Рецензия для Торчилина.
Натуральный продукт по-торчилински.
(Литературно-гастрономическое.)
Вы обращали внимание, что по ящику, если это касается чего-то съедобного, рекламируется только какая-то гадость.
Что-то совершенно несъедобное, да еще и предельно вредное.
Всегда какой-то суррогат.
Если соблазнишься подобной рекламой и все-таки купишь нечто в красивой упаковке, то это окажется что-то приторно-сладкое, где фруктами даже не пахнет, хоть обещали свежесть ягод только что сорванных с куста.
Или нечто зажаренное не иначе как на многократно использованном машинном масле и вызывающее такую изжогу, что ее невозможно залить бочкой воды.
Или нечто пересоленное и пересушенное.
Зато нормальные простые, натуральные продукты практически никогда не рекламируются. Я не видел рекламы свежих овощей, яблок, творога, рыбы и т.д. и т.п.
Только суррогаты: перемороженные, пересушенные, переслаженные и пересоленные. Зато дорогие, дороже вполне обычных продуктов, которые как бы входят в них как ингредиенты.
И в литературной критике я заметил подобную тенденцию.
Если литератору писать совершенно не о чем, если он описывает исключительно свой внутренний мир, который, как считается, должен быть очень богатым, хоть с чего это взяться подобному богатству, если утром он мучается от похмелья, в течение дня ищет, где раздобыть выпивку и, если поиски увенчались успехом, вечером засыпает тяжелым пьяным сном на продавленном диване, найденном на помойке, а ночью все эти утренние, дневные и вечерние приключения выливаются в ужасные сны, от которых он просыпается и ему хочется выть?
Если заснуть не удается, он действительно садиться к древнему компьютеру с подслеповатым экраном и начинает кропать нетленку. Где он пытается объяснить свое действительно нелегкое существование полным непониманием окружающими его гениальных текстов и идей. Все это он пишет крайне сумбурным языком, забывая и про заглавные буквы и про знаки препинания и даже нормальный порядок слов в предложении.
Некоторые фразы написаны так, что напоминают знаменитый пример ададемика Щербы про "глокую куздру". Впрочем, нет, пожалуй «глокая куздра» - образец чистоты стиля, по сравнению с тем, что пишет такой литератор.
Но... зато как радуется критик текстам написанным между ночными кошмарами и утренним похмельем!
Ведь он может писать все что угодно на тему этого текста, чем менее понятно написанное, в том числе и самому автору, тем веселее резвится критик и ищет в тексте такие глубины, которые как раз не снились автору в ночных кошмарах никогда.
Чем меньше смысла, чем бредовее и разорванней язык написанного, тем больше рекламы, т.е. глубокомысленных критических рецензий. Ведь бред действительно можно интерпретировать как угодно. Это очень удобно.
А вот если автор знает, о чем пишет, причем знает досконально, язык его яркий и ясный, cюжет четок а характеры героев прописаны так, что читатель без труда в них узнает и кого-то из друзей или знакомых, тогда это натуральный литературный продукт.
Но... критику нечего делать, когда он такие тексты читает. Он скучнеет, а некоторые даже сатанеют от бессильной злобы.
Ну ничего нельзя выдавить из натурального литературного продукта.
И все, что пишет Владимир Торчилин, это как раз натуральный литературный продукт, а не суррогат.
Я читал многое из написанного этим автором. Почти все. Впервые мне попалась на глаза "Университетская история", напечатанная в 1997-м году в "Континенте".
Меня эта повесть привела в такой восторг, что я немедленно позвонил Торчилину, (мы живем с ним в одном городе) и попросил принять участие в конкурсе сетевой словесности "Русская Америка", дав текст повести для установки в Сеть. Она была только в бумажной версии, в Сети тогда журнала "Континент" не было.
Торчилин мне прислал текст и он попал в конкурс. Дальше главный литературный критик конкурса, Марк Липовецкий, который входил в жюри, он - специалист по постмодерну (это как раз то, что в основном сочиняется между ночными кошмарами и утренним похмельем) разразился злобной бранью.
Смысл ее сводился к одному: "Нечего своим свиным биохимическим (Торчилин ученый - биохимик) рылом соваться в калашный ряд настоящих писателей."
Зато конкурсантам, в отличие от судьи Липовецкого, повесть Торчилина очень понравилась. Вот что тогда написал Александр Тараторин из Калифорнии, ученый-физик, автор отличной "Дурной компании", напечатанной сначала в "Звезде", а потом отдельной книжкой: (В "Университетской истории" шла речь о пресловутом "секшуал харрасмент")
Дан, спасибо, текст сильный. Прочел на одном дыхании. Все знакомо до боли, омерзительно и противно своей мерзопакостной реальностью. Желаю автору победы на конкурсе. Мне недавно рассказали похожую историю: постдок из Черноголовки сидит навечно в тюрьме в Питтсбурге за то, что изнасиловал собственную жену. Что-то там было такое, он собирался в Россию возвращаться, а жена не хотела, ссора, и сигнал в полицию - он меня изнасиловал. Нет, всякое бывает, особенно, если пьян и мягкотел. В общем, жена пытается найти сочувствие в иммиграционных властях, так как в Россию ей возвращаться никак нельзя - друзья и знакомые мужа заклюют. Одно остается - найти убежище в Америке. Парень в сложной ситуации - выйти под залог он мог за пятьдесят тысяч баксов, но вздумал позвонить супруге - мол, одумайся, что ты делаешь! За звонок его повязали, и сумму залога подняли до трехсот тысяч. Так что, счет за адвоката в восемь тысяч баксов - это мечта молодости. Учитывая серьезность дела, в наших краях меньше чем за сто пятьдесят штук этот профессор бы не отделался.
Одна у меня надежда - Талибан подсобит. Дегенераты увидят, что они тоже смертны, и завтра может и не наступить. И подумают о том, что жизнь прекрасна во всех своих проявлениях. И вспомнят, что бывает на свете страсть, любовь и смерть (кроме пенсиионных планов и запланированного увядания). Но это - утопия.
А пока: Торчилин - виват!
А вот Липовецкого, насколько я понял, особенно доставало то, что Владимир Торчилин - успешный ученый-биохимик с мировым именем, но при это еще и отличный писатель. Липовецкий последовательно борется против этого явления, постоянно пишет тексты, разоблачающие подобное сочетание.
Вот начало одной из статей Липовецкого на эту тему:
Всякий читатель интернета, как, впрочем, и многих бумажных литизданий, вероятно, согласится с тем, что в современном культурном поле весьма значительное место занимает литературная (и не только) эстетика программистов, математиков и физиков и менеджеров - одним словом, эстетика итээров, если использовать старинное советское выражение «инженерно-технические работники».
(Липовецкие всегда пишут "интернет" и "сеть" со строчной буквы, никогда не с заглавной, хоть их уже давно все остальные пишут с заглавной, как и следует писать, потому что это имена собственные.)
Дальнейший текст статьи весь посвящен незаконно пролезшим в литературу "итээрам".
Откуда такая ненависть к Торчилину, Тараторину и многим другим инженерам, ученым, программистам, которые хорошо пишут, знают о чем писать, да еще публикуют свои книжки?
А все потому что они дают читателю натуральный продукт. Тот, что читатель потребляет всегда с удовольствием и без вреда для психики.
Читатель узнает в героях подобных авторов себя и близких ему людей. Если речь идет о работе героя, то читатель узнает глубже и ту область деятельности, в которой работает автор, если же и читатель и автор работают в одной и той же области, тогда он сравнивает свои ощущения с ощущениями автора.
Читатель понимает и мысли героев и их поступки. Он может их оправдать или осудить, но он их понимает.
Автору не надо выдавать бред за новое слово в литературе и доказывать, что он придумал свой язык, доступный лишь немногим, потому что автор в состоянии описать все, что он знает и чувствует, нормальным русским языком. И, наконец, критикам типа Липовецкого совсем нечего писать о подобных текстах. В самих текстах уже все, что хотел сказать автор, написано. Интерпретаторы не требуются.
Как же липовецкие могут любить торчилиных? Ну так они их и не любят.
1. О вкусном.
Теперь я перехожу к очередному литературному блюду, которым нас порадовал Владимир Торчилин, его пятой книжке "Лабух", которая вышла в Москве, в издательстве "Аграф" в 2012-м году.
Это сборник, в него входят рассказы и повести. Повесть "Лабух", начальный текст сборника и она дала название всему сборнику.
О чем она? О джазистах?
Да, о них, главный герой - русскоязычный ученый, ударник в небольшом американском джазовом оркестре.
В "Лабухе" много музыки. Как и во всем сборнике, музыка часто звучит на его страницах, я еще напишу о другой музыке, не джазе, которая сопровождает другой текст сборника.
Джаз - увлечение наших старших братьев, я почти ровесник Торчилина, наша юность пришлась на начало шестидесятых, тогда главной музыкой нашего поколения был рок, а не джаз.
Зато для предыдущего поколения, скажем поколения Василия Аксенова именно джаз был светом в тусклом советском окошке.
Я спросил Владимира:
- Почему джаз, а не рок?
Ответ был:
- Так получилось.
И Торчилин так пишет о джазе, что понятно, он с юности пропустил эту музыку сквозь себя и ощущал себя внутри всех этих импровизаций.
Т.е., Оскар Питерсон и Дейв Брубек оказались Торчилину ближе, чем Битлз.
У меня как раз кумирами были именно последние.
Вот как он описывает соло на ударных, которые выстукивает Вадим, главный герой "Лабуха",
Он начал осторожной дробью и стал понемногу усиливать звук и частоту. В первые мгновения он хотел аккуратно отстучать стандартный набор и все. Но вдруг почувствовал, что работать стандарт просто не может. Ну, не может - и все тут. В конце концов, это было его соло. Сильвер сам выдал ему эту минуту, и теперь она только его, и на хрена ему чужие стандарты. И тогда из него хлынуло все то, что копилось не один месяц. И неудачи с грантами, и одиночество, и наскучивший университетский оркестр, и все недокуренные с сильверовской командой сигареты с травкой, и даже четырехлетней давности развод... И это было уже не под Доддса “Бэби”, и не под Синглтона, и не под Эрскина, и даже не под Шелли Мэйна - это был только он, Вадим, Дима, Димыч, Димон, Дайм, Дайм, Дайм, Дайм, мать твою... И руки его работали как никогда, и весь он рвался из себя наружу, и закинутое лицо перекашивало от недостатка воздуха, который никак не шел в легкие через перехваченное сказочным кайфом - куда там травке! - горло, но он играл и играл, и все его железо, том-томы и даже уошборд, безошибочно почувствовав, чего он хочет, откликались на каждое его прикосновение именно так, как он ждал... Он солировал добрых полторы минуты, не думая о реакции зала и не изображая, как это было принято, большую заведенность, чем на самом деле испытывал, - больше и так было некуда... И под конец он взорвался такой мощной дробью, что гулу и рокоту его ударных уже просто не хватало места в этом большом и темном зале... Он в последний раз с силой приземлил палочки на главный барабан и, все еще в гуле от этого последнего удара, подбросил их высоко в воздух и, точно в тот миг, когда гул затих, легко поймал их и замер...
И все же, повесть эта все-таки не о джазе, хоть джаз постоянно звучит в ней, как музыкальный фон.
Несмотря на то, что персонажи повести, кроме самого Вадима, по-русски не знают ни слова и действие перенесено в университетский городок на Юге, повесть эта вполне русская по основному смыслу.
Повесть эта о попытке Ухода. Даже не ухода, а бегства. Бегства от себя, от своих обычных дел, бегства из своей среды, среды университетской науки.
У Вадима не все складывается удачно, он уже почти потерял надежду получить грант на продолжение исследований.
Иными словами, если вспомнить конец девятнадцатого века, это "хождение в народ". И с джазовым "народом" Вадим почти ушел от себя привычного. Он покуривает марихуану, часто выпивает, больше времени проводит на репитициях, чем в лаборатории, его попытка "хождения в народ" почти удалась. Но... грант ему все-таки дают и перед ним выбор: остаться с "народом" или вернуться в науку?
Если бы Торчилин был писателем по Липовецкому, он был конечно остался стучать на барабанах и послал подальше всю эту научную заумь.
Это ведь так правильно, так по-литературному, сделать подобный выбор.
Но он еще и ученый и поэтому он решает в пользу науки. Его друзьям-джазменам пришлось искать другого ударника.
Тема ухода или бегства, главная не только в Лабухе.
О том же рассказ Елы-Палы. Так звали героя, которому уход удался. Он прожил свои детство, юность и молодость в культурной, интеллигентной московской семье. Автор не рассказывает как все это было, он только косвенно это показывает, в тех редких фразах, которые Елы-Палы употребляет, если теряет над собой контроль, скажем, в пьяном виде.
Но, оставаться культурным, образованным человеком в сталинской Москве было опасно, а герой хотел выжить. И он ушел, ушел в пьянство, в как бы народный говорок, в жизнь люмпена, который полностью вне культуры. И эта мимикрия забирала все его силы до конца. Развязка наступила, когда коммунизм рухнул и даже решили восстанавливать Храм Христа-Спасителя.
Елы-Палы, ходил в бассейн, который оборудовали на месте взорванного Храма и там... мылся. Дома ему было мыться негде и подобные удобства у него были "на дворе", хоть в качестве "двора" Елы-Палы использовал бассейн "Москва".
Но ушел он от той жизни, которой жил когда-то, настолько далеко, что сама мысль о том, может вернуться Храм Христа-Спасителя и ему негде будет мыться, а, значит, все к чему он приспособился, оказалось напрасным, настолько потрясла Елы-Палы, что он решает не пытаться снова себя ломать, частично возвращаясь к себе прежнему, к себе интеллигентному, образованному, следящему за собой.
Он перерезает себе вены, избрав все-таки совсем не простонародный способ уйти из жизни. Т.е., своей смертью он частично вернулся к себе прежнему.
И наконец еще одна повесть сборника о том же, о бегстве, "Время между".
Даже не о бегстве, это еще один вариант библейской притчи об Агасфере. Но здесь Торчилин мастерски показывает, как обычный человек становится Агасфером и в конце концов уходит от оседлой жизни в междурейсовое состояние, предпочитая странное существование только в аэропортах нашей планеты, там, где локальное время каждого из них, не стыкуется со временем предыдущего.
В результате главный герой все время живет вне какого-то стабильного времени. Идея, по-моему нетривиальная, наряду с древним как мир сюжетом вечного скитальца Агасфера.
Старое и новое в одном флаконе!
Продвигаясь дальше, я уже поверил автору, что ничего кроме джаза он не признает, т.к. рок 60-х, то, что особенно дорого мне, оказался не его музыкой, во всяком случае так он это пояснил в телефонном разговоре со мной. И вдруг... сюрприз!
В двух рассказах сборника сборника, в рассказе "Он не помнил как звали этот маленький город..." и другом - "Нэцке из Сан-Франциско", звучит именно рок, но не шестидесятых, а восьмидесятых, Золотое Десятилетие Русского Рока. Десятилетие, которое похоже уже никогда не повторится, как не повторился "Золотой Век Русской Литературы". (И в случае десятилетия и в случае века - все буквы заглавные в связи с торжественностью звучания)
В первом из рассказов, кстати - отличном, ситуация настолько узнаваема, что кажется, это вообще не рассказ, а скурпулезно в деталях переданная реальная история, этот рок звучит постоянно, главный герой все время слушает его на CD в машине и это очень достает его жену, с которой он проводит последние в их жизни часы вместе. Нет не подумайте, что они погибли в автокатастрофе, просто "любовная лодка разбилась о быт".
Второй рассказ, по-моему, слабее и больше от литературы (в частности, от Бунина) чем от реальной жизни. Но зато я с брежневским "чувством глубокого удовлетворения" отметил про себя, что немедленно вспомнил, откуда "Гои сидят и слушают Стинга". Это "Деканданс", великолепная песня великолепной группы "Агата Кристи".
Я не спрашивал Торчилина откуда взялось такое доскональное знание русского рока восьмидесятых, ведь лет-то самому автору было к тому времени немало, это не возраст для увлечения рок-музыкой.
Просто догадался, помогли дети или друзья детей. Просветили зрелого мужа. У меня кстати произошло то же самое. Я хорошо знаю русский рок благодаря сыну.
2. Теперь, где недосолено, где пересолено.
Придирки мои объясняются опять же моим увлечением прозой Торчилина.
Когда автор безнадежен, ни о каких замечаниях не может быть и речи. Никто в бездарное не вчитывается, книжка просто захлопывается на третьей странице и читатель напрочь забывает о существовании еще одного удачливого графомана. Удачливого, потому что опубликоваться ему удалось.
Т.к. Торчилин для меня - один из самых моих любимых писателей, я в него вчитывался. Когда натыкался на что-то несъедобное, жалел, что ему не удалось с моей точки зрения быть точным.
Впрочем, это только с моей точки зрения, может быть что читатели моей рецензии меня осудят за излишние придирки.
Ваше право.
Читатель, как и клиент - всегда прав.
Однако...
В лучшем тексте сборника, в "Лабухе" само название, применимое именно к джазистам вызвало у меня некоторые сомнения.
Я без особого исследования этого слова считал, что "Лабух" это все-таки не джазист, а музыкант играющий в ресторанах, на похоронах и на свадьбах.
Ни на одном из этих мероприятий играть джаз не требуется.
Но я оказался не совсем прав, когда покопался в Сети.
Алексей Козлов, знаменитый саксофонист шестидесятых, (тот самый, который "...и Козел на саксе) в своей книге пишет:
В 50-е годы слово «лабух» на моих глазах постепенно изменило свою окраску. Производное от глагола «лабать», то есть - играть, оно пришло на «Бродвей» из времен НЭПа и, скорее всего, из Одессы, вместе с остальным жаргоном, где были смешаны воровские, спеулянтско-мошеннические и ресторанно-музыкантские шифрованные слова. В сталинские времена, когда все пути для проникновения к нам информации о современном американском джазе были наглухо перекрыты, мы жили в мире музыки недавно запрещенных фильмов «Серенада Солнечной долины» или «Судьба солдата в Америке», слушая довоенные пластинки или примитивные самоделки «на ребрах». Но одно дело - пластинки, а другое - живое исполнение, пусть даже не совсем точное, на подпольных танцах, где эту музыку «лабали». В те времена «лабух» был глубокоуважаемой персоной, это был не только носитель любимой музыки, он представлялся рискованным человеком подполья, ведь нередко после нелегальных танцевальных вечеринок, организованных частным способом, происходили облавы.
Но по этимологии Козлов, похоже, неправ. Этимология слова "лабух" как утверждают некоторые источники, связана не с Одессой, как считает Козлов, а с цыганским языком. Во всяком случае, такова гипотеза, точно неизвестно. Цитирую один из источников:
цыг. императив 2 лица мн. ч. (ги)лабан-те 'пойте', осмысленный как лабайте, послужил зерном для полной парадигмы глагола лабать 'играть (на музыкальном инструменте)', от которого был произведен агентив лабух 'музыкант', давший ряд менее употребительных производных.
Тем не менее, когда автор передает речь именно джазистов при помощи русского сленга, на мой взгляд он не точен.
В частности, он совершенно не употребляет знаменитое "чувак", которое пришло в сленг тех лет именно из сленга музыкантов.
До сих пор помню с начала шестидесятых:
Кочумай, чувак!
Идем на коду.
"Кочумай", это на сленге музыкантов того времени - "заканчивай". Идем на коду, это заканчиваем импровизацию.
Всего этого я в тексте не встретил, зато встретил "хмыря". Нет сленг джазистов "хмыря" не содержал, это из совсем другой страты.
Вот "Елы-Палы" по языку главного героя и его переходам на язык образованного человека показался мне в отличие от "Лабуха" совершенно безупречным.
Попридираемся дальше.
Мне показалась неудачной компановка рассказов. Два из них, одинаковые по теме, (вспыхнувшая страсть двоих с большой разницей в возрасте, а - потом неизбежное расставание) стоят рядом.
Это "Пароход" и уже упомянутое выше в связи с "гоями, которые сидят и слушают Стинга", "Нэцке из Сан-Франциско".
Ладно, раз уж я два раза про этот рассказ вспомнил, вспомним и про троицу, любимую известным авторитетом и придеремся поосновательней к одной из фраз этого рассказа. Точнее, к последнему слову из этой фразы:
...примерно за неделю до его приезда во Фриско.
У меня живут в Сан-Франциско друзья юности и я, когда к ним приехал в первый раз употребил это сокращение названия города. В одно мгновенье мой друг Феликс потемнел лицом, а потом четко произнес:
- Наш город называется Сан-Франциско, Фриско - в Техасе.
Я смутился и не пытался ничего выяснять. Он правда уже гораздо более спокойным тоном мне объяснил, что жители Сан-Франциско очень не любят, когда заезжие туристы так называют их город.
Потому что в Техасе есть какая-то дыра, которая действительно называется Фриско, а они свой город не считают техасской деревней.
Я тогда не все понял и даже спросил:
- Ну и что?
Тогда он уточнил:
- Тебе бы понравилось, если нашу Одессу кто-то назовет Мухосранском?
И тогда до меня дошло.
Как это ни странно, я в конце концов проникся чувствами моих друзей и остальных жителей Сан-Франциско. Вот почему, когда кто-либо пишет или говорит это оскорбительное для жителей Города Залива, именно так они его зовут, прозвищe, я пытаюсь остановить говорящего или пишущего. Что я и делаю сейчас.
Вот отрывок из книги "Don't Call it Frisco." (Нe называйте его Фриско) книги Герберта Кайена, суперизвестного журналиста "Сан-Франциско Кроникл", лауреата Пулитцеровской Премии, человека, который впервые назвал молодых людей оккупировавших улицу Эшерби в 1965-м году - "хиппи".
Почему бы не называть его Фриско? Я знаю, что нет лучшего способа показать себя неотесанным туристом-деревенщиной, чем назвать наш любимый город - "Фриско".
Мне возражают: Но ведь "Сан-Франциско" - это слишком длинно. Так почему бы нет?
Отвечаем мы по-разному:
- Это звучит глупо.
- Те, кто говорит "Фриско", не уважают себя.
- "Фриско" звучит неправильно и старомодно.
Если те, кто так называет наш город, думают, что мы слишком много мним о себе, пусть едут назад в свою Задницу в Техасе.
- А "Сан Фран"!? "Сан Фран" я просто ненавижу, это еще хуже, чем "Фриско".
- "Фриско" - это город в Техасе, а "Сан-Франциско" - в Калифорнии.
- Этот город называется не "Фриско". Он называется "Сан-Франциско". Если вы называете его иначе, это указывает на лень и отсутствие уважения.
Мои придирки конечно не отменяют моей признательности Владимиру Торчилину за то, что он после тяжелейшего и бесконечного рабочего дня, раньше восьми вечера он домой не уходит и даже просит меня ему звонить на работу около восьми, за то, что он продолжает писать свои отменные рассказы и повести.
Ну а я продолжаю их читать и буду ждать новых текстов Торчилина. Надеюсь и вы, дорогие читатели, присоединитесь к моему ожиданию.