тот, кто живет в пруду
Предуведомление:
Вначале августа мы с благоверным две недели провели в Киевском летнем богословском институте. Тогда же я пообещала Константину Борисовичу Сигову написать текст по впечатлениям от КЛБИ. Собственно, вот он текст.
В нем нет ни слова про этот институт, но не будь поездки, вряд ли я сказала бы эти слова.
Это не художественный текст. Скорее лирическая медитация в жанре "производная от корня кубического из Х", где вместо Х можно подставить сразу несколько фамилий.
* * * "- Вам предоставляется слово".
Вот фраза из трех слов, каждое имеет значение: к Вам (к нам) обращаются некие люди, Вас уважают и потому, видимо, Вам дают слово. Или оно само себя отдает - Даль еще видит в этом глаголе возвратное значение. Но словарь 2006 года (толковый словарь Ефремовой) уже воспринимает это "предоставляется" только как страдательный залог: значит, произнося эту фразу, говорящий как бы отдает нам слово, наделяет нас этим словом.
А нам нечего сказать - и если нам отдали слово, то где оно?
Получается, что в фразе не три слова, а одно, даже не слово, а трехсловный жест - и это не есть жест отдающий. Говорящий не дает слово - он его от нас требует. Он "предоставляет нам слово" и ждет в ответ высказывания. "Предоставлять - говорит Даль - оставлять на волю, давать в чем полную свободу… не стеснять, не нудить, не неволить"… как сопоставить это с императивом, явно слышимым в фразе? Чего хочет говорящий?
"- Что Вы думаете об этом?
- Я думаю об этом".
Самое простое, к чему подталкивает привычка к социальности - это решить, что от нас требуют мнения, требуют определиться тут же, немедленно, "с кем вы, работники культуры". И уклониться, кажется, некуда - отказ отвечать будет истолкован как несогласие или, по меньшей мере, отсутствие интереса. Слово как знак, молчание как социальная позиция, которую можно (и приходится) объяснять. Это журналистская "свобода слова", в которой теряет свою свободу человек - управляемый подразумеваемым повелительным наклонением. Мы забыли про "полную свободу", а в этой связке отдания-требования, которая раскрылась в "предоставляется слово", она, как минимум, не менее важна.
Оратор "дает мне полную свободу" - и требует от меня проявить эту свободу, сказать, высказать-ся полностью, целиком, показать себя свободным человеком. И независимо от того, что будет сказано (или не сказано, "язык как текст сплетается из основы молчания и утка знака: кроме знака, значимо и то, что он есть", говорит Бибихин), этими словами (или молчанием) приходится обнаруживать себя. Слово как поступок. Выступление как выступление вперед - вот он я. Се человек.
"Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!"
И это тоже о поступке? Или как раз о не-поступке, иначе зачем было бы вспоминать этих "всех", если не потому, что они уже забыты - в первую очередь потому что сами себя забыли и стали как раз "всеми", Хайдеггеровским das Man во множестве. И если каждому из "согласных" дать слово, то окажется, что своего слова у них как раз нет, они могут говорить бесконечное множество слов, но будет понятно, что им "нечего сказать", нечего проявить, нечего предъявить в качестве человека.
Но такой отказ от поступка вряд ли происходит оттого, что некто "себя не помнит" - наоборот, только о себе и думает: о себе, о своей репутации, о своем комфорте. О том, чтобы не показаться дураком, о том, чтобы просто не показать себя. Значит о чем-то другом он забывает, что именно и делает его человеком, а его слово - поступком. Можно только догадываться, свои ли слова говорит каждый из множества или выступает просто эхом чужого голоса (даже если высказанное совпадет дословно, как у Борхеса в "Пьер Менар, автор Дон-Кихота"), а значит не в произносимых звуках тут дело, а в соотнесенности их с тем, из чего они говорятся: "кто говорит".
"Мне велено сказать, и вот я говорю…"
Но если наши слова не пусты, значит они о чем-то. Хотя бы - о нас самих. Мы высказываемся по поводу чего-то, что-то случилось, что побудило нас не укрываться, а обнаружить себя.
Но это же самое что-то, если оно действительно произошло с нами, сделало нас другими; человек не проходит сквозь жизнь, а танцует с ней - и пытаясь говорить от имени того себя, какого он помнит, замолкает, осознав, что "того" уже нет. Так что же - ситуация Ахиллеса и черепахи? Или, как альтернатива, окаменеть в неподвижности, обернуться назад, полностью уходя в прошлое, и превратиться в соляной столп?
Здесь важен этот момент замолкания: остановки, не выпадения из хода жизни, но торможения самого этого хода. Момент свободы человека даже от самого себя, момент выбора, "как скажешь, так и будет". И эта свобода надежнее памяти служит залогом сохранения себя ("Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее").
Чтобы вспомнить "кто говорит" надо забыть себя - и спросить: "А кто я?" И ждать ответа.
"Если было даровано мне не правосудьем, но милосердьем…"
И все же откуда-то оно берется (кем-то дается?) - право слова, право на слово. Без него слово не будет словом, так же как молчание будет не молчанием, а только отсутствием слов - "сказать нечего". А значит, кроме права слова нужна и оправданность его: не просто решимость сказать (выступить вперед, открыться), но и решимость ответить за сказанное.
Кто может дать право слова даже самому себе, не задумавшись тут же над вопросом "А кто я такой, чтобы говорить?" Определиться, кто именно высказывается: что дает человеку возможность быть тем, кто высказывает себя?
Слово, которое предоставляет себя само.
Его нельзя дать или взять - можно разве что почувствовать, имеешь ли ты право говорить или нет. Подтвердишь ли ты данные тебе слова тем, что ты уже есть, и сможешь ли оправдать их в дальнейшем. А точнее даже не "что" ты есть (фамилия, имя, возраст, профессия, пятая графа…), а насколько ты есть, насколько ты можешь расслышать отпущенное тебе слово. Нет никакой гарантии, что ты найдешь нужные слова, так же как нет гарантии оказаться человеком. Это только надежда (что ты сможешь услышать и подтвердить) и усилие вслушивания - кто ты такой, где твое слово и твое ли оно. Так встает иное молчание - не молчание как отказ говорить (тоже говорение, "знак согласия" или чего-то еще, но трактуемый более-менее однозначно) и не молчание, когда "сказать нечего", но молчание оттого, что "нет слов" - молчание готовности, существующее еще до слов и в попытке эти слова расслышать. Открытое и долготерпеливое ожидание. Молчание надежды.
- Слово за тобой…
опираясь на него, можно идти дальше.
Вначале августа мы с благоверным две недели провели в Киевском летнем богословском институте. Тогда же я пообещала Константину Борисовичу Сигову написать текст по впечатлениям от КЛБИ. Собственно, вот он текст.
В нем нет ни слова про этот институт, но не будь поездки, вряд ли я сказала бы эти слова.
Это не художественный текст. Скорее лирическая медитация в жанре "производная от корня кубического из Х", где вместо Х можно подставить сразу несколько фамилий.
* * * "- Вам предоставляется слово".
Вот фраза из трех слов, каждое имеет значение: к Вам (к нам) обращаются некие люди, Вас уважают и потому, видимо, Вам дают слово. Или оно само себя отдает - Даль еще видит в этом глаголе возвратное значение. Но словарь 2006 года (толковый словарь Ефремовой) уже воспринимает это "предоставляется" только как страдательный залог: значит, произнося эту фразу, говорящий как бы отдает нам слово, наделяет нас этим словом.
А нам нечего сказать - и если нам отдали слово, то где оно?
Получается, что в фразе не три слова, а одно, даже не слово, а трехсловный жест - и это не есть жест отдающий. Говорящий не дает слово - он его от нас требует. Он "предоставляет нам слово" и ждет в ответ высказывания. "Предоставлять - говорит Даль - оставлять на волю, давать в чем полную свободу… не стеснять, не нудить, не неволить"… как сопоставить это с императивом, явно слышимым в фразе? Чего хочет говорящий?
"- Что Вы думаете об этом?
- Я думаю об этом".
Самое простое, к чему подталкивает привычка к социальности - это решить, что от нас требуют мнения, требуют определиться тут же, немедленно, "с кем вы, работники культуры". И уклониться, кажется, некуда - отказ отвечать будет истолкован как несогласие или, по меньшей мере, отсутствие интереса. Слово как знак, молчание как социальная позиция, которую можно (и приходится) объяснять. Это журналистская "свобода слова", в которой теряет свою свободу человек - управляемый подразумеваемым повелительным наклонением. Мы забыли про "полную свободу", а в этой связке отдания-требования, которая раскрылась в "предоставляется слово", она, как минимум, не менее важна.
Оратор "дает мне полную свободу" - и требует от меня проявить эту свободу, сказать, высказать-ся полностью, целиком, показать себя свободным человеком. И независимо от того, что будет сказано (или не сказано, "язык как текст сплетается из основы молчания и утка знака: кроме знака, значимо и то, что он есть", говорит Бибихин), этими словами (или молчанием) приходится обнаруживать себя. Слово как поступок. Выступление как выступление вперед - вот он я. Се человек.
"Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!"
И это тоже о поступке? Или как раз о не-поступке, иначе зачем было бы вспоминать этих "всех", если не потому, что они уже забыты - в первую очередь потому что сами себя забыли и стали как раз "всеми", Хайдеггеровским das Man во множестве. И если каждому из "согласных" дать слово, то окажется, что своего слова у них как раз нет, они могут говорить бесконечное множество слов, но будет понятно, что им "нечего сказать", нечего проявить, нечего предъявить в качестве человека.
Но такой отказ от поступка вряд ли происходит оттого, что некто "себя не помнит" - наоборот, только о себе и думает: о себе, о своей репутации, о своем комфорте. О том, чтобы не показаться дураком, о том, чтобы просто не показать себя. Значит о чем-то другом он забывает, что именно и делает его человеком, а его слово - поступком. Можно только догадываться, свои ли слова говорит каждый из множества или выступает просто эхом чужого голоса (даже если высказанное совпадет дословно, как у Борхеса в "Пьер Менар, автор Дон-Кихота"), а значит не в произносимых звуках тут дело, а в соотнесенности их с тем, из чего они говорятся: "кто говорит".
"Мне велено сказать, и вот я говорю…"
Но если наши слова не пусты, значит они о чем-то. Хотя бы - о нас самих. Мы высказываемся по поводу чего-то, что-то случилось, что побудило нас не укрываться, а обнаружить себя.
Но это же самое что-то, если оно действительно произошло с нами, сделало нас другими; человек не проходит сквозь жизнь, а танцует с ней - и пытаясь говорить от имени того себя, какого он помнит, замолкает, осознав, что "того" уже нет. Так что же - ситуация Ахиллеса и черепахи? Или, как альтернатива, окаменеть в неподвижности, обернуться назад, полностью уходя в прошлое, и превратиться в соляной столп?
Здесь важен этот момент замолкания: остановки, не выпадения из хода жизни, но торможения самого этого хода. Момент свободы человека даже от самого себя, момент выбора, "как скажешь, так и будет". И эта свобода надежнее памяти служит залогом сохранения себя ("Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее").
Чтобы вспомнить "кто говорит" надо забыть себя - и спросить: "А кто я?" И ждать ответа.
"Если было даровано мне не правосудьем, но милосердьем…"
И все же откуда-то оно берется (кем-то дается?) - право слова, право на слово. Без него слово не будет словом, так же как молчание будет не молчанием, а только отсутствием слов - "сказать нечего". А значит, кроме права слова нужна и оправданность его: не просто решимость сказать (выступить вперед, открыться), но и решимость ответить за сказанное.
Кто может дать право слова даже самому себе, не задумавшись тут же над вопросом "А кто я такой, чтобы говорить?" Определиться, кто именно высказывается: что дает человеку возможность быть тем, кто высказывает себя?
Слово, которое предоставляет себя само.
Его нельзя дать или взять - можно разве что почувствовать, имеешь ли ты право говорить или нет. Подтвердишь ли ты данные тебе слова тем, что ты уже есть, и сможешь ли оправдать их в дальнейшем. А точнее даже не "что" ты есть (фамилия, имя, возраст, профессия, пятая графа…), а насколько ты есть, насколько ты можешь расслышать отпущенное тебе слово. Нет никакой гарантии, что ты найдешь нужные слова, так же как нет гарантии оказаться человеком. Это только надежда (что ты сможешь услышать и подтвердить) и усилие вслушивания - кто ты такой, где твое слово и твое ли оно. Так встает иное молчание - не молчание как отказ говорить (тоже говорение, "знак согласия" или чего-то еще, но трактуемый более-менее однозначно) и не молчание, когда "сказать нечего", но молчание оттого, что "нет слов" - молчание готовности, существующее еще до слов и в попытке эти слова расслышать. Открытое и долготерпеливое ожидание. Молчание надежды.
- Слово за тобой…
опираясь на него, можно идти дальше.