников», то в основном это рабочие или лица, работающие на других позициях, не требующих высокой квалификации. При этом среди немало людей с высшим образованием, в том числе имевшие опыт квалифицированной и даже управленческой работы, но в силу обстоятельств оказавшиеся в итоге на рабочей специальности. Так, бывший товаровед работает грузчиком, инженер - охранником, учитель - массажистом и т.п.
По возрасту среди них преобладают люди старше 40 лет, но есть и 37-летние. Основу их идентичности можно сформулировать как «мужчина - жертва обстоятельств, остающийся, тем не менее, мужчиной».
Перепечатываю материал отсюда, очень грамотное исследование (не копирую список использованной литературы, её можно посмотреть в источнике). "Известный исследователь маскулинности Р.Бреннон сформулировал в свое время четыре основные компоненты «мужской роли», т.е. социально предписанные условия состоявшейся маскулинности:
- Необходимость отличаться от женщин.
- Необходимость быть лучше других.
- Необходимость быть независимым и самодостаточным.
- Необходимость обладать властью над другими (Brannon 1976)."
И.Тартаковская «Несостоявшаяся маскулинность» как тип поведения на рынке труда
«Несостоявшаяся маскулинность» в пост-советском историческом контексте
За последнее пятилетие в отечественных гендерных исследованиях наблюдается большой рост интереса к проблемам маскулинности. Если до этого подавляющее число работ российских авторов, посвященных взаимоотношениям полов и их социальному контексту, фокусировалось преимущественно на «женском вопросе» (Гурко, 1998), то конец 1990-ых-начало 2000-ных гг. оказался довольно «урожайным» на тексты о мужчинах (Кон, 2000; Мещеркина, 1996; Синельников, 1998; Ушакин, 1999; Kukhterin, 2000; Zdravomyslova andChikadze, 2000 и др.)
Представляется, что это весьма симптоматично: дальнейшая концептуализация российских гендерных отношений была бы весьма осложнена, если бы в сфере внимания продолжала бы оставаться лишь одна сторона гендерной асимметрии. Стоит при этом отметить, что если на Западе возникновение «мужских исследований» (male studies) было в большой степени политическим проектом, возникшим как реакция на развитие феминизма как теории и политического движения и призванным либо распространить феминистский подход на анализ уже собственно мужской идентичности, либо, напротив, выступить с позиций попранных прав мужчин (Мещеркина, в печати; Clatterbaugh, 1990: 9-12), то в России на сегодняшний день это чисто академическое предприятие, направленное на изучение относительно новой для отечественной социологической традиции проблематики (что лишний раз подтверждает наблюдение об открытости и известной «всеядности» российского социологического дискурса) (Здравомыслова и Темкина, 2000а: 18-20).
Возможно, поэтому большинство российских текстов, посвященных изучению маскулинности, пока имеют более или менее общую теоретическую рамку, соотносимую с социальным конструктивизмом и теорией гендерной системы (Здравомыслова и Темкина, 1998; 2000б). В рамках этого подхода маскулинность рассматривается не как природная/естественная данность, а как социальный конструкт или, точнее сказать, проект, связанный со специфической доминантной позицией в сфере гендерных отношений, сквозной для всех уровней социальной стратификации (Pleck, 1981).
Этот проект не однозначен и не унифицирован: существует множество типов маскулинности (Мещеркина, в печати; Connell, 1995). Тем не менее, каждый из этих типов представляет собой своего рода культурно предписанный сценарий, от реализации которого зависит относительная социальная успешность индивида, его самооценка и восприятие окружающими.
Разделяя подход Р.Коннелла, я предполагаю, что любой из сценариев маскулинности предполагает определенную завершенность, т.е. ощущение личностной состоятельности и относительной успешности, понимаемой как соответствие определенным доминирующим паттернам (которые он объединил с помощью концепта «гегемонистической маскулинности»). Гегемонную маскулинность Р. Коннелл и его соавторы Т. Керриган и Дж.Ли определяют как способ, с помощью которого особые группы мужчин «приспосабливаются» к позиции власти и благосостояния, и который позволяет этим группам производить и легитимировать социальные взаимоотношения, которые порождают господство данных групп (Сarrigan, Connell, Lee, 1985: 592). Коннелл подчеркивает, что гегемонистическая маскулинность не является каким-то определенным, фиксированным типом поведения - скорее, это стратегия, направленная на достижение доминантной позиции в социуме, подверженная корректировке всякий раз, когда меняются соответствующие социальные условия (Connell, 1995: 76, 77). Он утверждает также, что эта стратегия - не единственная возможная для мужчин: наряду с гегемонистической существуют и подчиненные типы маскулинностей, относительно которых и осуществляется доминирование (выходящее за рамки классового и расового доминирования, а также доминирования мужчин над женщинами).В целом поддерживая концепцию маскулинностей, предложенную Коннеллом, автор полагает, однако, что каждый тип маскулинности, в том числе и те, которые в данном социокультурном контексте могут рассматриваться как недоминантные и подчиненные, имеет, тем не менее, свои критерии успеха, который не отделим от социальных представлений о маскулинности как таковой. Как полагает вслед за Майонкиндом и Родиным (Mionkind M., Rodin J., 1987) Е.Мещеркина, набор архетипических ролей для мужчин фактически инвариантен для любой культуры: солдат, первопроходец, эксперт, кормилец и повелитель (Мещеркина, 1996: 199). Каждая из этих ролей подразумевает реализацию некого сценария, без чего само понятие «мужественности», мужского гендера оказывается под угрозой - как это было сформулировано в популярном советском стихотворении, «чтоб стать мужчиной - мало им родиться, как стать железом - мало быть рудой»… Поэтому можно сказать, что каждая разновидность маскулинности в процессе своей реализации может «не состояться», не получить своего завершения.
Тем не менее, в реальности такие «срывы сценариев» постоянно происходят в любом обществе, что нашло в научной литературе отражение в таком понятии, как «несостоявшаяся маскулинность» (Pleck, 1976). В сложившейся научной традиции этот термин не имеет четкой концептуальной дефиниции, но, в то же время, очень образно отражает идею о том, что, во-первых, маскулинность является не только теоретическим понятием из арсенала гендерных исследований, но имеет для каждого мужчины очень личностное культурное наполнение; во-вторых, что это именно проект, реализация которого связана со значительными усилиями, а нередко оказывается даже невозможной.
Поскольку в фокус нашего эмпирического исследования «Гендерные стратегии на рынке труда" попали и женщины, и мужчины, находящиеся в каком-то смысле в кризисной ситуации, невозможно было не заметить, что этот кризис именно для мужчин в значительной мере усугублялся тем, что зачастую означал невозможность реализации своего личного сценария, или проекта, маскулинности, что вызывало у многих из них чрезвычайно болезненную реакцию и заставляло даже сомневаться в своей половой принадлежности: «Иногда не поймешь, кто ты - баба или мужик, честное слово» (4-14-3, м). Поэтому понятие «несостоявшейся маскулинности» показалось мне весьма релевантной категорией, позволяющей описать жизненную ситуацию многих из наших респондентов под углом зрения их собственного отношения к их гендерной роли. Для того, чтобы понять, что представляет собой пост-советский «кризис маскулинности», необходимо прежде всего составить впечатление о том, что представляет собой нормативная пост-советская маскулинность.
Как отмечалось уже в научной литературе, она очень сильно отягощена «советским наследством» - прошедшее десятилетие показало высокую устойчивость тех гендерных паттернов, которые сложились в советскую эпоху (Ашвин 2001: 6-8). Таким образом, понимание конфигурации современных российских маскулинностей невозможно без пристального внимания к их недавнему советскому прошлому.
Советский тип мужественности складывался под сильнейшим влиянием политики гипермаскулинного милитаризованного государства, направленной на то, чтобы мужчина мог самореализоваться в качестве такового лишь «на службе Родине» (под которой понималось безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов) (Ashwin 2000; Kukhterin 2000, Мещеркина 1996). Главным же и основополагающим свойством «настоящего мужчины» была подразумеваемая постоянная готовность отдать жизнь за Родину либо за поддерживаемые официальной идеологией ценности - используя выражение Н.Ювал-Дэвис, «конечный гражданский долг» (Yuval-Davis 1997: 93), который только и делал возможным полноценное членство в национальном сообществе «советский народ». Причем такое самопожертвование не обязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов - «мирная жизнь» по динамике и идеологии максимально приближалась к военным действиям (например, пресловутые «битвы за урожай» имели своих героев и даже жертв, гибнущих при попытке спасения горящей сельхозтехники).
Интересно, что этот «смертельный ореол» советской маскулинности оказался очень стойким ее свойством: например, как показала Ж.Чернова, еще в 1960-е гг., когда складывалась так называемая «бардовская культура» позднесоветских романтиков, культовое значение для нее имели имена погибших товарищей-туристов, в частности, Валерия Грушина, имя которого до сих пор носит популярнейший фестиваль самодеятельной песни (Чернова, в печати). А на страницах российских газет и в 1990-е гг. наиболее положительные мужские персонажи обычно бывают уже погибшими, обреченными, смертниками или жертвующими собой с готовностью погибнуть (Тартаковская 2000). В каком-то смысле это наблюдение перекликается с представлениями о «летальных аспектах маскулинности», о которых писал С.Джоурард (Jourard 1974).
Е.Здравомыслова и А.Темкина справедливо отмечают, что утверждающие маскулинность практики не оставались неизменными на протяжении семи десятилетий существования советского режима (Е.Здравомыслова, А.Темкина, в печати). В позднесоветские десятилетия (1970-1980-е гг.) эволюция гендерного порядка (термин Р.Коннелла, обозначающий «исторически конструируемый паттерн властных отношений между мужчинами и женщинами и соответствующие ему определения фемининности и маскулинности» (Connell 1987: 98, 99) привела к ситуации, которую вышеупомянутые авторы охарактеризовали как дискурсивный «кризис маскулинности», т.е. целостное состояние относительной депривации, в результате которой соответствующее поколение мужчин рассматривалось обществом как когорта неудачников по сравнению с нормативными моделями «других».
Гегемонная советская маскулинность, реализовавшаяся через служение Родине (государству), оказалась невозможным для реализации нормативом - как в связи со значительной девальвацией соответствующих ценностей, так и из-за реальных социальных изменений. В качестве возможной альтернативы ей могли бы выступить традиционная патриархальная маскулинность «домостроевского типа», либо либеральная «западная маскулинность» независимого собственника/профессионала/кормильца семьи, но обе эти модели были практически недостижимы: первая из-за отсутствия религиозной и/или идеологической легитимации, да и вообще противоречащего ей опыта советских гендерных отношений; вторая - из-за отсутствия реальных экономических условий преуспеяния семей с одним мужчиной-кормильцем. Таким образом, уже позднесоветская маскулинность, или, точнее, «дискурс маскулинности», находился в состоянии затяжного «системного кризиса».
Трудно сомневаться в том, что произошедшие в 1990-2000-е годы перемены могли только значительно углубить этот кризис: многие традиционно «мужские» отрасли производства, такие как оборонная промышленность и станкостроение, пришли в упадок, профессиональное и экономическое положение многих раньше относительно успешных мужчин существенно ухудшилось. Ощущаемый ими стресс описан в статье М.Киблицкой «Раньше мы ходили королями…» (Kiblitskaya 2000).
Разумеется, вышеупомянутый кризис затронул далеко не всех российских мужчин, ряд из них, напротив, получили недостающее им в советских условиях поле возможностей для самореализации - прежде всего, в сфере бизнеса и предпринимательства, что дало им новые ресурсы для переутверждения собственного маскулинного сценария (что ни в коем случае не означает, что это переутверждение было «естественным» и непроблематичным) (Meshcherkina 2000). В фокусе нашего исследования, однако, оказалась другая, значительно более распространенная категория россиян обоего пола, а именно те из них, которые в ходе происходящих трансформационных процессов столкнулись с серьезными экономическими, профессиональными и просто личностными трудностями.
Если говорить о мужской половине наших респондентов, то можно говорить о том, что значительная их часть может служить иллюстрацией тезиса о «несостоявшейся маскулинности» (failed masculinity) как одном из наиболее распространенных в советском и пост-советском обществах типах мужественности.
По мнению С.Ашвин (Ашвин 2001), как советская, так и пост-советская версия маскулинности требовала для своей реализации определенного набора условий, главными из которых являются профессионализм и состоятельность в качестве кормильца семьи. Соглашаясь в целом с этим заключением, я бы внесла уточнение во вторую его часть: быть кормильцем семьи (т.е. больше всех в семье зарабатывать) есть существенная, но не единственная компонента маскулинной экономической компетентности. В конце концов, не у всех мужчин есть семьи, и даже те, у которых есть, не всегда ставят интересы своей семьи во главу угла.
На мой взгляд, кормилец - лишь частный случай, или один из аспектов, маркирующих принципиально важную для «успешной мужественности» экономическую состоятельность. Если этот аспект по каким-то причинам неактуален, то на первый план выходит возможность быть компетентным потребителем, что также является важным атрибутом успешной, состоявшейся мужественности (неудивительно поэтому, что один из наших респондентов самым плохим событием за истекшие два года назвал потерю мобильного телефона: «Я совершенно не планировал его терять. Для меня это было трагично» (3-38-4, м). Другой наш респондент, рассказывая, как он работал снабженцем, ностальгически вспоминал: «Мне давали портфель. В то время кожаный портфель - это дефицит. Я через знакомого отца достал портфель… Ни у кого в тресте не было такого портфеля» (4-51-2, м).
Вообще, устойчивая ориентация на достойный заработок не обязательно говорит о стремлении прежде всего обеспечить семью - это еще и вопрос престижа и самооценки. Как выразился один из наших респондентов, он не готов согласиться на «заработок, унижающий меня просто как специалиста» (3-22-1, м). Безработный или работающий, но бедный мужчина оказывается лишен этих важнейших признаков собственной гендерной компетентности и, таким образом, «размаскулинивается» - перед ним встает проблема репрезентации себя самого в повседневных взаимодействиях, прежде всего, с собственной семьей, если она у него есть, затем с другими ближайшими родственниками, и, не в последнюю очередь - с работодателями, непосредственным руководством, а также с коллегами (если он работает). Помимо этого, у него встает проблема переосмысления своей идентичности, поскольку, как справедливо заметила С. Ашвин, у российских мужчин вообще очень ограничен набор легитимных социальных ролей (Aswin 2001).
Тем не менее, сводить их к дихотомии кормильца/профессионала, на мой взгляд, несколько упрощенно, хотя бы потому что в нашей выборке присутствует немало мужчин, которые фактически не являются ни кормильцами семьи (довольствуясь весьма скромным доходом и никак не пытаясь его повысить), ни профессионалами (поскольку не испытывают к своей работе сколько-нибудь сильной привязанности).
Моя гипотеза заключается в том, что провал «сценария маскулинности» порождает ряд специфических стратегий, охватывающий поведение как в сфере занятости, так и в приватной жизни. Первые из них и служат предметом данной статьи. Для того, чтобы отобрать случаи «несостоявшейся маскулинности» из общего числа жизненных историй, представленных в нашем исследовательском проекте, я использовала два основных критерия: во-первых, собственное признание респондентом своей несостоятельности, четкая и недвусмысленная характеристика себя как неудачника, устойчиво сохраняющаяся хотя бы на протяжении двух этапов исследования (чтобы исключить случайные, ситуационные настроения); во-вторых, реальное ухудшение его материального и/или профессионального статуса.
Надо сказать, что второй критерий играл роль дополнительного, поскольку «несостоявшаяся маскулинность» есть по определению состояние субъективное, связанное с отношениями с собственной идентичностью, а понятие личного успеха в любом случае относительно. Таким образом, если материальное положение или профессиональный статус респондента объективно ухудшились, но сам он это обстоятельство не проблематизировал, то в число случаев «несостоявшейся маскулинности» он отобран не был. Обратных случаев (когда объективная ситуация не претерпела негативных изменений, но респондент все же считал себя неудачником) в рамках исследования не оказалось.
Впрочем, в любом случае эти объективные изменения становились нам известны со слов самого респондента (в редких случаях роль дополнительных информантов играли другие члены семьи или соседи респондента), так что речь шла все равно о сравнении индивидуальных миров участников нашего исследовательского проекта.
Таким образом, в результате применения этих критериев из всего массива интервью, собранных в ходе лонгитюда, мною оказались отобраны 30 случаев - 30 мужчин в возрасте от 30 до 58 лет, с самым разным уровнем образования и профессиональной биографии. В результате анализа всех четырех этапов исследования и удалось выделить шесть групп разной степени наполненности, представляющих собой различные типы «несостоявшейся маскулинности». Каждая из них представляет собой своего рода собирательный образ, с помощью которого описывается характерная для данного типа поведения конфигурация социальных практик. Важно при этом иметь в виду, что набор этих практик в каждом случае довольно разнообразен и варьируется в зависимости от конкретной жизненной ситуации. В то же время, однако, присутствует определенный устойчивый набор признаков, позволяющий говорить в каждом случае о едином типе поведения, во многом определяемом существующей гендерной культурой.
1. «Смирившиеся неудачники»: «на работу я иду как на каторгу…» Главная черта этого типа поведения: открытое признание своего поражения в области профессиональной карьеры: «Теперь счастье будет в детях. В себе вот не получилось. Если я раньше хотел стать известным журналистом, профессионалом, специалистом, но не получилось» (3-37-4, м).
Чаще всего ситуация поражения, перехода в категорию неудачников связывается самими респондентами с изменением экономической ситуации в стране. Вина за свои жизненные обстоятельства возлагается не на себя, а на внешние причины, чаще всего - на государство: «Обидно, конечно…За страну за нашу и за то... нас знаешь, сколько таких, которых кинули? Сколько таких как я? У меня по друзьям только - ой, на первый взгляд пять человек таких как я…Которые окончили институты, а сейчас работают кто где. У одного контейнер на оптовом рынке, рыбой торгует, у этого - 2 мороженых киоска стоят, перебиваются работой (3-15-4, м).
Особенно часто встречается ссылка на политические причины, принимая иногда даже несколько анекдотический характер. Один из респондентов комментирует свое «холостячество», нежелание создавать семью, следующим образом: «Причем, я не боюсь говорить - я вот уже о семье и думал бы, если бы выбрали Зюганова. Но если Путина - я уже этот вопрос отложил» (1-54-2).
Однако возможны и другие причины отказа от мужских амбиций, например, заболевание - не обязательно приводящее к инвалидности, но создающее определенные ограничения. Главным фактором при этом выступает не собственно состояние здоровья, но его субъективное восприятие: так, в нашей выборке было и несколько инвалидов, продолжавших при этом работать и не чувствующих себя «демаскулинизированными», и мужчин с менее тяжелыми заболеваниями (напр., остеохандроз), для которых болезнь служила оправданием абсолютной пассивности на рынке труда.
Так, одинокий рабочий-пенсионер, характеризующий свое материальное состояние как очень тяжелое («Я ничего не покупаю, кроме хлеба»), последовательно отказывался от разных возможностей подработки, ссылаясь на плохое здоровье. На вопрос о том, почему бы ему не устроиться на физически легкую работу, например, сторожем, он ответил так: «Сторожем - это не моя работа, я не могу там работать. Это надо огромное терпение иметь - сидеть там, да и сторожем опасно. Сколько сторожей убивали вон, по радио постоянно передают» (4-50-3, м). Он вполне уже сжился с положением человека «слишком больного, чтобы работать», и предпочитает выживать за счет жесточайшей экономии ресурсов. В то же время, конечно, нельзя не учитывать тот факт, что состояние здоровья является реальным ограничителем возможностей на рынке труда, причем не только личностным, но и структурным - зафиксированная документально инвалидность может очень затруднять трудоустройство: «довольно-таки проблематично устроиться на постоянную работу - легче найти более-менее нормального человека, чем с инвалидом связываться» (3-29-1, м). Другой респондент, по его признанию, потерял интерес к жизни после гибели сына: «Для чего мне жить? Детей у меня нет. Ради кого?» (3-11-2, м).
В некоторых случаях переход к пассивному поведению при столкновении с жизненными проблемами, вызывающими сбой «маскулинного сценария», происходит достаточно быстро, но чаще ему предшествует период сопротивления. На протяжении этого периода мужчина пытается восстановить свою позицию и вернуть себе, используя выражение Е.Мещеркиной, ощущение «хабитусной уверенности» - например, найти другую работу вместо прежней, ставшей малооплачиваемой, компенсировать падение жизненного уровня за счет подработок и т.п. У кого-то это получается, и тогда маскулинный сценарий может продолжать осуществляться, претерпев лишь незначительную корректировку.
Однако целый ряд наших респондентов столкнулись с тем, что под влиянием разного рода ограничительных обстоятельств (прежде всего, возраста старше 45-50, а иногда даже и 40 лет) работать по прежней специальности и поддерживать прежний уровень и стиль жизни они уже не могут. В результате приходится идти на компромиссы, значительно снижая требования к рабочему месту. Так, 54-летний инженер, бывший начальник лаборатории на крупном предприятии, говорит: «по специальности мне уже поздно искать работу. Я ищу то, что я могу работать: кладовщиком, экспедитором» (3-02-1, м). При этом стандарты постепенно становятся все более низкими: «Можно пойти дворником, но я как-то психологически не готов, сторожем тоже. Но, чувствуется, пойду, наверное...» (3-02-1, м).
Иногда (хотя и не обязательно) этот тип поведения приводит впоследствии к маргинализации и алкоголизму. Более же распространена своего рода стихийная стратегия «жизнеподдержания»: внутреннее признание непреодолимости внешних по отношению к себе обстоятельств, готовность довольствоваться малым, отсутствие амбиций: «Даже по заработкам здесь, конечно, меньше. Но стабильно и с трудовой. Хотя все плачутся, что мало, но я после того, что работал на улице, считаю, что это рай. Я считаю, что они Бога гневят» (3-37-4, м); «Планы какие? Не опускаться ниже уровня, который вот сейчас есть» (1-54-2); «В том году не умерли, и в этом году тоже…» (4-53-1, м).
Если обратить внимание на стиль речи этой группы мужчин, то можно отметить, что, говоря о своей жизни и своих планах (точнее, об их отсутствии), наши респонденты нередко упоминали слово Бог - не из-за религиозности (о своей приверженности религии впрямую говорил только один из них), а из-за фатализма, стремления снять с себя ответственность за свою судьбу и возложить ее на какую угодно «высшую инстанцию»: «Надеемся, где-то ещё что-нибудь Бог пошлёт» (4-53-1, м); «съел кусок, перекрестился - слава Богу, сегодня Бог подал» (3-02-2, м). Характерно равнодушное приятие своей судьбы, отказ от сознательного управления своей жизнью: «Ну, работать-то где-то надо... Жить надо на что-то. Нравится - не нравится, надо, чтобы была работа» (1-36-1, м). Процитированный выше респондент, в прошлом - квалифицированный инженер, работавший в космической промышленности, затем - директор магазина, менеджер, в настоящее время работает слесарем на московском заводе. Единственным оправданием для самого себя служит то, что это «в общем, нормальная работа, мужская… работа с инструментом, со станками. Привлекает меня сугубо мужская…» ((1-36-1, м).
Таким образом, несмотря на значительное снижение статуса и зарплаты, герой этого интервью сохраняет основания для поддержки своей маскулинной идентичности через традиционную связь мужчины с миром механизмов, техники. Это последнее, с чем он готов расстаться. Для этого типа поведения нехарактерно длительное состояние безработицы - мужчины, признавшие себя проигравшими, соглашаются на работу со снижением статуса и часто малооплачиваемую: «работать-то где-то надо». Трудоустройства при этом чаще всего происходят не столько в результате активного поиска работы («я устал морально работу искать» (3-02-2, м); «если не горит у тебя, видишь, что пока работа есть, то не надо все ломать» (1-54-2), а благодаря подвернувшимся вариантам: «мне предложили». При этом рабочее место представляет столь малую ценность, что легко меняется на следующее, хотя бы чуть-чуть более заманчивое предложение, однако эти рабочие места непременно сохраняют маркировку «мужских» - в противном случае работнику обеспечена настоящая фрустрация: «В «Эльдорадо» (магазин, торгующий бытовой электроникой - И.Т.) мне не захотелось (идти работать - И.Т.) Это же на обслуживании, мальчиком бегать не захотелось мне. Там тем более полно моих знакомых живет, неприятно, я их обслуживать должен, это выше моих сил» (3-37-4, м). Еще пример ответа на вопрос, на какую работу бы респондент никогда не согласился: «Все, что связано с каким-то унижением, лакейством, холуйством - нет. Это мне не свойственно вообще. И ни при каких обстоятельствах я на такие бы работы бы не пошел. Даже если бы меня уволили, официантом - вряд ли. Я пойду ящики грузить» (1-54-2).
Работа в сервисе, по мнению процитированных выше мужчин, не является настоящей мужской работой, поэтому скорее они бы согласились на работу более тяжелую, но имеющую маскулинную атрибутику. Иногда, хотя и значительно реже, встречается другая крайность - стремление остаться на нынешней, пусть очень плохо оплачиваемой работе, вызванное паническим страхом остаться без работы вообще: «Я просто в данный момент не могу все бросить и уехать на какие-то большие заработки, или перейти на, как я уже говорил, другую работу. А вдруг там скажут: до свидания. И получится, что я и эту потеряю, и там ничего, и иди хоть куда. Я боюсь остаться без работы» (4-53-2, м). Но в любом случае, свое рабочее место оценивается отрицательно: «Осточертело все. Ничего меня не держит. Я бы ушел. С одной стороны, видишь, у меня специальности никакой нет. Кому я нужен?» (4-59-3, м).
Ощущение фиаско при этом, как правило, носит комплексный характер и не компенсируется ни включенностью в семейную жизнь (даже если она имеет место), ни досуговыми интересами. Работа, ценная только тем, что она «мужская» и дает минимальные средства к существованию, не создает достаточных оснований для позитивной самооценки: работник в результате не оказывается ни кормильцем (потому что его зарплата, даже если и является самой большой в домохозяйстве, все равно недостаточна для удовлетворительного обеспечения семьи), ни профессионалом: «я работаю за деньги. И на работу я иду как на каторгу» (1-37-3, м). Через несколько минут интервью этот же респондент уточняет, что деньги, за которые ему в данный момент приходится работать, представляют собой весьма незначительную сумму, «и не деньги вовсе»: «А она говорит - вам плотят деньги. Что это за деньги? Я ей говорю - ты деньги не видела. Деньги. Когда люди получают дипломатами полными. Я говорю, я получал деньги - дипломат открываю, и кассирша сбивается - только пачки кидала» (1-37-3, м).
Имея опыт такого снижения своей экономической компетентности, он сохраняет к своей нынешней работе чисто инструментальное, а чаще всего - устойчивое равнодушно-негативное отношение. Хотя основным (и практически единственным) трудовым мотивом служит зарабатывание денег, «неудачник» фактически мириться с тем, что их будет немного, при этом, как правило, не стремится подрабатывать, а скорее, склонен экономить и сокращать свои потребности: «У меня все деньги уходят на питание. И если я хочу что-то купить, то я, естественно, себя начинаю ограничивать и на этот предмет откладывать, какую-то сумму откладывать. Значит, я в чем-то себя ограничиваю. Если я покупаю колбасу обычно такую-то, то если я планирую что-то купить, я уже покупаю более дешевую колбасу» (1-54-2); «Потребности у нас небольшие: покушать селедочки, в гости к теще сходить, там чайку попить…» (4-53-3, м).
В особую категорию в рамках этой группы можно отнести тех мужчин, кто продолжает остро ощущать основную ответственность за материальное обеспечение семьи. Они занимают более активную позицию на рынке труда, используют разные возможности поиска работы, но при этом для них существует единственный критерий привлекательности рабочего места - стабильная и хотя бы относительно высокая зарплата. Характер работы при этом не имеет значения.
Однако эту стратегию, безусловно, социально ответственную, нельзя все же назвать успешной, потому что она приводит к необходимости работать на нелюбимой работе, а это, в свою очередь - к низкой удовлетворенности жизнью и затяжной депрессии: «Чем больше там работаешь, тем меньше нравится» (4-52-3, м). В итоге мужчина, посвятивший себя полностью поддержанию семьи, все равно чувствует себя «смирившимся неудачником», не находя в этой роли достаточного ресурса для самоуважения. Связано это не в последнюю очередь с тем, что в традиционном обществе, каким в значительной степени остается современная Россия, роль «кормильца» является настолько сильно социально предписанной, что выполнение ее может восприниматься не как жертва, но как норма, нечто само собой разумеющееся (Bernard 1981). Таким образом, она создает мало пространства для позитивного простраивания собственной идентичности. Эти мужчины готовы заниматься даже «немужской» работой, но испытывают по этому поводу глубокие комплексы. Так, бывший столяр, после разорения своего предприятия вынужденный работать кондуктором, говорит о своей работе: «Ну, вроде легко все, хотя это и не так. Я привык, что делать на работе своими руками. А тут чуть ли не попрошайкой себя чувствую» (4-52-4, м).
Если посмотреть на социальный протрет «смирившихся неудачников», то в основном это рабочие или лица, работающие на других позициях, не требующих высокой квалификации. При этом среди немало людей с высшим образованием, в том числе имевшие опыт квалифицированной и даже управленческой работы, но в силу обстоятельств оказавшиеся в итоге на рабочей специальности. Так, бывший товаровед работает грузчиком, инженер - охранником, учитель - массажистом и т.п.
По возрасту среди них преобладают люди старше 40 лет, но есть и 37-летние. Основу их идентичности можно сформулировать как «мужчина - жертва обстоятельств, остающийся, тем не менее, мужчиной».