Бить арестованного, если он отказывается давать показания... (продолжение)
Начало здесь
25/VII-37 г., в клубе им. Дзержинского состоялось совещание всех начальников РО и ГО НКВД, а также оперативного состава Управления. На этом совещании словами Миронова было сказано: «Особым решением ЦК ВКП(б) органы НКВД должны разгромить основные гнезда контрреволюции». Это сообщение вызвало шумное одобрение всех присутствовавших, ибо в этом была острая необходимость, т. к. наши органы ничего существенного до этого не сделали из-за вражеского руководства Ягоды и его приспешников. Переходя на практический язык, Миронов заявил: «Вы должны, как только приедете на места (я в это время работал начальником Киселевского горотдела НКВД), приступить к массовому аресту следующих контингентов: бывших белых офицеров, карателей, харбинцев (по этому вопросу была особая директива), сектантов, уголовников, бывших бандитов, кулаков и т. п. Т. е. практически весь контингент, который обычно находился в [агентурной] разработке наших органов. (О право-троцкистах были особые указания. О них скажу ниже.) Предложено было следствие вести в направлении вскрытия центров связи и руководства. К этому очень коротко было сказано, что Управлением уже вскрыт центр широко разветвленной организации РОВС, куда входит большое количество указанного выше контингента. Это указание, как его я понимаю сейчас, когда имеешь рассматривать явления в их прошлом и под определенным углом зрения, было той самой дорожкой, которая привела к ошибкам, перегибам, а в некоторых случаях и провокациям.
В то время я лично не уловил этой тонкой особенности. Ее, как видимо, не уловила и основная масса оперативного состава, иначе были бы какие-либо разговоры между собой, как это обычно бывает, когда речь идет о чем-либо новом в работе, а таких разговоров не было. На этом совещании было сказано о том, что органам НКВД представлены чрезвычайные полномочия. Никаких ограничений арестов по упомянутому контингенту, при максимальной упрощенности следствия. В какой судебной инстанции будут рассматриваться дела, - тогда об этом сказано не было, и о существовании тройки я лично узнал после того, как вернулся в Прокопьевск, после рассмотрения первых дел. Первые дни следствия по массовым операциям развивались весьма разнообразно и преимущественно вокруг агентурных материалов. «Центры» возникали очень плохо и неуверенные.
Вскоре приехал представитель Управления НКВД Голубчик с бригадой раб[отни]ков. Этот Голубчик в то время считался одним из «талантливейших» работников и организаторов. Представитель, просмотрев несколько наших дел (я со своим аппаратом входил в Прокопьевский, а затем в Сталинский куст), собрал совещание и заявил, что у нас работа идет самотеком, нет целеустремленности и вообще пахнет кустарщиной.
С такой постановкой вопроса нельзя было согласиться. Мы, среднее оперативное звено раб[отни]ков, понимали, что существование повстанческих кулацких групп без централизованной связи и руководства немыслимо. Голубчик на этом совещании заявил, что в городе Сталинске уже найден кузбасский центр, кажется, во главе с бывшим князем Гагариным и что в остальных городах и районах Кузбасса существуют уже оформившиеся отряды из бывших белых офицеров и кулаков. При этом он дал для ознакомления привезенный с собой один из протоколов участника организации РОВС в Сталинске. Еще раз была поставлена задача добиться организационных связей между арестованными. Дня через 2-3 было оглашено показание одного из бывших белых офицеров Кап[п]елевской армии (фамилию не помню), в котором было указано, что в городах Прокопьевске, Киселевске и других существуют отряды из кулаков, преимущественно спецпереселенцев, и указал нескольких бывших белых офицеров, стоявших во главе этих отрядов. Правдоподобность такого показания не вызывала никакого сомнения, т. к. указанные в протоколе офицеры действительно были и годами разрабатывались как повстанцы.
Лично я допросил нескольких бывших белых офицеров и большинство из них в течение суточного допроса не только подтвердили эти данные, но и развили их и уточнили ряд деталей. Оказалось несколько офицеров, которые отрицали свою причастность к организации, не отказываясь, однако, от того, что повстанческие настроения имели место, но они якобы понимали, что из этого ничего не выйдет, и на организационный путь не становились.
Лично я, да и остальные работники считали, что это ни что иное, как попытка скрыть свои контрреволюционные связи. На этих офицеров нажали тем, что допрашивали в течение нескольких суток (максимально 3-4 суток).
Дело прошлое, но я заявляю, что кроме продолжительных допросов и выстойки, непревышавшей в большинстве случаев 10-15 часов, других форм воздействия не применялось. По крайней мере, я этого не видел и даже не слышал.
В дальнейшем дело по РОВС приняло планомерный - системный хар[акте]р. На этом деле некоторое следователи, как говорят, «набили себе руку» до того, что заканчивали допросы на 5-6 ч[елов]ек в сутки. Контроль рук[оводител]ей следственных групп (я также руководил следственной группой) заключался в том, чтобы проверять проходящий через следствие контингент, т. е. чтобы не допустить и особо рассмотреть материалы на социально-близких людей, которые, несомненно, в массовой операции при чрезвычайно упрощенных формах следствия могли быть задеты. Лично в моей практике я принимал к этому все меры и освободил целый ряд лиц, социальное лицо которых было недостаточно ясным или по молодости. Проводимую мною линию в следствии за время пребывания в Кузбассе, могут лучше сказать товарищи, с которыми я работал. Это товарищи Баранов, Бородин, Черепанов, Жуков и ряд других, все они работают в наших органах. В результате создавшейся обстановки, при которой каждый следователь самостоятельно решал вопрос об ответственности своего подследственного, нужна была личная уверенность и правильное политическое обоснование правоты или неправоты твоей же собственной работы. Я утверждаю, что тогда и сейчас существовало и существует общее единое мнение всего оперативного состава, что удар по к [онтр]-рев[олю]ции в основном нанесен правильно и по существу. Раньше, а сейчас в большей степени, смущает вопрос о форме. Правильно или неправильно упрощалось следствие, недостаточно критично относились к показаниям арестованных, заставляли признаваться там, где обвиняемый не хотел сам добровольно признаваться. Я остаюсь того мнения, что в основном и форма себя оправдала. Эсеровско-монархический заговор существовал исторически и практически. Существуют зарубежные центры РОВС, БРП и ряд других организаций еще и до сего времени. Америки этим утверждением я не открываю, но напомнить об этом хочу потому, что в кулуарах среди некоторой части работников это забывается, и они находят возможным огульно обвинять всех и вся и потирать руки, что вот мы стояли в сторонке, операциями не занимались, кое-что подметили, а сейчас поговорим. В этой же среде есть и такие, которые свою роль оправдывают такой примерно формулой: «Тогда мы считали все правильным, а сейчас считаем все прошлое неправильным, а сами так делали потому, что другие тоже так делали, но пусть лучше за все отвечают другие, а наше дело маленькое».
Ниже под этими формулами я укажу и живых людей. Операция по РОВС и кулакам, по моему мнению, имели меньшее число ошибок и извращений потому, что шел сравнительно чистый контингент. Но эта операция характерна тем, что по своей исключительной упрощенности у многих следователей создано ложное представление о допустимости упрощенной формы вообще по всем делам, в том числе по так называемым линейным и право-троцкистским (в некоторой части).
Операции по польской линии начались примерно в сентябре 1937 года. Вскоре за этим начались операции по латышской линии и харбинцам.
Лично мне пришлось немного поработать по харбинцам уже в Управлении после перевода из Кузбасса.
Чем характерны эти операции, и какие видимые ошибки и извращенности они имели.
По этим операциям были специальные телеграммы за подписью т. Фриновского о том, чтобы арестовать такие-то категории и вести следствие в направлении вскрытия их шпионско-диверсионной деятельности. Эти телеграммы указывали на производство арестов по этим признакам также в органах НКВД и по армии. В телеграмме по полякам особо указывалось на слабую борьбу с польским шпионажем в Западной Сибири, где сконцентрировано огромное количество перебежчиков.
Аресты этих контингентов приняли очень большой размах. Примерно до декабря 1937 г. на аресты были использованы имевшиеся агентурные и другие компрометирующие данные. После декабря новые аресты происходили преимущественно за счет т[ак] называемых] выходов, т. е. показаний арестованных. По немцам и харбинцам ошибок было меньше. Что же касается поляков, латышей и эстонцев, то здесь, как говорят в ряде случаев, «дров наломали» крепко.
Большая беда заключается в том, что ошибки, а кое-где уголовные извращения, допущенные в этих операциях, становятся известными только в последнее время, когда эти вопросы стали подыматься. Надо сказать, что ошибки, а кое-где вольные или невольные извращения допускались честными и нечестными работниками. Разница здесь в том, что первые допускали ошибки в силу сложившихся обстоятельств, будучи уверенными, что так и надо, а вторые - карьеристы, шкурники и перестраховщики в определенных вражеских целях. Если принять во вним[ание], что по линейным операциям число ошибок (главным образом, по форме допросов и оформлений материалов) к числу следователей (особенно к началу 1938 года) будет относиться не менее как 75-80 % всего следовательского состава, то будет понятно почему многие сейчас испытывают тревогу и недоумение. И почему к оценке людей надо относиться с особой осторожностью, изучая каждое явление отдельно и в то же время в совокупности со временем и обстановкой.
Сейчас понятно, что б[ывшее] руководство Управления в лице: Миронова, Попова, Горбача, Мальцева и других извратили директиву партии и как враги и авантюристы, пользуясь положением почти неограниченной власти, ибо ЦК партии, конечно, не мог сразу распознать вражескую работу, чтобы ее тут же пресечь. Они творили свое темное дело, обманули сотни людей, ныне оказавшихся на положении не внушающих доверия. Это горькая правда сегодняшнего дня. Она тем более горька и обидна, что мы - я, весь основной состав, работали не покладая рук, с чувством гордости и понимания того, что на нас была возложена великая историческая миссия расчистить путь к коммунизму от шпионского, право-троцкистского мусора.
В эти дни, когда вся мысль направлена к оценке прошлых событий, к самоанализу, когда мучительно хочется понять самого себя, окружающие явления, когда сам о себе не можешь сказать, где ты прав и где не прав, нужно спокойное, деловитое рассмотрение всех вопросов. Пока что этого нет. Хозяином положения является разгоряченный мозг и взвинченные нервы.
Как я понимаю суть имевших место извращений.
Вот примерно те элементы, которые я лично познаю, особенно сейчас, когда их анализируешь.
Было бы грубейшей ошибкой считать или утверждать, что указанные мною явления лежали в основе всей следственной работы. Но в отношении линейных контингентов они сказывались довольно основательно.
Приведу несколько примеров в подтверждение сказанного.[...]
Цифры и темпы.
В сентябре-октябре 1937 года я работал начальником] Киселевского горотделения НКВД. По схеме Управления я входил в подчинение Сталинского сектора НКВД, начальником которого был в то вр[емя] ныне замнач. Управления т. Ровинский. В этот период шли операции гл[авным] образом по кулакам и РОВС. В процессе работы т. Ровинский вызывал к себе на короткое совещание начальников РО и ГО, входящих в его сектор. На этих совещаниях, продолжавшихся не более 11/г-2 часов ни одного разу не ставился вопрос о ходе следствия с т[очки] зр[ения] соблюдения рев[олюционной] законности, а выдвигались требования: в эту пятидневку вы даете столько-то по кулакам и столько-то по РОВС. Когда заявляешь, что цифра большая, аппарат не сумеет подготовиться и отработать материалы, то обычно услышишь: «Вы с ума сошли, с меня требуют столько-то, а вы даете единицы. Дайте официальное заявление, что у вас в районе кулаков и офицеров больше нет, а потом мы проверим и поговорим». Конечно, после такого вразумительного разговора едешь на место и соответственно накачиваешь аппарат. Во вр[емя] этих совещаний узнаешь, что лимит по такой-то категории убавился, а по такой-то прибавился.
В Управлении б[орь]ба за быстроту оформления следственных материалов была основным требованием к каждому следователю. Никто не вникал в качество этих материалов.
Работая в Управлении, можно годами не знать, что собой представляют работники даже одного отдела. Ясность в личности возникает тогда, когда о ч[елове]ке поднят к[ем]-либо вопрос.
В аппарате 3 отдела, где концентрировались все материалы следствия по немецкому, польскому, латышскому и японскому шпионажу, руководство этими линиями работ было возложено на таких раб[отни]ков: немецкая линия - Молозовский, служил в белой армии Колчака, уволен из органов; Парфенов - уволен за сокрытие соцпроисхождения; Польская линия - Кон[н]ов И., в прошлом имел политич[еск]ие ошибки, фаворит Горбача, уволен из органов, известный виртуоз в следствии. Его помощник - Шесто-вицкий, в прошлом, говорят, выступал с троцкистскими речами (якобы по заданию райкома, для меня этот вопрос не ясен),сам поляк, уволен из органов по компрометирующим материалам. Латышско-эстонская линия руководилась эстонцем Эденбергом, о виртуозности которого сейчас ходят целые легенды. По япон-[ско]му шпионажу следствие разворачивал имевший родственные связи с японским шпионом Рабиновичем, сам предатель и мародер Бейман, расстрелянный по приговору Военного Трибунала. Следствие по китайцам вел китаец Карский, уволен из органов. В Москве дела докладывал уволенный из органов поляк Гаевский. Секретарем тройки был подхалим и колчаковец Колчин. Даже беглый взгляд на эту картину дает представление о степени сомнительности людей, решавших по своему положению большие вопросы. Но об этом ни новые, ни молодые работники ничего не знали или имели очень смутное представление по слухам. До начала увольнения казалось, что все люди хорошие и на своих местах.
К этим операциям, т. е. линейным, я прямого отношения не имел, потому что у меня была другая обл[асть] работы (внутренняя к[онтр]-р[еволюция]), но занимал я в отделе, особенно с лета 1938 года, не последнее место. До этого вр[емени] у Мальцева, Кравчинского, Коннова и др[угих] находился под подозрением (возможно, это подозрение имеется и сейчас, но я его сейчас не ощущаю, а тогда оно было гласным), по «биологическим» и политическим признакам. Коротко, заключающихся в том, что я родился и вырос без отца (сапожника, в последствии фельдшер), бросившего семью, когда мне было 4 года. Жил и воспитывался в подвалах и панских кухнях с матерью-кухаркой, имеющей в этой области свыше 20-летний стаж. И случилось на грех, в поисках сестры встретился в 1923 году с отцом, с которым тогда же впервые познакомились. Пьяница, дочь давно прогнал, и она жила по доброй милости у людей.
Всему поселку (Карчат) была известна эта довольно оригинальная встреча. Три дня пребывания под одной крышей в состоянии драки и ругани за сестру и передачи дела в суд за издевательство над сестрой легли на мою репутацию с 1937 года тяжелым бременем подозрения в социальной принадлежности потому, что этот отец, как говорят, в 1920 или 21 году, помимо службы в больнице, делал колбасу. Я же его застал на положении человека без определенных занятий, так как за пьянство его со службы уволили. Какое я имею отношение и моя мать к этому, по существу чужому для нас ч[елове]ку и его колбасной истории на протяжении почти 18 лет до встречи с ним и вот уже 15 лет после встречи (в 1923 г. он исчез и, вероятно, где-нибудь умер, так как ему тогда было 64 года), некоторых шибко бдительных людей не интересует, для них достаточно того, что фамилия одинаковая.
В политическом отношении заподозрен: скрытым поляком и, следователь] но, возможным польским шпионом, так [как] фамилия кончается на «ский». Глупо и дико, но это так. Кон[н]ов такую мысль высказывал неоднократно. В 1937 г. арестовали и осудили зятя, как уч[астни]ка правотроц[кисте]кой орг[аниза]ции. С 1927 г. я с ним никакой, в том числе и бытовой связи, за исключением встречи в течение нескольких часов в 1931 и 1934 году, не имел. Многие тов[ари]щи знают, что у нас с ним никогда ничего общего не было из-за сестры, которой пришлось быть вечно битой, сначала у отца, а потом у хорошего мужа. Независимо от этого я порвал всякую связь с сестрой. Хотя некоторые находят это перестраховкой. Возможно. Связывал или обязывал меня этот «паспорт» к подхалимству, угодничеству перед начальством, а тем паче к исполнению к[аких]-либо щепетильных заданий? Нет. За чистоту своего имени (о котором стал вопрос впервые в 1937 г.) я боролся и буду бороться, потому что в этих вопросах я перед п[артией] чист. О моей практической работе пусть скажут те, кто работает со мной, и учились у меня.
Однако должен сказать, что в операции по кулакам и РОВС я ничем не отличался от всех остальных раб[отни]ков и допускал тоже упрощенство и действовал теми же методами, заботясь только, чтобы удары шли в цель, т. е. на белогвардейцев, кулаков и им подобных.
[...] Кажется, в апреле-мае 1938 г. мне было поручено наблюдение за ходом операции-следствия по линейным делам Новосибирского сектора. Следствие по этим делам велось в особом корпусе (тюрьма № 1).
За 3-4 посещения тюрьмы я обратил внимание, что некоторые раб[отни]ки распоясались до того, что не желали считаться ни с какими доводами арестованных, даже там, где эти доводы были совершенно очевидны, и невиновность арестованного была ясна. Я сейчас не вспомню фамилии следователей, а тем более арестованных. Но о том, как я отнесся к этому вопросу, можно видеть из рапорта на имя начальника] Управления, где я настаивал привлечь изобличенных мною следователей к ответственности, а арестованных освободить. После этого последовал приказ, где были наложены взыскания, а нач[альник] Мошковско-го РО НКВД отдан под суд.
За несколько посещений из тюрьмы я освободил не менее 40 чел. из поляков, латышей, эстонцев и др[угих], которые фактически или ими не были, или к Польше и Латвии имели отношение через своих давно умерших дедушек и бабушек.
В это вр[емя] работало много товарищей из районов и Управления. Пусть они скажут, как я относился к подобного рода делам и какие давал установки. Имели место случаи, когда от меня прятали сомнительные дела (раб[отни]к Мошковского РО, фамилию не помню), а между собой заявляли, что Качуровский с «подозрительными настроениями» и не мешало бы проверить не поляк ли он сам. Тут уж опять роль сыграло «ский», ставшее для меня самого ненавистным. Будучи до крайности взвинченным подозрительностью к себе, я до слез доводил свою мать, выпытывая у нее корни фамилии, которую я и сейчас ненавижу. Но в роду и племени, говорят, ни со стороны отца, ни со стороны матери поляков не было.
Два слова о прокурорском надзоре. Этого надзора практически вообще не существовало. Санкции на арест давались по спискам на 100-200 чел. без предварительного рассмотрения материалов. Почему так делалось, для меня до сего вр[емени] не понятно .
[...] Директивы центра. Лучше всего, если вы сами с ними познакомитесь. Особое вним[ание] обратите на телеграммы по полякам, латышам и харбинцам. Я слышал, как и многие другие, что замнаркома Фриновский дал установку перед началом второй операции (весна 1938 г.), что «если где-либо произойдет случай диверсии и в р[айо]не этого случая окажется линейник, т. е. поляк, латыш и т. д., то раб[отни]к, обслуживающий объект, будет нести уголовную ответ[ственно]сть вместе с диверсантом». Прямым следствием этой установки было значительное ухудшение состава арестованных и качества следствия.
Рассказывают, что весной [1938 г.] на совещании начальников] отделов и отделений Управления зам. НКВД СССР Л.Н. Бельский дал установку вести дела упрощенным порядком и бить арестованного, если он отказывается давать показания. Я на это совещание допущен не был по причине неясности в моей физиономии, о чем мне заявил сам Мальцев, когда я ему высказал свою обиду на созданную вокруг меня атмосферу недоверия. [...] О контроле я уже говорил.
[...] Морально-политическое состояние п[артийной] организации целиком отражало «дух времени».
На партийных] собраниях групп и всего партколлектива поддерживалось и развивалось всякое предложение, исходившее от руководства. Никакой критики за ошибки или даже извращения никто не подымал и никто ее не слышал.
Характерен случай с неким Максимовым, б[ывшим] раб[от-ни]ком 3 отдела. За ним партийная] организация установила ряд проступков, в том числе и выражения сомнения о правдивости чьих-то показаний. На общем собрании в клубе Дзержинского, где разбиралось его дело, и когда он стал приводить свои доводы относительно сомнений, его буквально засвистали, и он, не докончив речь, ушел с собрания. Я не знаю и до сего вр[емени] правильные или неправильные были сомнения Максимова, так как этот вопрос не расследовался. Но настроения собрания к этому вопросу было более чем красноречивым.
В нескольких случаев на общих партийных] собраниях делали сообщение о поездке в М[оскву] Горбач и Мальцев. Что они говорили? Они говорили, что Н[ово]сибирская область по результатам разгрома [врагов] стоит на одном из передовых мест, что т. Ежов одобрил работу Управления и это нас обязывает взять еще более крутые темпы в следствии, что успех этот есть рез[уль]тат беззаветной преданности передовых чекистов-орлов, что за ними надо тянуться отстающим, а сомневающихся, паникеров, убрать из нашей среды и найти им подобающее место. Как реагировало собрание на эти выступления? Шумными аплодисментами и овациями. Настроение доходило до экстаза. Сам я в эти минуты переживал настроения подъема и упадка. Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом, но сознание того, что проклятое «ский», чужой отец и зять как коршуны-стервятники преследуют меня и не дают быть полноценным человеком в то вр[емя] как всем своим существом я был и есть преданный своей партии. Все это приводило меня в состояние уныния и упадка. Сколько ночей я провел в слезах и истерических припадках, знает об этом только семья.
Но я опять о себе, ведь это же похоже на перестраховку. Я хотел не так писать, надо было о себе отдельно. Пишу, надо скорее кончать, но мысль путается. Больно, тов. Борков! Безумно больно не за себя, а за все происходящее. Люди не знают, что происходит, к чему таинственность, зачем продолжается эта опасная тенденциозность, которая уже показала свои рез[ульта]ты. Партком в вопросах следствия своего лица не имел, возможно, потому, что в его состав вошли почти все начальники отделов, а секретари, прежде т. Трындин, ныне начальник Прокопьевского ГО Н[КВ]Д, и ныне Шамарин сами непосредственно занимались следствием. Значит, одно из двух: или они всю, в том числе свою работу, объективно и партийно [считают] правильной, или состояли в заговоре с Мальцевым, Горбачем и др.
Приведу один пример. У меня были тов[ари]щеские взаимоотношения с б[ывшим] секретарем парткома т. Трындиным. Как-то я зашел к нему, и мы разговорились относительно того, что ряд следователей начинают увлекаться «колкой», и это может привести к плохим рез[ульта]там, т. к. может попасть лицо и невиновное в предъявляемом ему обвинении. Трындин согласился с этим мнением и растолковал мне его в таком виде: «Упрощенный порядок следствия ведется во всех органах, протокол является] основным док[умен]том. Вопрос об отве[тственно]сти лежит на каждом следователе, а где он прав или не прав, узнать трудно.
Поднять же вопрос, чтобы установить контроль - это значит выразить сомнение или недоверие, а за такие настроения сам знаешь, куда можно пойти и коим должны быть большие основания. Так что можно говорить и на ходу исправлять только отдельные случаи.
В этот период на следствии работало около 50-60 курсантов из Московской школы, почти все члены п[артии]. Не будучи никогда ранее следователями, они в течение нескольких месяцев работали такими же темпами и формами, как и постоянный состав.
Никогда не было слышно, чтобы где-либо поставили вопрос о неправильном ведении следствия. Это значит, что вся работа следствия считалась законной. Я считаю, что ее и сейчас нельзя считать незаконной по тому периоду. Какова была форма следствия? Перебежчик, харбинец, поляк, латыш, связанный с заграницей, допрашивался по шпионажу, не хотел признаваться -заставляли. Офицер, каратель, кулак, поп - значит, имел отношение к повстанческим формированиям, тоже требовали признания.
Ошибки в этом деле могли возникать по форме организационных связей, но что это именно за ошибки и кого именно они касаются - сейчас сказать очень трудно и может быть установлено только специальным расследованием по каждому возникшему вопросу.
Что происходит сейчас? По некоторым выступлениям на общем п[артийном] собрании можно было понять, - а оно так многими и понято, - что оперативные работники вообще не заслуживают доверия, что перегибы были не в отдельных случаях, а сплошь и рядом. Один из выступавших даже заявил: «Мальцев и Горбач проводили вражескую работу, а сидящие здесь (на собрании) враги им помогали».
В том, что Горбач и Мальцев и ряд других действит[ель]но проводили вражескую работу - это верно и никто не оспаривает. Наоборот, можно от оперативных работников получить немало данных о том, как они искривили политическую линию в массовой операции. Но называть врагами вообще всех - это преступление.
После собрания и до сего вр[емени] только и слышно: Кто виноват? В чем виноват? Расспрашивают др[уг] друга: как ты вел следствие? Что ты допускал? Рассказывают о своих делах и никто никакого толку добиться не может, всем кажется все правильным и в то же вр[емя] неправильным, в зависимости от настроения.
Некоторые сейчас так рассуждают: «У тебя остались еще арестованные?». Скажешь: «Да, есть»
- Ну, твое дело хуже, все равно они сейчас отказываются, а им подчас склонны верить больше, чем нам.
В этом есть большая доля правды. Есть и такие разговоры, можно сослаться прямо на лиц. Это - Зайцев, начальник] 2 отдела и Иванов, б[ывший] особ[о] уполномоченный]. Рассказывают, что они в приемной начальника] управления (я лично не слышал) заявляли: «Хорошо, что мы к этим операциям прямого отношения не имели, а теперь бы пришлось оправдываться...». Как сейчас выясняется, сам Иванов по своим весьма немногочисленным делам извращал больше всех. И именно сам извращал, а не ошибался.
На собрании всплыл вопрос о том, что некоторые лица по заказам начальства брали вымышленные показания на сотрудников и вообще людей, непричастных к тем преступлениям, которые им приписываются.
В этом вопросе, мне кажется, есть единодушное мнение вытащить этих людей с их начальниками, показать народу и посадить, чтобы сами давали показания для чего они это делали.
Помогали врагам отвести удар и перебить честных людей -это ясно. Пусть они за это ответят и пусть это будет уроком к повышению политической сознательности и бдит[ельно]сти.
Но надо учесть, что здесь возможны случаи клеветы, перестраховки и все, что угодно.
Один из выступавших, т. Алпатов, заявил, что его заставляли брать показания на одного из сотрудников отдела, хотя вины за ним он не знал. И арестованные по этому поводу говорить ничего не могли, так как знакомы они были, но ничего к[онтр]-революционного] в содержании этого знакомства не было. Такие факты необх[оди] мо расследовать и привлекать к уголовной ответ[ственно]сти, давшего такое указание, и мне кажется, нельзя никак оставить в стороне также исполнителя. Почему он до сего вр[емени] молчал, почему он согласился? Это же не заблуждение, а прямая провокация.
У нас сейчас принял хронический хар[акте]р повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят и никто ничего не делает. Прошло дело - ладно. Не прошло - пусть отдувается тот раб[отни]к, который сидел над этим делом. Арестованные пошли на разного рода провокации, клевету и все, что угодно, фактически разнуздались до невозможности. Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно. Надо каким то образом проверить все дела и поставить точку над i. Не виновен - освободить, а виновен - так создать соответствующие условия. Нельзя же ставить оперработника в прямую зависимость не от степени виновности арестованного, а от его поведения. Такое положение продолжает иметь место, особенно по делам о шпионаже, где кроме личного признания, в ряде случаев документов, подтверждающих вину, не найдешь. Многие работники охвачены чувством неуверенности не в виновности арестованного, а в способах доказательств этой виновности и склонны при затруднении идти на уступки.
Последнее вр[емя] пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и почти, как правило, во многих заявлениях или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет.
Это обстоят[ельст]во не в меньшей степени нервирует раб[отни]ков. Предатели, шкурники в нашей среде были и, вероятно, есть, но их - единицы-десятки, а из-за них чувство нервозности и неуверенности в себе охватило большинство раб[отни] ков. Очень часто приходится слышать:
- Почему я в этот период не заболел? Или:
- Работал бы себе каким-нибудь секретарем, а то теперь жди с какого угла ударят
Короче говоря, существует много явлений и фактов, которые свидетельствуют о неблагополучном положении в моральном состоянии раб[отни]ков. Я, например, не считаю возможным выступление на общем партийном] собрании с такого рода фактами, потому что мне бы заявили, что я сею панику и деморализую аппарат и, пожалуй, получил бы отпор от тех, кто за час до выступления подтверждал и развивал эти факты. Такие явления у нас есть. Эти описываемые мною настроения все же существуют, охватывают значительное число людей и уже дают свои отрицательные результаты.
Работа идет не так, как это нужно. Многие действуют чисто механически, без души.
Для самозабвения потянулись к водке, к обсуждению всяких и всяческих вопросов. Сам я нахожусь в водовороте этих явлений и считаю, что так дальше продолжаться не может. Надо разобраться и положить конец. Вскрыть, в чем виновны все и в чем - отдельные личности, и положить какую-то грань. Какую форму вы изберете - это все равно, но надо скорей. Ходячая формула о том, что все старые раб[отни]ки «лепачи» и им нельзя доверить, по-моему, в корне неправильна и сеет дезорганизацию. Я располагаю фактами, что со стороны пом[ощника] начальника] управления тов. Медведева имеет место именно такой подход к вопросу. Я хочу обратить вним[ание], что при разборе любого явления вы встретитесь с таким положением, что сегодня ч[еловек] говорит одно, а завтра, поразмыслив над выгодами и невыгодами сказанного, будет отказываться и говорить другое. Поэтому очень часто можно сделать ошибочное представление о фактах. В нашем отделе осталось три старых раб[отни]ка, все они занимают руководящее положение, в этом числе я, - не только начальник] отделения, но и парторг. Получается интересная картина: в отделе были перегибы, извращения ит. д., а на «Шипке все спокойно». В других отделах помаленьку вытаскивают отдельных фигурок, говорят их возможно скоро посадят, потому что, как видно, преступления за ними есть и довольно значительные.
Встает вопрос: нет ли круговой поруки, ведь 3 отдел занимал в массовой операции не последнее, а ведущее место? Не зажата ли критика?
На этот вопрос сразу ответить трудно потому, что наша работа имеет свои особенности. Не всякий мог знать, что делается в соседней комнате. Поэтому ряд обстоятельств возникает сейчас, когда все эти вопросы встали на обсуждение, и то далеко не полностью потому, что многих раб[отни]ков в отделе не осталось. Но даже по тем отдельным фактам, которые становятся известными сейчас, ясно, что в 3 отделе извращений было много. Касаются они гл[авным] обр[азом] руководящего состава. Я их не буду перечислять, надеясь, что я буду вызван для переговоров, где и расскажу, что мне известно. Кто из руководящих раб[отни]ков отдела будет персонально виновен и в чем именно, покажет будущее, но уже сейчас надо оставшихся развести. Потому что я не верю начальнику] отдела, он не верит мне. Третий раб[отни]к - в таком же положении. А внешне поддерживаем вид будто ничего не случилось.
Расписался я много, а толку, наверно, мало. Рез[уль]тат нервной взвинченности. Я прошу с моим письмом или отдельными его частями, по вашему усмотрению, ознакомить начальника] Управления тов. Кудрявцева, так как дублированием письма я займу много времени.
ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 80. Л. 23^3.
25/VII-37 г., в клубе им. Дзержинского состоялось совещание всех начальников РО и ГО НКВД, а также оперативного состава Управления. На этом совещании словами Миронова было сказано: «Особым решением ЦК ВКП(б) органы НКВД должны разгромить основные гнезда контрреволюции». Это сообщение вызвало шумное одобрение всех присутствовавших, ибо в этом была острая необходимость, т. к. наши органы ничего существенного до этого не сделали из-за вражеского руководства Ягоды и его приспешников. Переходя на практический язык, Миронов заявил: «Вы должны, как только приедете на места (я в это время работал начальником Киселевского горотдела НКВД), приступить к массовому аресту следующих контингентов: бывших белых офицеров, карателей, харбинцев (по этому вопросу была особая директива), сектантов, уголовников, бывших бандитов, кулаков и т. п. Т. е. практически весь контингент, который обычно находился в [агентурной] разработке наших органов. (О право-троцкистах были особые указания. О них скажу ниже.) Предложено было следствие вести в направлении вскрытия центров связи и руководства. К этому очень коротко было сказано, что Управлением уже вскрыт центр широко разветвленной организации РОВС, куда входит большое количество указанного выше контингента. Это указание, как его я понимаю сейчас, когда имеешь рассматривать явления в их прошлом и под определенным углом зрения, было той самой дорожкой, которая привела к ошибкам, перегибам, а в некоторых случаях и провокациям.
В то время я лично не уловил этой тонкой особенности. Ее, как видимо, не уловила и основная масса оперативного состава, иначе были бы какие-либо разговоры между собой, как это обычно бывает, когда речь идет о чем-либо новом в работе, а таких разговоров не было. На этом совещании было сказано о том, что органам НКВД представлены чрезвычайные полномочия. Никаких ограничений арестов по упомянутому контингенту, при максимальной упрощенности следствия. В какой судебной инстанции будут рассматриваться дела, - тогда об этом сказано не было, и о существовании тройки я лично узнал после того, как вернулся в Прокопьевск, после рассмотрения первых дел. Первые дни следствия по массовым операциям развивались весьма разнообразно и преимущественно вокруг агентурных материалов. «Центры» возникали очень плохо и неуверенные.
Вскоре приехал представитель Управления НКВД Голубчик с бригадой раб[отни]ков. Этот Голубчик в то время считался одним из «талантливейших» работников и организаторов. Представитель, просмотрев несколько наших дел (я со своим аппаратом входил в Прокопьевский, а затем в Сталинский куст), собрал совещание и заявил, что у нас работа идет самотеком, нет целеустремленности и вообще пахнет кустарщиной.
С такой постановкой вопроса нельзя было согласиться. Мы, среднее оперативное звено раб[отни]ков, понимали, что существование повстанческих кулацких групп без централизованной связи и руководства немыслимо. Голубчик на этом совещании заявил, что в городе Сталинске уже найден кузбасский центр, кажется, во главе с бывшим князем Гагариным и что в остальных городах и районах Кузбасса существуют уже оформившиеся отряды из бывших белых офицеров и кулаков. При этом он дал для ознакомления привезенный с собой один из протоколов участника организации РОВС в Сталинске. Еще раз была поставлена задача добиться организационных связей между арестованными. Дня через 2-3 было оглашено показание одного из бывших белых офицеров Кап[п]елевской армии (фамилию не помню), в котором было указано, что в городах Прокопьевске, Киселевске и других существуют отряды из кулаков, преимущественно спецпереселенцев, и указал нескольких бывших белых офицеров, стоявших во главе этих отрядов. Правдоподобность такого показания не вызывала никакого сомнения, т. к. указанные в протоколе офицеры действительно были и годами разрабатывались как повстанцы.
Лично я допросил нескольких бывших белых офицеров и большинство из них в течение суточного допроса не только подтвердили эти данные, но и развили их и уточнили ряд деталей. Оказалось несколько офицеров, которые отрицали свою причастность к организации, не отказываясь, однако, от того, что повстанческие настроения имели место, но они якобы понимали, что из этого ничего не выйдет, и на организационный путь не становились.
Лично я, да и остальные работники считали, что это ни что иное, как попытка скрыть свои контрреволюционные связи. На этих офицеров нажали тем, что допрашивали в течение нескольких суток (максимально 3-4 суток).
Дело прошлое, но я заявляю, что кроме продолжительных допросов и выстойки, непревышавшей в большинстве случаев 10-15 часов, других форм воздействия не применялось. По крайней мере, я этого не видел и даже не слышал.
В дальнейшем дело по РОВС приняло планомерный - системный хар[акте]р. На этом деле некоторое следователи, как говорят, «набили себе руку» до того, что заканчивали допросы на 5-6 ч[елов]ек в сутки. Контроль рук[оводител]ей следственных групп (я также руководил следственной группой) заключался в том, чтобы проверять проходящий через следствие контингент, т. е. чтобы не допустить и особо рассмотреть материалы на социально-близких людей, которые, несомненно, в массовой операции при чрезвычайно упрощенных формах следствия могли быть задеты. Лично в моей практике я принимал к этому все меры и освободил целый ряд лиц, социальное лицо которых было недостаточно ясным или по молодости. Проводимую мною линию в следствии за время пребывания в Кузбассе, могут лучше сказать товарищи, с которыми я работал. Это товарищи Баранов, Бородин, Черепанов, Жуков и ряд других, все они работают в наших органах. В результате создавшейся обстановки, при которой каждый следователь самостоятельно решал вопрос об ответственности своего подследственного, нужна была личная уверенность и правильное политическое обоснование правоты или неправоты твоей же собственной работы. Я утверждаю, что тогда и сейчас существовало и существует общее единое мнение всего оперативного состава, что удар по к [онтр]-рев[олю]ции в основном нанесен правильно и по существу. Раньше, а сейчас в большей степени, смущает вопрос о форме. Правильно или неправильно упрощалось следствие, недостаточно критично относились к показаниям арестованных, заставляли признаваться там, где обвиняемый не хотел сам добровольно признаваться. Я остаюсь того мнения, что в основном и форма себя оправдала. Эсеровско-монархический заговор существовал исторически и практически. Существуют зарубежные центры РОВС, БРП и ряд других организаций еще и до сего времени. Америки этим утверждением я не открываю, но напомнить об этом хочу потому, что в кулуарах среди некоторой части работников это забывается, и они находят возможным огульно обвинять всех и вся и потирать руки, что вот мы стояли в сторонке, операциями не занимались, кое-что подметили, а сейчас поговорим. В этой же среде есть и такие, которые свою роль оправдывают такой примерно формулой: «Тогда мы считали все правильным, а сейчас считаем все прошлое неправильным, а сами так делали потому, что другие тоже так делали, но пусть лучше за все отвечают другие, а наше дело маленькое».
Ниже под этими формулами я укажу и живых людей. Операция по РОВС и кулакам, по моему мнению, имели меньшее число ошибок и извращений потому, что шел сравнительно чистый контингент. Но эта операция характерна тем, что по своей исключительной упрощенности у многих следователей создано ложное представление о допустимости упрощенной формы вообще по всем делам, в том числе по так называемым линейным и право-троцкистским (в некоторой части).
Операции по польской линии начались примерно в сентябре 1937 года. Вскоре за этим начались операции по латышской линии и харбинцам.
Лично мне пришлось немного поработать по харбинцам уже в Управлении после перевода из Кузбасса.
Чем характерны эти операции, и какие видимые ошибки и извращенности они имели.
По этим операциям были специальные телеграммы за подписью т. Фриновского о том, чтобы арестовать такие-то категории и вести следствие в направлении вскрытия их шпионско-диверсионной деятельности. Эти телеграммы указывали на производство арестов по этим признакам также в органах НКВД и по армии. В телеграмме по полякам особо указывалось на слабую борьбу с польским шпионажем в Западной Сибири, где сконцентрировано огромное количество перебежчиков.
Аресты этих контингентов приняли очень большой размах. Примерно до декабря 1937 г. на аресты были использованы имевшиеся агентурные и другие компрометирующие данные. После декабря новые аресты происходили преимущественно за счет т[ак] называемых] выходов, т. е. показаний арестованных. По немцам и харбинцам ошибок было меньше. Что же касается поляков, латышей и эстонцев, то здесь, как говорят в ряде случаев, «дров наломали» крепко.
Большая беда заключается в том, что ошибки, а кое-где уголовные извращения, допущенные в этих операциях, становятся известными только в последнее время, когда эти вопросы стали подыматься. Надо сказать, что ошибки, а кое-где вольные или невольные извращения допускались честными и нечестными работниками. Разница здесь в том, что первые допускали ошибки в силу сложившихся обстоятельств, будучи уверенными, что так и надо, а вторые - карьеристы, шкурники и перестраховщики в определенных вражеских целях. Если принять во вним[ание], что по линейным операциям число ошибок (главным образом, по форме допросов и оформлений материалов) к числу следователей (особенно к началу 1938 года) будет относиться не менее как 75-80 % всего следовательского состава, то будет понятно почему многие сейчас испытывают тревогу и недоумение. И почему к оценке людей надо относиться с особой осторожностью, изучая каждое явление отдельно и в то же время в совокупности со временем и обстановкой.
Сейчас понятно, что б[ывшее] руководство Управления в лице: Миронова, Попова, Горбача, Мальцева и других извратили директиву партии и как враги и авантюристы, пользуясь положением почти неограниченной власти, ибо ЦК партии, конечно, не мог сразу распознать вражескую работу, чтобы ее тут же пресечь. Они творили свое темное дело, обманули сотни людей, ныне оказавшихся на положении не внушающих доверия. Это горькая правда сегодняшнего дня. Она тем более горька и обидна, что мы - я, весь основной состав, работали не покладая рук, с чувством гордости и понимания того, что на нас была возложена великая историческая миссия расчистить путь к коммунизму от шпионского, право-троцкистского мусора.
В эти дни, когда вся мысль направлена к оценке прошлых событий, к самоанализу, когда мучительно хочется понять самого себя, окружающие явления, когда сам о себе не можешь сказать, где ты прав и где не прав, нужно спокойное, деловитое рассмотрение всех вопросов. Пока что этого нет. Хозяином положения является разгоряченный мозг и взвинченные нервы.
Как я понимаю суть имевших место извращений.
- Руководство Управления и отделов гналось за количеством, а не за качеством следственной работы.
- Они узаконили упрощенчество до уродливости, форсируя только количество и сроки.
- На целый ряд ответственных участков работы привлекались люди с сомнительным прошлым и настоящим.
- В сознание аппарата под предлогом особого периода внедрялось чувство пренебрежения к требованиям УК, УПК, т. е. революционной законности. Особенному извращению подверглась ст. 138 УПК.
- Прокурорский надзор частью забивался в «кусты», а частью своей беспечностью, легкомыслием, а кое-где и с вражескими целями поощрял нарушение революционной законности, приговаривая: «гони, ребята, пока воля ваша». Директивы центра, особенно по линейным операциям, не были достаточно четкими, ограничивающими. Они скорее были похожи наводкой на цель, а в свом содержании давали возможность расширительного их толкования.
- В течение длительного врем[ени], примерно до апреля 1938 г., отсутствовал всякий контроль за работой следователей, а с апреля было лишь несколько попыток такого контроля.
- В п[артийных] организациях за этот период никогда не . подымался вопрос об ошибках следователей, за исключением прямых фактов, так называемой] «липы», с подделкой подписей и случаев мародерства.
«Колунство» было символом оперативных качеств работника. Были просто «колуны» и «смертельные колуны». Это такие следователи, от которых, как говорили, сам черт не уйдет без признания.
Вот примерно те элементы, которые я лично познаю, особенно сейчас, когда их анализируешь.
Было бы грубейшей ошибкой считать или утверждать, что указанные мною явления лежали в основе всей следственной работы. Но в отношении линейных контингентов они сказывались довольно основательно.
Приведу несколько примеров в подтверждение сказанного.[...]
Цифры и темпы.
В сентябре-октябре 1937 года я работал начальником] Киселевского горотделения НКВД. По схеме Управления я входил в подчинение Сталинского сектора НКВД, начальником которого был в то вр[емя] ныне замнач. Управления т. Ровинский. В этот период шли операции гл[авным] образом по кулакам и РОВС. В процессе работы т. Ровинский вызывал к себе на короткое совещание начальников РО и ГО, входящих в его сектор. На этих совещаниях, продолжавшихся не более 11/г-2 часов ни одного разу не ставился вопрос о ходе следствия с т[очки] зр[ения] соблюдения рев[олюционной] законности, а выдвигались требования: в эту пятидневку вы даете столько-то по кулакам и столько-то по РОВС. Когда заявляешь, что цифра большая, аппарат не сумеет подготовиться и отработать материалы, то обычно услышишь: «Вы с ума сошли, с меня требуют столько-то, а вы даете единицы. Дайте официальное заявление, что у вас в районе кулаков и офицеров больше нет, а потом мы проверим и поговорим». Конечно, после такого вразумительного разговора едешь на место и соответственно накачиваешь аппарат. Во вр[емя] этих совещаний узнаешь, что лимит по такой-то категории убавился, а по такой-то прибавился.
В Управлении б[орь]ба за быстроту оформления следственных материалов была основным требованием к каждому следователю. Никто не вникал в качество этих материалов.
Работая в Управлении, можно годами не знать, что собой представляют работники даже одного отдела. Ясность в личности возникает тогда, когда о ч[елове]ке поднят к[ем]-либо вопрос.
В аппарате 3 отдела, где концентрировались все материалы следствия по немецкому, польскому, латышскому и японскому шпионажу, руководство этими линиями работ было возложено на таких раб[отни]ков: немецкая линия - Молозовский, служил в белой армии Колчака, уволен из органов; Парфенов - уволен за сокрытие соцпроисхождения; Польская линия - Кон[н]ов И., в прошлом имел политич[еск]ие ошибки, фаворит Горбача, уволен из органов, известный виртуоз в следствии. Его помощник - Шесто-вицкий, в прошлом, говорят, выступал с троцкистскими речами (якобы по заданию райкома, для меня этот вопрос не ясен),сам поляк, уволен из органов по компрометирующим материалам. Латышско-эстонская линия руководилась эстонцем Эденбергом, о виртуозности которого сейчас ходят целые легенды. По япон-[ско]му шпионажу следствие разворачивал имевший родственные связи с японским шпионом Рабиновичем, сам предатель и мародер Бейман, расстрелянный по приговору Военного Трибунала. Следствие по китайцам вел китаец Карский, уволен из органов. В Москве дела докладывал уволенный из органов поляк Гаевский. Секретарем тройки был подхалим и колчаковец Колчин. Даже беглый взгляд на эту картину дает представление о степени сомнительности людей, решавших по своему положению большие вопросы. Но об этом ни новые, ни молодые работники ничего не знали или имели очень смутное представление по слухам. До начала увольнения казалось, что все люди хорошие и на своих местах.
К этим операциям, т. е. линейным, я прямого отношения не имел, потому что у меня была другая обл[асть] работы (внутренняя к[онтр]-р[еволюция]), но занимал я в отделе, особенно с лета 1938 года, не последнее место. До этого вр[емени] у Мальцева, Кравчинского, Коннова и др[угих] находился под подозрением (возможно, это подозрение имеется и сейчас, но я его сейчас не ощущаю, а тогда оно было гласным), по «биологическим» и политическим признакам. Коротко, заключающихся в том, что я родился и вырос без отца (сапожника, в последствии фельдшер), бросившего семью, когда мне было 4 года. Жил и воспитывался в подвалах и панских кухнях с матерью-кухаркой, имеющей в этой области свыше 20-летний стаж. И случилось на грех, в поисках сестры встретился в 1923 году с отцом, с которым тогда же впервые познакомились. Пьяница, дочь давно прогнал, и она жила по доброй милости у людей.
Всему поселку (Карчат) была известна эта довольно оригинальная встреча. Три дня пребывания под одной крышей в состоянии драки и ругани за сестру и передачи дела в суд за издевательство над сестрой легли на мою репутацию с 1937 года тяжелым бременем подозрения в социальной принадлежности потому, что этот отец, как говорят, в 1920 или 21 году, помимо службы в больнице, делал колбасу. Я же его застал на положении человека без определенных занятий, так как за пьянство его со службы уволили. Какое я имею отношение и моя мать к этому, по существу чужому для нас ч[елове]ку и его колбасной истории на протяжении почти 18 лет до встречи с ним и вот уже 15 лет после встречи (в 1923 г. он исчез и, вероятно, где-нибудь умер, так как ему тогда было 64 года), некоторых шибко бдительных людей не интересует, для них достаточно того, что фамилия одинаковая.
В политическом отношении заподозрен: скрытым поляком и, следователь] но, возможным польским шпионом, так [как] фамилия кончается на «ский». Глупо и дико, но это так. Кон[н]ов такую мысль высказывал неоднократно. В 1937 г. арестовали и осудили зятя, как уч[астни]ка правотроц[кисте]кой орг[аниза]ции. С 1927 г. я с ним никакой, в том числе и бытовой связи, за исключением встречи в течение нескольких часов в 1931 и 1934 году, не имел. Многие тов[ари]щи знают, что у нас с ним никогда ничего общего не было из-за сестры, которой пришлось быть вечно битой, сначала у отца, а потом у хорошего мужа. Независимо от этого я порвал всякую связь с сестрой. Хотя некоторые находят это перестраховкой. Возможно. Связывал или обязывал меня этот «паспорт» к подхалимству, угодничеству перед начальством, а тем паче к исполнению к[аких]-либо щепетильных заданий? Нет. За чистоту своего имени (о котором стал вопрос впервые в 1937 г.) я боролся и буду бороться, потому что в этих вопросах я перед п[артией] чист. О моей практической работе пусть скажут те, кто работает со мной, и учились у меня.
Однако должен сказать, что в операции по кулакам и РОВС я ничем не отличался от всех остальных раб[отни]ков и допускал тоже упрощенство и действовал теми же методами, заботясь только, чтобы удары шли в цель, т. е. на белогвардейцев, кулаков и им подобных.
[...] Кажется, в апреле-мае 1938 г. мне было поручено наблюдение за ходом операции-следствия по линейным делам Новосибирского сектора. Следствие по этим делам велось в особом корпусе (тюрьма № 1).
За 3-4 посещения тюрьмы я обратил внимание, что некоторые раб[отни]ки распоясались до того, что не желали считаться ни с какими доводами арестованных, даже там, где эти доводы были совершенно очевидны, и невиновность арестованного была ясна. Я сейчас не вспомню фамилии следователей, а тем более арестованных. Но о том, как я отнесся к этому вопросу, можно видеть из рапорта на имя начальника] Управления, где я настаивал привлечь изобличенных мною следователей к ответственности, а арестованных освободить. После этого последовал приказ, где были наложены взыскания, а нач[альник] Мошковско-го РО НКВД отдан под суд.
За несколько посещений из тюрьмы я освободил не менее 40 чел. из поляков, латышей, эстонцев и др[угих], которые фактически или ими не были, или к Польше и Латвии имели отношение через своих давно умерших дедушек и бабушек.
В это вр[емя] работало много товарищей из районов и Управления. Пусть они скажут, как я относился к подобного рода делам и какие давал установки. Имели место случаи, когда от меня прятали сомнительные дела (раб[отни]к Мошковского РО, фамилию не помню), а между собой заявляли, что Качуровский с «подозрительными настроениями» и не мешало бы проверить не поляк ли он сам. Тут уж опять роль сыграло «ский», ставшее для меня самого ненавистным. Будучи до крайности взвинченным подозрительностью к себе, я до слез доводил свою мать, выпытывая у нее корни фамилии, которую я и сейчас ненавижу. Но в роду и племени, говорят, ни со стороны отца, ни со стороны матери поляков не было.
Два слова о прокурорском надзоре. Этого надзора практически вообще не существовало. Санкции на арест давались по спискам на 100-200 чел. без предварительного рассмотрения материалов. Почему так делалось, для меня до сего вр[емени] не понятно .
[...] Директивы центра. Лучше всего, если вы сами с ними познакомитесь. Особое вним[ание] обратите на телеграммы по полякам, латышам и харбинцам. Я слышал, как и многие другие, что замнаркома Фриновский дал установку перед началом второй операции (весна 1938 г.), что «если где-либо произойдет случай диверсии и в р[айо]не этого случая окажется линейник, т. е. поляк, латыш и т. д., то раб[отни]к, обслуживающий объект, будет нести уголовную ответ[ственно]сть вместе с диверсантом». Прямым следствием этой установки было значительное ухудшение состава арестованных и качества следствия.
Рассказывают, что весной [1938 г.] на совещании начальников] отделов и отделений Управления зам. НКВД СССР Л.Н. Бельский дал установку вести дела упрощенным порядком и бить арестованного, если он отказывается давать показания. Я на это совещание допущен не был по причине неясности в моей физиономии, о чем мне заявил сам Мальцев, когда я ему высказал свою обиду на созданную вокруг меня атмосферу недоверия. [...] О контроле я уже говорил.
[...] Морально-политическое состояние п[артийной] организации целиком отражало «дух времени».
На партийных] собраниях групп и всего партколлектива поддерживалось и развивалось всякое предложение, исходившее от руководства. Никакой критики за ошибки или даже извращения никто не подымал и никто ее не слышал.
Характерен случай с неким Максимовым, б[ывшим] раб[от-ни]ком 3 отдела. За ним партийная] организация установила ряд проступков, в том числе и выражения сомнения о правдивости чьих-то показаний. На общем собрании в клубе Дзержинского, где разбиралось его дело, и когда он стал приводить свои доводы относительно сомнений, его буквально засвистали, и он, не докончив речь, ушел с собрания. Я не знаю и до сего вр[емени] правильные или неправильные были сомнения Максимова, так как этот вопрос не расследовался. Но настроения собрания к этому вопросу было более чем красноречивым.
В нескольких случаев на общих партийных] собраниях делали сообщение о поездке в М[оскву] Горбач и Мальцев. Что они говорили? Они говорили, что Н[ово]сибирская область по результатам разгрома [врагов] стоит на одном из передовых мест, что т. Ежов одобрил работу Управления и это нас обязывает взять еще более крутые темпы в следствии, что успех этот есть рез[уль]тат беззаветной преданности передовых чекистов-орлов, что за ними надо тянуться отстающим, а сомневающихся, паникеров, убрать из нашей среды и найти им подобающее место. Как реагировало собрание на эти выступления? Шумными аплодисментами и овациями. Настроение доходило до экстаза. Сам я в эти минуты переживал настроения подъема и упадка. Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом, но сознание того, что проклятое «ский», чужой отец и зять как коршуны-стервятники преследуют меня и не дают быть полноценным человеком в то вр[емя] как всем своим существом я был и есть преданный своей партии. Все это приводило меня в состояние уныния и упадка. Сколько ночей я провел в слезах и истерических припадках, знает об этом только семья.
Но я опять о себе, ведь это же похоже на перестраховку. Я хотел не так писать, надо было о себе отдельно. Пишу, надо скорее кончать, но мысль путается. Больно, тов. Борков! Безумно больно не за себя, а за все происходящее. Люди не знают, что происходит, к чему таинственность, зачем продолжается эта опасная тенденциозность, которая уже показала свои рез[ульта]ты. Партком в вопросах следствия своего лица не имел, возможно, потому, что в его состав вошли почти все начальники отделов, а секретари, прежде т. Трындин, ныне начальник Прокопьевского ГО Н[КВ]Д, и ныне Шамарин сами непосредственно занимались следствием. Значит, одно из двух: или они всю, в том числе свою работу, объективно и партийно [считают] правильной, или состояли в заговоре с Мальцевым, Горбачем и др.
Приведу один пример. У меня были тов[ари]щеские взаимоотношения с б[ывшим] секретарем парткома т. Трындиным. Как-то я зашел к нему, и мы разговорились относительно того, что ряд следователей начинают увлекаться «колкой», и это может привести к плохим рез[ульта]там, т. к. может попасть лицо и невиновное в предъявляемом ему обвинении. Трындин согласился с этим мнением и растолковал мне его в таком виде: «Упрощенный порядок следствия ведется во всех органах, протокол является] основным док[умен]том. Вопрос об отве[тственно]сти лежит на каждом следователе, а где он прав или не прав, узнать трудно.
Поднять же вопрос, чтобы установить контроль - это значит выразить сомнение или недоверие, а за такие настроения сам знаешь, куда можно пойти и коим должны быть большие основания. Так что можно говорить и на ходу исправлять только отдельные случаи.
В этот период на следствии работало около 50-60 курсантов из Московской школы, почти все члены п[артии]. Не будучи никогда ранее следователями, они в течение нескольких месяцев работали такими же темпами и формами, как и постоянный состав.
Никогда не было слышно, чтобы где-либо поставили вопрос о неправильном ведении следствия. Это значит, что вся работа следствия считалась законной. Я считаю, что ее и сейчас нельзя считать незаконной по тому периоду. Какова была форма следствия? Перебежчик, харбинец, поляк, латыш, связанный с заграницей, допрашивался по шпионажу, не хотел признаваться -заставляли. Офицер, каратель, кулак, поп - значит, имел отношение к повстанческим формированиям, тоже требовали признания.
Ошибки в этом деле могли возникать по форме организационных связей, но что это именно за ошибки и кого именно они касаются - сейчас сказать очень трудно и может быть установлено только специальным расследованием по каждому возникшему вопросу.
Что происходит сейчас? По некоторым выступлениям на общем п[артийном] собрании можно было понять, - а оно так многими и понято, - что оперативные работники вообще не заслуживают доверия, что перегибы были не в отдельных случаях, а сплошь и рядом. Один из выступавших даже заявил: «Мальцев и Горбач проводили вражескую работу, а сидящие здесь (на собрании) враги им помогали».
В том, что Горбач и Мальцев и ряд других действит[ель]но проводили вражескую работу - это верно и никто не оспаривает. Наоборот, можно от оперативных работников получить немало данных о том, как они искривили политическую линию в массовой операции. Но называть врагами вообще всех - это преступление.
После собрания и до сего вр[емени] только и слышно: Кто виноват? В чем виноват? Расспрашивают др[уг] друга: как ты вел следствие? Что ты допускал? Рассказывают о своих делах и никто никакого толку добиться не может, всем кажется все правильным и в то же вр[емя] неправильным, в зависимости от настроения.
Некоторые сейчас так рассуждают: «У тебя остались еще арестованные?». Скажешь: «Да, есть»
- Ну, твое дело хуже, все равно они сейчас отказываются, а им подчас склонны верить больше, чем нам.
В этом есть большая доля правды. Есть и такие разговоры, можно сослаться прямо на лиц. Это - Зайцев, начальник] 2 отдела и Иванов, б[ывший] особ[о] уполномоченный]. Рассказывают, что они в приемной начальника] управления (я лично не слышал) заявляли: «Хорошо, что мы к этим операциям прямого отношения не имели, а теперь бы пришлось оправдываться...». Как сейчас выясняется, сам Иванов по своим весьма немногочисленным делам извращал больше всех. И именно сам извращал, а не ошибался.
На собрании всплыл вопрос о том, что некоторые лица по заказам начальства брали вымышленные показания на сотрудников и вообще людей, непричастных к тем преступлениям, которые им приписываются.
В этом вопросе, мне кажется, есть единодушное мнение вытащить этих людей с их начальниками, показать народу и посадить, чтобы сами давали показания для чего они это делали.
Помогали врагам отвести удар и перебить честных людей -это ясно. Пусть они за это ответят и пусть это будет уроком к повышению политической сознательности и бдит[ельно]сти.
Но надо учесть, что здесь возможны случаи клеветы, перестраховки и все, что угодно.
Один из выступавших, т. Алпатов, заявил, что его заставляли брать показания на одного из сотрудников отдела, хотя вины за ним он не знал. И арестованные по этому поводу говорить ничего не могли, так как знакомы они были, но ничего к[онтр]-революционного] в содержании этого знакомства не было. Такие факты необх[оди] мо расследовать и привлекать к уголовной ответ[ственно]сти, давшего такое указание, и мне кажется, нельзя никак оставить в стороне также исполнителя. Почему он до сего вр[емени] молчал, почему он согласился? Это же не заблуждение, а прямая провокация.
У нас сейчас принял хронический хар[акте]р повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят и никто ничего не делает. Прошло дело - ладно. Не прошло - пусть отдувается тот раб[отни]к, который сидел над этим делом. Арестованные пошли на разного рода провокации, клевету и все, что угодно, фактически разнуздались до невозможности. Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно. Надо каким то образом проверить все дела и поставить точку над i. Не виновен - освободить, а виновен - так создать соответствующие условия. Нельзя же ставить оперработника в прямую зависимость не от степени виновности арестованного, а от его поведения. Такое положение продолжает иметь место, особенно по делам о шпионаже, где кроме личного признания, в ряде случаев документов, подтверждающих вину, не найдешь. Многие работники охвачены чувством неуверенности не в виновности арестованного, а в способах доказательств этой виновности и склонны при затруднении идти на уступки.
Последнее вр[емя] пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и почти, как правило, во многих заявлениях или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет.
Это обстоят[ельст]во не в меньшей степени нервирует раб[отни]ков. Предатели, шкурники в нашей среде были и, вероятно, есть, но их - единицы-десятки, а из-за них чувство нервозности и неуверенности в себе охватило большинство раб[отни] ков. Очень часто приходится слышать:
- Почему я в этот период не заболел? Или:
- Работал бы себе каким-нибудь секретарем, а то теперь жди с какого угла ударят
Короче говоря, существует много явлений и фактов, которые свидетельствуют о неблагополучном положении в моральном состоянии раб[отни]ков. Я, например, не считаю возможным выступление на общем партийном] собрании с такого рода фактами, потому что мне бы заявили, что я сею панику и деморализую аппарат и, пожалуй, получил бы отпор от тех, кто за час до выступления подтверждал и развивал эти факты. Такие явления у нас есть. Эти описываемые мною настроения все же существуют, охватывают значительное число людей и уже дают свои отрицательные результаты.
Работа идет не так, как это нужно. Многие действуют чисто механически, без души.
Для самозабвения потянулись к водке, к обсуждению всяких и всяческих вопросов. Сам я нахожусь в водовороте этих явлений и считаю, что так дальше продолжаться не может. Надо разобраться и положить конец. Вскрыть, в чем виновны все и в чем - отдельные личности, и положить какую-то грань. Какую форму вы изберете - это все равно, но надо скорей. Ходячая формула о том, что все старые раб[отни]ки «лепачи» и им нельзя доверить, по-моему, в корне неправильна и сеет дезорганизацию. Я располагаю фактами, что со стороны пом[ощника] начальника] управления тов. Медведева имеет место именно такой подход к вопросу. Я хочу обратить вним[ание], что при разборе любого явления вы встретитесь с таким положением, что сегодня ч[еловек] говорит одно, а завтра, поразмыслив над выгодами и невыгодами сказанного, будет отказываться и говорить другое. Поэтому очень часто можно сделать ошибочное представление о фактах. В нашем отделе осталось три старых раб[отни]ка, все они занимают руководящее положение, в этом числе я, - не только начальник] отделения, но и парторг. Получается интересная картина: в отделе были перегибы, извращения ит. д., а на «Шипке все спокойно». В других отделах помаленьку вытаскивают отдельных фигурок, говорят их возможно скоро посадят, потому что, как видно, преступления за ними есть и довольно значительные.
Встает вопрос: нет ли круговой поруки, ведь 3 отдел занимал в массовой операции не последнее, а ведущее место? Не зажата ли критика?
На этот вопрос сразу ответить трудно потому, что наша работа имеет свои особенности. Не всякий мог знать, что делается в соседней комнате. Поэтому ряд обстоятельств возникает сейчас, когда все эти вопросы встали на обсуждение, и то далеко не полностью потому, что многих раб[отни]ков в отделе не осталось. Но даже по тем отдельным фактам, которые становятся известными сейчас, ясно, что в 3 отделе извращений было много. Касаются они гл[авным] обр[азом] руководящего состава. Я их не буду перечислять, надеясь, что я буду вызван для переговоров, где и расскажу, что мне известно. Кто из руководящих раб[отни]ков отдела будет персонально виновен и в чем именно, покажет будущее, но уже сейчас надо оставшихся развести. Потому что я не верю начальнику] отдела, он не верит мне. Третий раб[отни]к - в таком же положении. А внешне поддерживаем вид будто ничего не случилось.
Расписался я много, а толку, наверно, мало. Рез[уль]тат нервной взвинченности. Я прошу с моим письмом или отдельными его частями, по вашему усмотрению, ознакомить начальника] Управления тов. Кудрявцева, так как дублированием письма я займу много времени.
ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 80. Л. 23^3.