Пролог
Человеку уготовлено два бессмертия - бессмертие его идей и бессмертие его грехов.
Тысячу раз, проходя по коридорам своего обветшалого особняка, я останавливался перед огромной резной таблицей, на которой были вырезаны эти слова. Их приписывали многим: политикам, пророкам, уличным героям, сгинувшим в водоворотах уличных мятежей. Таблицы с этими словами висят во многих домах по всему городу - каждый уважающий себя родитель однажды подводил своего ребенка к ней и наставлял чадо: помни. Помни!
Пожалуй, единственным, кто избежал этой участи из ныне живущих, являюсь я. Все, кто знал или мог хотя бы усомниться в происхождении этого афоризма давно мертвы. Многие из них не удостоились даже могилы, что и говорить о месте в народной памяти. Остался лишь я - старейший из живых. Хитроумные машины поддерживают во мне жизнь. За способность передвигаться приходится платить сводящими с ума неудобствами: необходимостью постоянно опираться на трость, претерпевать уколы, немилосердно производимые бездушным аппаратом, и многие другие уступки, на которые идет цепляющийся за жизнь старик.
Каждый раз ковыляя мимо этой таблицы, я поражаюсь обескураживающей простоте этих слов. Многие легковерцы искали в них тайный смысл: духовный знак, посланный нам неким божеством, или того хуже, лаконичную инструкцию по достижению бессмертия. Люди иного склада ума, напротив, прятали за звуком этих слов бряцанье оружия, что позволяло им призывать к расправам - неважно даже над кем, ведь нет лучше места для обнаружения греха, чем обыденность. Были и те, кто возносил эту фразу себе в герб - если бы у таких непробиваемых дураков были гербы - и использовал ее как призыв: обессмертим себя! Не идеями, так грехами!
Все эти люди ошибались. Теперь я думаю, это из-за того, что они хотели ошибаться. Хотели быть обманутыми, хотели себе безопасного разочарования, небольшого укола, чтобы оживить умирающие чувства. О, как я понимаю это желание, как в прямом, так и в переносном смысле. Сейчас, когда я думаю о них, те времена кажутся такими далекими... Мы и вправду умирали. Хотя точнее было бы сказать - нас и впрямь охватывало смертное оцепенение.
Увы, только этим я могу оправдать себя. Людям нужен был укол. Им нужно было проснуться, так я думал. Я не учел, что проснуться они хотят лишь для того, чтобы перевернуться на другой бок и вновь рухнуть в бездну летаргии.
Сегодня я вновь поймал себя на том, что невидящими глазами смотрю на таблицу. В этот раз, правда, все несколько иначе. За окном шумела гроза - едва ли не первая за последние несколько лет. В день, когда скончались мои родители, тоже была гроза. Мне было семь лет, и я сидел у постели умирающего отца. Мама умерла при исполнении служебных обязанностей часом раньше, о чем сообщил нам посыльный. До сих пор помню его мокрый брезентовый плащ - он кутался в него так, будто он мог спасти его от болезни, прочно поселившейся в венах отца. Бросив на меня печальный взгляд, он развернулся и вышел.
Час спустя, когда во мне закончились слезы, я посмотрел в глаза отцу, сказал:
"Я не хочу умирать, папа. Не хочу!"
К тому часу жар оставил от разума отца лишь тлеющие угольки, но он смог разомкнуть спекшиеся губы и прошептать:
"Сын... Я люблю тебя и всегда буду любить. Помни об этом... Любовь бессмертна - но человеку уготовлено лишь два бессмертия... Его идей... И его грехов... " То были его последние слова. Спустя пару часов его речь превратилась в бессвязное мычание, а к утру я остался один.
По крыше дома барабанят капли. Я с трудом отвожу взгляд от таблицы, на которой вырезаны последние слова моего отца. Если бы он знал, что его сыну удастся воплотить лишь вторую часть завета. Если бы он знал.
С тех пор минуло почти девяносто лет. Последний вздох отца обрел форму резных таблиц, а его идея обрела бессмертие. Люди навсегда запомнят эти слова, даже не зная, кто их произнес. Они и впредь будут искать великое за простым, и не находя его, лишь уверятся в его существовании. Подумать только, скольких ошибок я мог бы не совершить, скольким людям сохранить жизнь, если бы только не искал за правдой истины.
Из тягостной полудремы меня вырывает пронзительный сигнал зуммера. Время для нового укола. Прошаркав к медицинскому креслу, я устало плюхнулся на сиденье и позволил автоматическим клешням сомкнуться у меня на запястье. Я каждый день проделываю эту процедуру, и каждый день после укола автомат провожает меня новой цифрой: количество оставшихся доз. Когда-то мне казалось, что их мне хватит до конца жизни. Мерцающаяна экране цифра "9" - свидетельство моей былой наивности. Осталось девять доз. Девять дней, а потом почти сутки горячки, после которой я, наконец, отбуду на другой берег.
Все ли я успел? Пожалуй, успел все, что вообще мог. Осталась лишь последняя малость. В былые времена это назвали бы завещанием, но нет никого, кто мог бы взять на себя ношу моей последней воли. Значит, все что мне остается - оставить послание будущему обитателю особняка. Если я все правильно рассчитал, он появится как раз к моему уходу.
Как раз для подобного случая у меня всегда при себе диктофон. Я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как же все началось?...
Тысячу раз, проходя по коридорам своего обветшалого особняка, я останавливался перед огромной резной таблицей, на которой были вырезаны эти слова. Их приписывали многим: политикам, пророкам, уличным героям, сгинувшим в водоворотах уличных мятежей. Таблицы с этими словами висят во многих домах по всему городу - каждый уважающий себя родитель однажды подводил своего ребенка к ней и наставлял чадо: помни. Помни!
Пожалуй, единственным, кто избежал этой участи из ныне живущих, являюсь я. Все, кто знал или мог хотя бы усомниться в происхождении этого афоризма давно мертвы. Многие из них не удостоились даже могилы, что и говорить о месте в народной памяти. Остался лишь я - старейший из живых. Хитроумные машины поддерживают во мне жизнь. За способность передвигаться приходится платить сводящими с ума неудобствами: необходимостью постоянно опираться на трость, претерпевать уколы, немилосердно производимые бездушным аппаратом, и многие другие уступки, на которые идет цепляющийся за жизнь старик.
Каждый раз ковыляя мимо этой таблицы, я поражаюсь обескураживающей простоте этих слов. Многие легковерцы искали в них тайный смысл: духовный знак, посланный нам неким божеством, или того хуже, лаконичную инструкцию по достижению бессмертия. Люди иного склада ума, напротив, прятали за звуком этих слов бряцанье оружия, что позволяло им призывать к расправам - неважно даже над кем, ведь нет лучше места для обнаружения греха, чем обыденность. Были и те, кто возносил эту фразу себе в герб - если бы у таких непробиваемых дураков были гербы - и использовал ее как призыв: обессмертим себя! Не идеями, так грехами!
Все эти люди ошибались. Теперь я думаю, это из-за того, что они хотели ошибаться. Хотели быть обманутыми, хотели себе безопасного разочарования, небольшого укола, чтобы оживить умирающие чувства. О, как я понимаю это желание, как в прямом, так и в переносном смысле. Сейчас, когда я думаю о них, те времена кажутся такими далекими... Мы и вправду умирали. Хотя точнее было бы сказать - нас и впрямь охватывало смертное оцепенение.
Увы, только этим я могу оправдать себя. Людям нужен был укол. Им нужно было проснуться, так я думал. Я не учел, что проснуться они хотят лишь для того, чтобы перевернуться на другой бок и вновь рухнуть в бездну летаргии.
Сегодня я вновь поймал себя на том, что невидящими глазами смотрю на таблицу. В этот раз, правда, все несколько иначе. За окном шумела гроза - едва ли не первая за последние несколько лет. В день, когда скончались мои родители, тоже была гроза. Мне было семь лет, и я сидел у постели умирающего отца. Мама умерла при исполнении служебных обязанностей часом раньше, о чем сообщил нам посыльный. До сих пор помню его мокрый брезентовый плащ - он кутался в него так, будто он мог спасти его от болезни, прочно поселившейся в венах отца. Бросив на меня печальный взгляд, он развернулся и вышел.
Час спустя, когда во мне закончились слезы, я посмотрел в глаза отцу, сказал:
"Я не хочу умирать, папа. Не хочу!"
К тому часу жар оставил от разума отца лишь тлеющие угольки, но он смог разомкнуть спекшиеся губы и прошептать:
"Сын... Я люблю тебя и всегда буду любить. Помни об этом... Любовь бессмертна - но человеку уготовлено лишь два бессмертия... Его идей... И его грехов... " То были его последние слова. Спустя пару часов его речь превратилась в бессвязное мычание, а к утру я остался один.
По крыше дома барабанят капли. Я с трудом отвожу взгляд от таблицы, на которой вырезаны последние слова моего отца. Если бы он знал, что его сыну удастся воплотить лишь вторую часть завета. Если бы он знал.
С тех пор минуло почти девяносто лет. Последний вздох отца обрел форму резных таблиц, а его идея обрела бессмертие. Люди навсегда запомнят эти слова, даже не зная, кто их произнес. Они и впредь будут искать великое за простым, и не находя его, лишь уверятся в его существовании. Подумать только, скольких ошибок я мог бы не совершить, скольким людям сохранить жизнь, если бы только не искал за правдой истины.
Из тягостной полудремы меня вырывает пронзительный сигнал зуммера. Время для нового укола. Прошаркав к медицинскому креслу, я устало плюхнулся на сиденье и позволил автоматическим клешням сомкнуться у меня на запястье. Я каждый день проделываю эту процедуру, и каждый день после укола автомат провожает меня новой цифрой: количество оставшихся доз. Когда-то мне казалось, что их мне хватит до конца жизни. Мерцающаяна экране цифра "9" - свидетельство моей былой наивности. Осталось девять доз. Девять дней, а потом почти сутки горячки, после которой я, наконец, отбуду на другой берег.
Все ли я успел? Пожалуй, успел все, что вообще мог. Осталась лишь последняя малость. В былые времена это назвали бы завещанием, но нет никого, кто мог бы взять на себя ношу моей последней воли. Значит, все что мне остается - оставить послание будущему обитателю особняка. Если я все правильно рассчитал, он появится как раз к моему уходу.
Как раз для подобного случая у меня всегда при себе диктофон. Я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как же все началось?...