"Пидор" Берроуза: вопреки парадигме. часть 2.
Становится ясно: чтобы заново обрести свою маскулинную личность (не отказываясь от гомосексуальности), Ли должен найти себе женственного партнера, обеспечив, таким образом, себе активную, доминантную роль. Но этот шаг ему не дает предпринять его собственная "женобоязнь"12. Ли испытывает такое отвращение к самой мысли о мужчине, притворяющемся женщиной, что ищет себе партнера такого же маскулинного, каким полагает себя. Наблюдая за группой мальчишек, он спрашивает:
" - Что в них есть, чего мне хочется, Джин? Ты не знаешь?
- Нет.
- В них мужское начало, разумеется. Во мне - тоже. От себя я хочу того же, чего и от других. Я лишен тела. Своим собственным телом я почему-то пользоваться не могу".
Отказываясь играть женственную роль или выбирать себе женственного партнера, Ли явно ищет такой модус гомосексуального самоопределения и отношений, который отвечал бы определению "пидора", данному в письме Гинзбергу. Однако в положении "пидора", к которому он стремится, ему постоянно отказывают, поскольку оно преступает все предвзятые представления о гомосексуальном самоопределении.
Завязывая отношения с гетеросексуальным, но любознательным Аллертоном, Ли надеется создать утопический взаимообмен маскулинности, такие нарциссистические отношения, в которых каждый из участников будет отражать маскулинность другого. Такие надежды, тем не менее, быстро гаснут; женственная парадигма гомосексуального самоопределения слишком глубоко въелась в сообщество экспатриантов. Аллертон подходит к их неуклюжим отношениям с собственным набором предубеждений. Поскольку он приравнивает гомосексуальность к "какой-то неприкрытой женственности", его приводит в ужас то, что отношения с Ли могут перерасти в сексуальные. Ли пытается подольститься к нему, указывая на собственное осознание стереотипа, созданного объединением женственности и гомосексуальности: "Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса..., когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я - гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я - один из этих недочеловеков?". Тем не менее, таких выражений "женобоязни" недостаточно, чтобы Аллертон быстро разочаровался в их договоре.
Возможно, Ли и не выставляет себя "накрашенным жеманным" педиком, но факт остается фактом: их отношения переходят привычные (гетеросексуальные) границы мужской дружбы/братства. Как бы любопытно ни было Аллертону, он быстро начинает упрямиться, становится агрессивным по мере того, как смятение по поводу его собственного статуса нарастает. Ни один из этих мужчин не желает играть пассивную женскую роль. Вместе с тем, чем дальше, тем больше именно Ли (как убежденному гомосексуалисту в их отношениях) эта позиция навязывается. Равнодушие Аллертона и отсутствие у него эмоциональных привязок к Ли опять-таки ставит последнего в положение "презренно настырного педика". В самом деле: эмоциональная привязанность Ли к мальчику часто подводит его к символической кастрации: "Аллертон резко оборвал эту связь, и Ли было физически больно - точно он протянул другому часть себя, а ее обрубили, и он, потрясенный, не веря своим глазам, остался смотреть на кровоточащую культю".
Отношения остаются замкнутыми в этом колебательном контуре на протяжении всего романа. Это далеко не встреча двух взаимно маскулинных мужчин - это борьба за господство, в которой проигравшему вынужденно достается женственная позиция. Аллертон быстро принимает традиционную роль хастлера рядом с ролью убежденного гомосексуалиста Ли, принимая за поддержание компании финансовое вознаграждение - выкуп фотокамеры из ломбарда, что приводит к уместному замечанию Ли: "Паскудник умнеет на глазах". В попытке отомстить, Ли старается перевести отношения в отцовско-сыновние, маскулинизируя собственное положение тем, что выделяет Аллертону позицию мальчика в более старых парадигмах гомосексуальности, например, педерастии, в которых юноша (стереотипно) всегда пассивен и "женствен", и отдается старшему маскулинному партнеру: "будь с папой ласковым, скажем, два раза в неделю".
Роман между двумя мужчинами все более и более делает Ли не только женственным, но и - что гораздо важнее - шизофреником. Он мечется между собственным маскулинным самоопределением и осознанием того, что его вынуждают играть роль "накрашенного жеманного" педика, разрывается между самовосприятием и тем стереотипом, проигрывать который от него требует общество. Конечным результатом этих колебаний является постепенный распад психической стабильности Ли - а это подчеркивается воображаемой проекцией его самого на тела других мужчин и, что важнее, сочинением серии безумных монологов, которые он называет "номерами".
Стараясь пережить собственную маскулинность, Ли все более и более полагается на маскулинность других, подпитываясь от них в тщетной попытке вернуть стабильность. Наблюдая ли за группой подростков или сидя в кино с Аллертоном (на классическом исследовании нарциссизма Кокто "Орфей") Ли неизменно испытывает желание "войти в другое тело, дышать его легкими, видеть его глазами, на ощупь знать его кишки и гениталии". Это желание узурпировать маскулинный статус других - явный результат опасений, что собственная сексуальность вынуждает его быть женственным. Савран предполагает, что желание берроузовского субъекта "стать другим" - "вне всякого сомнения часть того, что делает работы Берроуза столь гомосексуальными"13. Однако, все на самом деле в точности наоборот: Ли не удается быть "пидором" - по крайней мере, в соответствии с собственным определением Берроуза, - поскольку ему необходимо проигрывать свою фантазию становления им. Стабильно маскулинной гомосексуальной личности вовсе не нужно вторгаться, узурпировать или красть.
Сходным же образом, надежда Ли (и Берроуза) на непристойный модус повествования, называемый "номерами", предполагает наличие тревожного психического коллапса. "Номера" развивались как повествовательная форма во время отношения Берроуза с Адельбертом Льюисом Маркером (прототипом Аллертона в "Пидоре"). Позднее, в своем эпистолярном любовном романе с Алленом Гинзбергом Берроуз развил и расширил этот формат. Он хорошо осознавал его ценность для соблазнения потенциальных партнеров: "Всякий раз, когда я сталкиваюсь с безответной привязанностью, мое единственное спасение - номера". Как предполагает Оливер Харрис, номера выполняли множественную функцию "акта угрожающего ухаживания, любовных писем, шантажа". Особенность жанра номеров - их всевозрастающая возмутительность; они указывают на экстремальные фантазии, противоречащие привычному повествованию, поскольку состоят из непристойностей, насилия, извращенной сексуальности и кэмпа, сохраняя, в сущности, комическую тональность.
Мы уже видели, как Берроуз (в письме Гинзбергу) сохраняет авторский голос, часто колеблющийся между маскулинным и кэмповым регистрами. Во многих отношениях, форма номеров, использовавшаяся в письмах и Ли в "Пидоре" отражает эти колебания, ибо постоянно переходит от маскулинной к кэмповой тональности. В письме Гинзбергу Берроуз мимоходом связывает номера с идеями гей-самоопределения: "Я думал о номерах как о форме искусства и о том, что отличает их от других форм. Во-первых, они не вполне символичны, то есть, в любое время могут превратиться в "реальное" действие... В некотором смысле, весь нацизм был одним огромным, лишенным юмора, злобным номером с точки зрения Гитлера. Врубаешься? Я не уверен, что сам врубаюсь. А какой-нибудь жеманный говнюк тут еще будет заявлять о том, что переживает свое искусство".
Одновременно фантастические и реалистические номера эти - чудовищны. Их шизофреническое метание между противоположными регистрами (реальность/вымысел, комическое/ужасное, мужское/женское) грозит ошеломить рассказчика, превратив его в простую куклу чревовещателя, как и произошло с Ли в "Пидоре": он получает номера "словно под диктовку" из неведомого источника. В этом отношении номера феминизируют слушателя, повергая его в кэмповую истерию, которая вероятнее всего разорвет его на части, разрушит его психику. Вместе с тем, личность, пережившая исполнение номеров, приобретает определенную степень маскулинной репутации: она столкнулась с опасностью утраты собственного "я" и получила удовольствие от непристойности и вульгарности этой формы выражения. Таким образом, номера оказываются представлением, кэмповым искусством, требующим отказа от своего "я"; опасность же заключается в том, что личность может оказаться не в состоянии вернуть свою былую полную автономность. Следовательно, для Ли (и его создателя) номера оказываются адекватным повествовательным режимом, ибо они символизируют шизофреническую фрагментацию гейского эго. Здесь важно отметить, что номера доминируют лишь в текстах Берроуза, созданных в 1950-е годы. В более поздних текстах они примечательным образом гораздо менее опасны и истеричны. Это тесно связано с изменением техники письма Берроуза после 1959 года.
В "Пидоре" номера Ли - фантазии, которые генерируются им в попытках соблазнить Аллертона. Все четыре номера романа - Нефтепромышленник, Шахматисты, Стоянка Использованных Рабов и Агент по розыску сбежавших должников - прозрачные фантазии на тему контроля и манипуляции. В каждом из этих рассказов присутствует центральная фигура, способная подчинять остальных собственной воле сочетанием исполнительского мастерства и методов убеждения. Таким образом, номера служат ясными метафорами отношений Ли с Аллертоном, его попыток выстроить их связь таким образом, чтобы доминирующей фигурой оставался он сам и успешно соблазнял своего юного возлюбленного, не поступаясь маскулинным самоопределением. Каждый номер отмечает попытку Ли сохранить какую-то степень стабильности собственного эго за счет фантазий; вместе с тем, сама природа номеров, в частности - как они одерживают верх над Ли по мере того, как он диктует их и отталкивает Аллертона, - лишь упрочивает дальнейший распад личности Ли. Номера доходят до кульминации в призрачной фигуре Агента по розыску пропавших должников, знаменующей полную дезинтеграцию самоощущения Ли.
Во многих отношениях, такое прочтение "Пидора" противоречит мнениям большинства современных критиков, единодушных в своих попытках связать тексты Берроуза 50-х годов с постмодернистскими дискурсами безумия, мазохизма и шизофрении. Как Дэвид Савран, так и Тимоти С. Мёрфи утверждают, что распад личности Ли можно интерпретировать как указание на фрагментацию мужской личности, начавшуюся в послевоенный период. Савран, к примеру, высказывает предположение, что хипстер - всегда "шизоидная" личность:
"В отличие от нормативного работяги/мужа/отца среднего класса, хипстер - личность гибридная, продукт культурной гибридизации, травести, полностью ни белая, ни черная, ни мужская, ни женская, ни гетеросексуальная, ни гомосексуальная, она не принадлежит ни рабочему классу, ни буржуазии. Как я покажу далее, колебания такой личности между этими противоположными полюсами скорее делают ее личностью шизофренической, обреченной на провал и мазохистской".
Тимоти С. Мёрфи следует сходной линии аргументации, рассматривая тексты Берроуза сквозь призму работ Делёза и Гваттари и их взгляда на радикального шизоида. Его интерпретация "Пидора", например, замыкается на объяснении распада стабильной личности Ли как части прогрессивного движения к телепатическому сообществу. Мёрфи высказывает предположение, что номера в "Пидоре" - признаки "радикальной инаковости", они знаменуют собой начало вхождения Ли в телепатическое сообщество, где он обретет "способность фрагментировать, или же - что равносильно - преумножать собственную личность, чтобы иметь возможность переживать иные субъективные личности и перспективы".
Для Мёрфи подобный контакт с Инаковостью всегда позитивен - это трансформация собственного "я", бросающая вызов стабильности, внятности и порядку. Тем не менее, подобная идеализация шизофренического смятения Ли в "Пидоре" довольно проблематична.
Обратимся, к примеру, к толкованию Мёрфи последнего номера "Пидора": Ли снится, что он - Агент по розыску пропавших должников в "Дружественной Финансовой Компании". Потеряв Аллертона, Ли фантазирует, что выслеживает его, чтобы напомнить, что их сексуальный контракт по-прежнему следует выполнять: "Вы ничего не забыли, Джин? Вы должны встречаться с нами каждый третий четверг. Мы в конторе уже соскучились по вам". Мёрфи прочитывает это как прогрессивный образ: искатель пропавших людей драматизирует потенциал истинных подрывных действий и нового сообщества, основанного на внедрении субкультур гетто. Он работает на окраинах, в ограниченных и неясных пространствах, способных дать временный приют противникам контроля, пытается свести вместе людей из различных сфер. Но те пропавшие, которых он находит, - не просто потерявшиеся, похищенные или ушедшие в подполье люди; гораздо важнее то, что этих людей еще не существует. Телепатическое "виртуальное" сообщество Ли - это именно такие люди, такое будущее сообщество, одновременно субъект и объект его заключительного обещания с открытой концовкой, как это представлено в образе Аллертона: "Мы придем к какому-то соглашению".
Такая попытка представить Агента по розыску пропавших должников как образ освобождения - неискрення. Отнюдь не подрывая и не противостоя власти, "сводя вместе людей из различных сфер", Агент выступает инструментом контроля (а следовательно - частью капиталистической, потребительской иерархии), приводимым в действие, когда должник пытается избежать машины контроля. Берроуз представляет погоню за Аллертоном незаконной, поскольку она основывается на фиктивной легальности; пункт контракта, служащий предметом разногласий, "можно дешифровать только с помощью электронного микроскопа и вирусного фильтра". Тот факт, что Агент работает на "Дружественную Финансовую Компанию", - явная ирония, ибо Агент недружественен как в своей настойчивости, так и в сексуальном характере своих притязаний. Его последнее замечание, из которого Мёрфи так много вычитывает: "Мы придем к какому-то соглашению", - представляется в меньшей степени обещанием утопического сообщества, нежели устрашающей угрозой. Сам образ Агента предполагает, что Ли на самом деле замкнул круг: он снова тот же "презренно настырный педик", которым был в начале романа.
Эпилог служит лишь, чтобы подчеркнуть полную неспособность Ли установить не только это сообщество Мёрфи, но даже и стабильное самоопределение, обещанное всем ходом романа. В ловушке мертвой зоны Панамы, окруженный враждебной параноидальной телепатией, от которой он надеется скрыться, Ли сохраняет текучесть своего гендерного самоопределения. Он возвращается к своей первоначальной тактике присвоения чужой маскулинности. В Панаме он делает фотографии маскулинного рыбака, и камера его служит посредником между его "я" и (желанным) другим: "В уме я вел пальцем по этому шраму, вниз по обнаженной медной груди и животу, и каждая клетка моя стонала от ломки". Он забредает в бар, полный военнослужащих, но все они либо натуралы (угощающие выпивкой паразитирующих на них местных девок), либо страдают от конечных результатов враждебной телепатии, все - с "обычной для Зоны Канала внешностью - точно все перенесли легкое сотрясение мозга". Вернувшись в Мехико, Ли листает в лавке журнал "Яйца: для настоящих мужчин", но находит лишь статьи о насильственном лишении мужского достоинства, о том, "как вздергивали черномазых сынков". Оказавшись не в состоянии установить собственную гендерную принадлежность, Ли по-прежнему пытается узурпировать ее у остальных.
Такие двусмысленные этические отношения с Иным подчеркиваются Оливером Харрисом: он предполагает, что "садистская агрессия Ли по отношению к расово иным" во всем тексте романа "представляется истерической компенсацией за бессилие в его собственных сексуальных взаимоотношениях". Харрис продолжает:
Пересечение сексуальной неадекватности, распада собственного "я" и американского национализма может связываться с более широким вопросом маскулинности Ли. "Фрустрация власти", которую он испытывает, - также фрустрация маскулинного самоопределения. Изгнанный с позиции маскулинного владычества и стабильности, Ли вынужден создавать все более и более настораживающие фантазии насильственного доминирования над Иным (будь то латиноамериканцы из некоторых сцен "Пидора" или Аллертон). Такое проблематичное смещение к реакционному становится показателем конформности, внутренне присущей маскулинизации Берроуза.
Подробный дискурс Берроуза по шизофрении начинается во второй части романа, когда Ли и Аллертон попадают в джунгли Амазонии в поисках галлюциногена. Для Ли паломничество это - попытка избежать шизофренической гендерной идентификации, преследовавшей его по ходу всего романа. Встревоженный тем, что ЦРУ и КГБ могут исследовать мнимое влияние наркотика на усиление телепатических способностей личности в целях облегчения массового контроля над мыслями, Ли надеется подготовиться к этому профилактическими экспериментами на самом себе. Интересно отметить, что паранойя по поводу маккартистского общественного регулирования приводит его к мысли о связи между яхе, телепатией и шизофренией: "В некоторых случаях шизофрении имеет место явление, известное под названием... автоматическое послушание, синтетическая шизофрения, массовое производство по заказу... Кстати, между шизофренией и телепатией есть связь. Шизики очень чувствительны к телепатии, но они всегда - только приемники. Врубаешься, какая связь?". Такая власть могла бы предоставить Ли надежное средство установления некоторого уровня господства в отношениях с Аллертоном, и он шутит: "Подумай только - контроль за мыслями. Бери кого хочешь и перестраивай на свой вкус. Тебя что-то в ком-то раздражает, ты говоришь: "Яхе! Я хочу, чтобы эти номера стерлись из его мозга". Можно придумать, что и в тебе изменить, моя куколка".
В руках Ли яхе могло бы стать полезным средством создания утопических гомосексуальных отношений, позволив ему и Аллертону наконец "установить контакт на невербальном уровне - интуицией, безмолвным обменом мыслей и чувств", к чему он стремился всегда, или же - что настораживает больше - достичь господства над своим юным партнером, промыв ему мозги. Вместе с тем, на службе правительству, как предполагает Берроуз, яхе может с таким же успехом применяться для установления нового порядка полной общественной регуляции, когда население доведено до политической импотенции, ибо повергнуто в состояние шизофрении и автоматического послушания.
Что интересно, собственный опыт Берроуза в употреблении яхе наглядно показывает, насколько тесно шизофренический распад связан с вопросами гендерной идентификации. Экспериментируя с наркотиком в Южной Америке, Берроуз описывал его действие как "ошеломляющее изнасилование чувств" и утверждал, что "достигается полная бисексуальность". Важно то, что его реакция на воздействие наркотика была несколько двусмысленной. Явно ужасные параноидальные видения "Составного Города" оттеняются потенциально освобождающим рассеиванием собственного "я", которое вызывает яхе14. Как отмечает Берроуз, яхе воздействует на распад сознания белого мужчины по мере того, как пробиваются его расовые, гендерные и, что самое важное, гомосексуальные самоопределения: "Это как одержимость голубым духом... неимоверный сексуальный заряд, но гетеросексуальный". "Я чувствовал, как преображаюсь в негритянку всесте со всеми ее женскими свойствами... И вот я - негр, ебу негритянку". Когда вслед за Берроузом в Южную Америку отправился Аллен Гинзберг и в 1960 г. нашел наркотик, он сообщал о сходных переживаниях бисексуального растворения, когда он видел всех как "вечного серафима, одновременно мужского и женского пола - а себя как потерянную душу, взыскующую помощи".
Берроуз неплохо осознает подрывные возможности такого мощного галлюциногена: "Это самый полный отказ от светских приличий из всех возможных. Вообразите, как президент банка небольшого городишки превращается в негритянку и мчится в негритянский район перепихнуться с каким-нибудь черным жеребцом. Он никогда не сможет вернуть это абсурдное состояние, известное под названием самоуважение". В то же время необходимо отметить степень, до которой яхе следует считать опасным орудием контроля и регулирования. Шизофреническое растворение - мощный инструмент самосоздания, если применять его по воле самой личности, но можно ли считать его средством освобождения, если оно пускается в ход внешними силами против ничего не подозревающей и не желающей этого личности? Тот факт, что и ЦРУ, и КГБ в самом деле экспериментировали с яхе в 1950-х годах, пытаясь создать "маньчжурского кандидата" - гражданина с промытыми мозгами, запрограммированного на выполнение заказных убийств неведомо для самого себя, - придает дополнительное важное измерение теме шизофрении в текстах Берроуза того периода15. С маргинализованной позиции американского гомосексуалиста, шизофренический распад - цель сомнительная: полезность его зависит от того, кто несет ответственность за вызов подобной фрагментации "я".
Интерес Берроуза к вызыванию этого шизофренического распада "я" достиг пика в его экспериментах с текстом в 1960-х годах. Вместе с тем, важно признавать, до какой степени этот вид самостоятельно вызванной шизофрении отличается от утраты маскулинного "я", которую переживает в "Пидоре" Ли. После "Пидора" в художественных произведениях Берроуза все большее значение начинает приобретать тот факт, что воображаемые Ли ситуации вызванной яхе шизофрении, массового послушания и промывки мозгов - не продукт какой-то будущей антиутопии, а на самом деле параллель опыта, переживаемого гейской личностью в послевоенной Америке. В этом смысле, поиски Ли яхе становятся такими же бесплодными, как и эксперименты Коттера по выделению кураре, поскольку условия тотального регулирования, которых он надеется избежать, уже приведены в действие: "все его старания пошли насмарку". Попав в ловушку запретительной культуры, отказывающейся дать санкцию на возможность маскулинности гомосексуалиста, гей обречен на гендерное смятение или шизофрению наподобие той, которую испытывает Ли. Это не сознательная фантазия и не галлюцинация; он не испытывает от своей фрагментации никакого удовольствия, ни мазохистского, ни иного. Берроуз скорее показывает, что это - конечный результат социальной регуляции гомосексуального самоопределения агрессивно гомофобной гетеросексуальной доминантой (от которой не избавиться даже добровольным изгнанием). Для того, чтобы полностью понять степень регулирования гомосексуальности в послевоенной Америке и той формы, которую оно приняло, необходимо поместить работу Берроуза в исторический контекст, особенно в свете того, что после "Пидора" он начинает непосредственно обращаться к современным медицинским дискурсам гомосексуальности в своих сочинениях.