№ 13-й. Часть 3
№ 13-й
Продолжение мемуаров Бориса Вольшова.
Часть 3
Часть 1 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42677.html
Часть 2 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42973.html
- Явился.
Все устремили на меня насмешливые с издевкой, взгляды. Я почувствовал что-то неладное. Кровь отлила от лица, когда я увидел перевернутую постель. Кто-то нарочно закрутил и запутал простыни. На фоне аккуратно заправленных коек, моя являлась воплощением уродства.
- Заправлять не буду!
- И кушать не будешь.
- Не буду и не надо.
- Кстати, и уборную помоешь.
- Кто не ест, тот и не работает, кстати.
Этот ответ был оценен по достоинству. Раздался дружный смех. Но мне не полегчало.
- На-пр-во! В столовую, шагом марш!
А ты, Эпштейн, не пристраивайся.
Я остался один. Как всегда, в таких случаях, на тебя опускается вуаль обиды, задетого самолюбия и чувство второсортности. Твоя гордость и упрямство не позволяют тебе подчиниться чужой воле, но закон коллектива твёрд и прямолинеен: "Делай, как все". А если мне не хочется делать то, что делают все? А если я не умею делать то, что делают все? И на это есть лозунг: "Не можешь - научим, не хочешь - заставим!". Всё очень просто. Попав в коллектив, ты уже не принадлежишь самому себе. Если ты обладаешь индивидуальными качествами, в отличие от других, коллектив сделает из тебя болвана, пугало или идиота.
Коллектив обязан не только воспитывать, но и перевоспитывать. Коллектив обязан сотворить из тебя чучело, набитое повседневной ерундой и сомнительными законами. Законы эти натянуты невидимыми нитями, по которым тебе суждено ходить.
Оступившись, ты нарушаешь закон. Тебя подталкивают с боков и сзади. Тебя хватают и держат. Тебя втягивают в пасть коллектива, которая захлопывается за тобой. Её жернова постепенно перетирают тебя, превращая в тот самый порошок, из которого и делают чучело.
Законы коллектива бывают писанные и неписанные. Обычно там, где не имеет силы писанный закон, вступает в действие закон неписанный. В приблатненном мире (а детдом и является таковым), неписанные законы соблюдаются в большей мере, чем писанные. Так, писанный закон гласит: донеси на своего соседа по койке, на товарища и на друга (я, конечно, утрирую) и получишь вознаграждение. Коллектив не любит сексотов (секретных сотрудников), но начальство находит их и вербует любыми путями. С их помощью они знают всё о каждом.
Неписанный закон предусматривает различные методы борьбы с сексотами, в том числе, и - "тёмную". Часто и воспитатели становятся на сторону закона неписанного. Им выгодно поддерживать такой закон, который поощряет самосуд. Это облегчает им работу.
Например, проигравший или проспоривший пайку, не отдаст её. Тогда выигравший идёт на последний шаг: во время раздачи еды, он жалуется воспитателю (дескать, проигравший не отдаёт), и воспитатель отдаёт просителю пайку проигравшего. Отдаёт, зная о последствии, которое ожидает проигравшего после еды, если пайка не будет отдана.
Воспитание голодом очень распространённый метод. Часто упрямец изводит себя (пока не попросит прощения - кушать не дают, а от работы и школы не освобождают) до такой степени, что падает в обморок. После этого принимаются меры, чтобы заставить его есть.
В большинстве случаев, порцию голодающего делят между придурками (подхалимами и любимчиками воспитателей), а иногда сдают на кухню, на случай, если он попросит прощения после еды.
Интересно, кому отдадут мою порцию сегодня?
- Чёрт с ними, пусть подавятся. Шмара (от первой буквы "Ш" и имени Мария - сокращённо - "Шмара") знает, что я прощения просить не буду. И порцию мою на кухню не сдаст. Скорее всего, отдаст Корееву-старшему. Он учится в десятом классе.
За его смуглую кожу и фамилию - Кореев - его прозвали Корявый.
Здоровый. Переросток. Крутит романы с пионервожатыми и угождает воспитателям. Он заменяет их в разных группах. Бывало, он пытался заменить Крысу, в группе старших девочек, но они забросали его трусами и чулками, вдогонку. Не многим удавалось закончить 10 классов в детдоме, но Корявый был одним из них. Его заслуги перед начальством были оценены по достоинству. Его личное дело кишело благодарностями. Он был избран во все органы: в совет дружины, в комитет комсомола, в совет детдома. Это был придурок высшего класса.
Случалось, сделает воспитательница кому-либо замечание, а тот возьми, да и огрызнись. Тогда Корявый встаёт, подходит, бьёт непослушника и спокойно идёт обратно. Проучил. Много он зла ребятам сделал. И это ему не простилось.
Однажды, когда начальство совещалось, ему сыграли "тёмную", затем забили его в прикроватную тумбочку и сбросили со второго этажа. Последствия: два сломанных ребра, свихнутая шея, сотрясение мозга и сломанная рука и тумбочка.
Долго велось расследование, но виновных не оказалось. Все виноваты. А если все виноваты, значит - никто.
Я сижу на краю моей развороченной койки и смотрю в окно, через которое сбросили Корявого. Меня выворачивает изнутри. Меня распирает и передергивает какое-то смутное и бесформенное чувство. Мне кажется, что я готов на всё. Они ещё попомнят меня, когда я сам выброшусь в это окно. Они увидят меня сверху, распластанного и окровавленного. Они будут каяться, что наказали меня, что оставили одного. Кого-то снимут с работы и переведут в другой детдом. Кто-то получит выговор с последним предупреждением. А я? Некому плакать по мне. Некому причитать и заламывать в истерике руки. Ребята из столярного кружка, которыми руководит Николай Васильевич, сколотят гробик, предварительно обмеряв меня. Стружка из-под фуганка зашипит, свернётся колечком и упадет, подпрыгнув. Сколько их уже сделано, гробиков-то, руками членов столярного кружка...
Помню, как в один из них - троих положили. Еще место и для четвертого осталось. Для меня. Да, пронесло тогда. Трое ребят нашли неразорвавшийся снаряд. Занесли его на второй этаж, в пустую комнату (их тогда много пустых было) и стали ковырять. Я стоял рядом и завидовал им. Снаряд ведь! Настоящий!
Один из них повернулся ко мне и говорит:
- Эй, недоносок, волоки сюда железяку или кирпич. А лучше, то и другое.
Оскорбление я воспринял, как похвалу и побежал выполнять задание.
Через несколько секунд раздался взрыв, потрясший массивное здание. Я остановился на лестнице, соображая, что бы это могло быть. Дико закричав, я бросился туда. Дверь была закрыта изнутри. Не помня себя, я упирался ногой в дверь, а дверную ручку тянул на себя. Ручка с треском оторвалась, и я упал. Из комнаты повалил густой и едкий дым. Ничего не было видно. По коридору, топая и вопросительно крича, неслась толпа. Я вскочил и впрыгнул в комнату. Все стёкла были выбиты и дым, как черный шелк, повис на окнах.
Невообразимый галдёж и паника овладели всеми. Все кричали и спрашивали друг друга: “Что случилось?".
Прибежало начальство.
Все барахтались и визжали, как в чернильнице, никто никого и ничего не видел. Дым выедал глаза и запирал глотки. Многими овладел злой кашель.
Я бегал, как сумасшедший, и пытался кому-нибудь объяснить, рассказать, что случилось. Но никто меня не замечал и не слышал.
Сквозняк выдавил дым. Стоны и вопли заглушали начальственные приказы. Всё залито кровью. На потолке и стенах прилипли куски мяса, мозги и кишки. Оторванные руки и ноги валялись на полу. Со многими случились обмороки. Их выносили, запачканных кровью.
Меня стало тошнить. Я выскочил в коридор. Там уже многих, как и меня, рвало от отвращения. Я был единственным, кто знал о случившемся. Я не осознал ещё того, что я был тем четвертым, место на которого было оставлено. Только несколько секунд захлопнули передо мной дверь в потусторонний мир.
Сейчас я задаю себе вопрос:
- Кому повезло? Им или мне?
Я поднял налитые слезами и горечью глаза и встретился взглядом со Сталиным.
Очевидно, в моем взгляде был вопрос, на который он явно не знал, что ответить. Он смотрел на меня полуласково, полулукаво, как бы говоря"
- Поступай, как знаешь.
Вообще-то здесь не очень высоко. Разбиться можно, если упасть на голову. А если на спину, то почки и печенку отобьёшь.
Максимке (Максимов), правда, очень повезло, когда он свалился с окна.
Максимка был инвалидом от рождения. Ступни его ног были повернуты вовнутрь, и когда он ходил, то совершал кругообразные движения, переступая каждый раз через свою же ступню. Однажды ночью он залез на подоконник и стал мочиться в открытое окно, чтобы не бежать в уборную через весь двор. Совершенно неожиданно для себя он получил электрический удар (шок), закоротив оголенные провода, и свалился вниз.
- Что же делать?
- Вот я тебе пайку и сахар закосил.
Передо мной стоял Рафаэль и любезно протягивал мне хлеб и два кусочка сахара.
- Держи, старик, с водой пройдёт хорошо.
- Спасибо, Раф, но я решил голодуху начать.
- Ты что?
- Да вот еще хотел в окно сигануть, ты помешал.
- Кончай. Кому согрозишь?
- Кому... Кому... Себе. Вот кому. До отбоя дотяну, а там тёмную сыграют. Слыхал? Жидам сегодня тёмная. Виноват я, что ли, что жидом родился? За что они меня?... Чем я хуже их? А??? Что я им плохого сделал? Скажи! За что койку развернули? За что жрать не дали? Скажи! Он стоял, готовый разделить со мной мои мысли и заботы, но ему было трудно понять меня. Он был моим близким другом, но он был далек от моих мыслей. Он был таким, как они.
- Возьми. Это всё, что я могу для тебя сделать.
- Спасибо.
Палата наполнилась шумом. Завтрак кончился. Этот многоголосый шум стал заполнять меня. Моё тело стало звукопоглощающей губкой, впитывающей скользкие интонации и тонкие нюансы.
Мне казалось, что все говорят обо мне. Что они смеются надо мной, предвкушая что-то таинственное.
Так оно и было. Многие стояли вполоборота ко мне и говорили обо мне, стараясь не выдавать тему разговора своей позой. Тот, к кому обращались, время от времени бросал на меня быстрые взгляды и снова делал вид, что разговор не обо мне.
Говорили о разном: об уроках, об авиамоделях, о танкистах и лётчиках (как всегда), но, увидев меня, сидевшего на безобразной постели, заговаривали обо мне. Одни выражали относительное сочувствие моему голоду - тогда говорили громче. Другие выражали затаённую неприязнь, говоря потише.
Звуки вихрем носились по комнате, то разделяясь, то объединяясь. Звуки отражались от стен и потолка и носились во мне то вонзаясь, как иглы, то опускаясь, как молот. Звуки кружили вокруг меня то безобразно поскрипывая, то отвратительно визжа.
Сегодня я особенно чувствителен к ним. Сегодня я - камертон, задающий тон на весь день. Сегодня эти ужасные звуки будут преследовать меня до вечера. Куда от них уйти? Куда скрыться? Как заглушить?
- Чей номер - 13? - визгливым голосом произнесла Шмара. Она стояла в дверях, брезгливо, двумя пальцами держа забытую возле умывальника, майку. Глубокий шрам на щеке (память о дет. колонии, где она была надзирательницей) нервно подрагивал. Прищуренными глазами, с затаённой улыбкой, она поглядывала в мою сторону. Ноздри раздувались.
- Эпштейна! Ответила группа громким, но не дружным хором, и затихла в ожидании приговора.
- За потерянную майку - наряд вне очереди.
- Како-о-ой?
- Это мы еще решим. Все выходите строиться!
Она разжала пальцы, и моя майка мягко опустилась на пол.
Все стали выходить, нарочно наступая, а некоторые и вытирали ноги о мою майку.
Снова стало тихо. Я посмотрел в сторону двери. Все ушли. У порога лежала серая тряпка, которую мне придется надевать и носить. Чистая майка превратилась в тряпку, втоптанную в грязь. Это - моя майка. Это - часть меня. Это - я! Я лежал, втоптанный в грязь немытыми ногами. Оскорблённый и обезличенный. И только номер "13" говорил обо мне.
У каждого свой номер. Его закрепляют за каждым вновь прибывшим. Этот номер на всех вещах, которыми пользуется воспитанник. Каждый вышивает его внизу одежды, на простыни, на наволочках, и т.д. Иголки всегда находятся у дежурного. Иголка - большая ценность. Взял - верни. Часто воспитатели обращаются к воспитанникам, называя лишь номер: "13 - к директору".
По номеру сдаётся в стирку одежда, по номеру она и раздаётся.
Кстати, провинившиеся девчонки стирают бельё с прачками. Отрабатывая наряды вне очереди. Это - трудная работа, потому что не все чистоплотны. Многие мочатся по ночам. Их бельё неприятно пахнет. А на белье - номер! Так, однажды обмочившись, можно стать посмешищем навсегда. Бывало, когда мочились кому-либо в постель во время его отсутствия, а потом издевались над ним.
Сцыкунам тоже не позавидуешь. Они изводят себя бессонницей, стараясь не проспать момент, когда могут обмочиться. Но этот момент наступает именно тогда, когда они засыпают крепким сном после продолжительного бдения.
Страх и неприятная влажность под ним (ней) не дают заснуть до утра. А утром...
Лишь кто-то увидит лужицу под кроватью или влажное пятно на простыни, сразу начинаются оскорбления - издевательства, заканчивающиеся дракой или натиранием "пысы".
Подмоченный матрац вытаскивается на середину палаты и виновнику предлагают добровольно тыкаться в него носом. Количество раз определяется месячным числом, так что обмочиться на 31-е самое обидное. Если виновник не желает делать это добровольно, тогда кто-нибудь или несколько человек валят его на пол и насильно трут его лицом о мокрый матрац. Матрац, набитый соломой, царапает лицо, а солёная моча разъедает свежие ссадины. Сопротивление бесполезно. Все происходит под смех и хохот всей группы, а часто и в присутствии воспитателя.
После "натирания" матрац надо вынести "на солнышко". Все видят эти матрацы и простыни, а на них - номер.
Случается, когда оказывается сразу несколько человек с "подмоченной репутацией", тогда устраивается массовое "представление". Некоторые, боясь насилия, добровольно становятся на колени и, прикинувшись дурачками, с жалкой улыбкой откидываются назад и с размаха утыкаются лицом в мокрое пятно. Таким делается скидка. Остальным "намыливают пысы", соответственно числу месяца.
В девичьих группах эта процедура повторяется с небольшим добавлением: особо сопротивляющейся девчонке натирают лицо до крови мокрыми или влажными трусами. Затем, выбрасывают их в окно. Ребята палками подбрасывают их и носят, как флаг. А на них - номер.
Запасную пару не выдают. Не положено. Если такая девчонка осмелится выйти из палаты, над ней сыграют злую шутку: улучив момент, ей будут подымать платье в самые неподходящие моменты; в момент умывания лица, когда возле умывальника десятки человек (мальчиков и девочек), в момент общего построения или в момент общей физзарядки.
О! Подобное "кино" приводило некоторых к попыткам самоубийства.
Так Пухлая (Пухова) бросилась в лестничный проём, после очередного "киносеанса". Она не убилась. Но над ней надругались и тогда, когда она была без сознания: её обнаженный живот и раскинутые ноги были измазаны дегтем из бочки, давно хранящейся под лестницей, для смазки телеги и столярных верстаков.
Прибежавшие и медсестра ужаснулись, а кто-то уже "умыл руки".
Беднягу подлечили и вскоре от нее отделались. Спихнув "недоношенную" в ФЗО. "Недоношенная" - значит не дали ей возможности закончить учебный год.
"Самострелов" начальство не любит. Говорят, что за этот случай им здорово влетело. Жирную кастеляншу сняли с работы за то, что не выдала девчонке запасные трусы. Лестничный пролёт затянули металлической сеткой. Бочку с дёгтем из-под лестницы убрали, поставив туда, на случай пожара, ящик с песком, в который мочились втихаря.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Продолжение мемуаров Бориса Вольшова.
Часть 3
Часть 1 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42677.html
Часть 2 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42973.html
- Явился.
Все устремили на меня насмешливые с издевкой, взгляды. Я почувствовал что-то неладное. Кровь отлила от лица, когда я увидел перевернутую постель. Кто-то нарочно закрутил и запутал простыни. На фоне аккуратно заправленных коек, моя являлась воплощением уродства.
- Заправлять не буду!
- И кушать не будешь.
- Не буду и не надо.
- Кстати, и уборную помоешь.
- Кто не ест, тот и не работает, кстати.
Этот ответ был оценен по достоинству. Раздался дружный смех. Но мне не полегчало.
- На-пр-во! В столовую, шагом марш!
А ты, Эпштейн, не пристраивайся.
Я остался один. Как всегда, в таких случаях, на тебя опускается вуаль обиды, задетого самолюбия и чувство второсортности. Твоя гордость и упрямство не позволяют тебе подчиниться чужой воле, но закон коллектива твёрд и прямолинеен: "Делай, как все". А если мне не хочется делать то, что делают все? А если я не умею делать то, что делают все? И на это есть лозунг: "Не можешь - научим, не хочешь - заставим!". Всё очень просто. Попав в коллектив, ты уже не принадлежишь самому себе. Если ты обладаешь индивидуальными качествами, в отличие от других, коллектив сделает из тебя болвана, пугало или идиота.
Коллектив обязан не только воспитывать, но и перевоспитывать. Коллектив обязан сотворить из тебя чучело, набитое повседневной ерундой и сомнительными законами. Законы эти натянуты невидимыми нитями, по которым тебе суждено ходить.
Оступившись, ты нарушаешь закон. Тебя подталкивают с боков и сзади. Тебя хватают и держат. Тебя втягивают в пасть коллектива, которая захлопывается за тобой. Её жернова постепенно перетирают тебя, превращая в тот самый порошок, из которого и делают чучело.
Законы коллектива бывают писанные и неписанные. Обычно там, где не имеет силы писанный закон, вступает в действие закон неписанный. В приблатненном мире (а детдом и является таковым), неписанные законы соблюдаются в большей мере, чем писанные. Так, писанный закон гласит: донеси на своего соседа по койке, на товарища и на друга (я, конечно, утрирую) и получишь вознаграждение. Коллектив не любит сексотов (секретных сотрудников), но начальство находит их и вербует любыми путями. С их помощью они знают всё о каждом.
Неписанный закон предусматривает различные методы борьбы с сексотами, в том числе, и - "тёмную". Часто и воспитатели становятся на сторону закона неписанного. Им выгодно поддерживать такой закон, который поощряет самосуд. Это облегчает им работу.
Например, проигравший или проспоривший пайку, не отдаст её. Тогда выигравший идёт на последний шаг: во время раздачи еды, он жалуется воспитателю (дескать, проигравший не отдаёт), и воспитатель отдаёт просителю пайку проигравшего. Отдаёт, зная о последствии, которое ожидает проигравшего после еды, если пайка не будет отдана.
Воспитание голодом очень распространённый метод. Часто упрямец изводит себя (пока не попросит прощения - кушать не дают, а от работы и школы не освобождают) до такой степени, что падает в обморок. После этого принимаются меры, чтобы заставить его есть.
В большинстве случаев, порцию голодающего делят между придурками (подхалимами и любимчиками воспитателей), а иногда сдают на кухню, на случай, если он попросит прощения после еды.
Интересно, кому отдадут мою порцию сегодня?
- Чёрт с ними, пусть подавятся. Шмара (от первой буквы "Ш" и имени Мария - сокращённо - "Шмара") знает, что я прощения просить не буду. И порцию мою на кухню не сдаст. Скорее всего, отдаст Корееву-старшему. Он учится в десятом классе.
За его смуглую кожу и фамилию - Кореев - его прозвали Корявый.
Здоровый. Переросток. Крутит романы с пионервожатыми и угождает воспитателям. Он заменяет их в разных группах. Бывало, он пытался заменить Крысу, в группе старших девочек, но они забросали его трусами и чулками, вдогонку. Не многим удавалось закончить 10 классов в детдоме, но Корявый был одним из них. Его заслуги перед начальством были оценены по достоинству. Его личное дело кишело благодарностями. Он был избран во все органы: в совет дружины, в комитет комсомола, в совет детдома. Это был придурок высшего класса.
Случалось, сделает воспитательница кому-либо замечание, а тот возьми, да и огрызнись. Тогда Корявый встаёт, подходит, бьёт непослушника и спокойно идёт обратно. Проучил. Много он зла ребятам сделал. И это ему не простилось.
Однажды, когда начальство совещалось, ему сыграли "тёмную", затем забили его в прикроватную тумбочку и сбросили со второго этажа. Последствия: два сломанных ребра, свихнутая шея, сотрясение мозга и сломанная рука и тумбочка.
Долго велось расследование, но виновных не оказалось. Все виноваты. А если все виноваты, значит - никто.
Я сижу на краю моей развороченной койки и смотрю в окно, через которое сбросили Корявого. Меня выворачивает изнутри. Меня распирает и передергивает какое-то смутное и бесформенное чувство. Мне кажется, что я готов на всё. Они ещё попомнят меня, когда я сам выброшусь в это окно. Они увидят меня сверху, распластанного и окровавленного. Они будут каяться, что наказали меня, что оставили одного. Кого-то снимут с работы и переведут в другой детдом. Кто-то получит выговор с последним предупреждением. А я? Некому плакать по мне. Некому причитать и заламывать в истерике руки. Ребята из столярного кружка, которыми руководит Николай Васильевич, сколотят гробик, предварительно обмеряв меня. Стружка из-под фуганка зашипит, свернётся колечком и упадет, подпрыгнув. Сколько их уже сделано, гробиков-то, руками членов столярного кружка...
Помню, как в один из них - троих положили. Еще место и для четвертого осталось. Для меня. Да, пронесло тогда. Трое ребят нашли неразорвавшийся снаряд. Занесли его на второй этаж, в пустую комнату (их тогда много пустых было) и стали ковырять. Я стоял рядом и завидовал им. Снаряд ведь! Настоящий!
Один из них повернулся ко мне и говорит:
- Эй, недоносок, волоки сюда железяку или кирпич. А лучше, то и другое.
Оскорбление я воспринял, как похвалу и побежал выполнять задание.
Через несколько секунд раздался взрыв, потрясший массивное здание. Я остановился на лестнице, соображая, что бы это могло быть. Дико закричав, я бросился туда. Дверь была закрыта изнутри. Не помня себя, я упирался ногой в дверь, а дверную ручку тянул на себя. Ручка с треском оторвалась, и я упал. Из комнаты повалил густой и едкий дым. Ничего не было видно. По коридору, топая и вопросительно крича, неслась толпа. Я вскочил и впрыгнул в комнату. Все стёкла были выбиты и дым, как черный шелк, повис на окнах.
Невообразимый галдёж и паника овладели всеми. Все кричали и спрашивали друг друга: “Что случилось?".
Прибежало начальство.
Все барахтались и визжали, как в чернильнице, никто никого и ничего не видел. Дым выедал глаза и запирал глотки. Многими овладел злой кашель.
Я бегал, как сумасшедший, и пытался кому-нибудь объяснить, рассказать, что случилось. Но никто меня не замечал и не слышал.
Сквозняк выдавил дым. Стоны и вопли заглушали начальственные приказы. Всё залито кровью. На потолке и стенах прилипли куски мяса, мозги и кишки. Оторванные руки и ноги валялись на полу. Со многими случились обмороки. Их выносили, запачканных кровью.
Меня стало тошнить. Я выскочил в коридор. Там уже многих, как и меня, рвало от отвращения. Я был единственным, кто знал о случившемся. Я не осознал ещё того, что я был тем четвертым, место на которого было оставлено. Только несколько секунд захлопнули передо мной дверь в потусторонний мир.
Сейчас я задаю себе вопрос:
- Кому повезло? Им или мне?
Я поднял налитые слезами и горечью глаза и встретился взглядом со Сталиным.
Очевидно, в моем взгляде был вопрос, на который он явно не знал, что ответить. Он смотрел на меня полуласково, полулукаво, как бы говоря"
- Поступай, как знаешь.
Вообще-то здесь не очень высоко. Разбиться можно, если упасть на голову. А если на спину, то почки и печенку отобьёшь.
Максимке (Максимов), правда, очень повезло, когда он свалился с окна.
Максимка был инвалидом от рождения. Ступни его ног были повернуты вовнутрь, и когда он ходил, то совершал кругообразные движения, переступая каждый раз через свою же ступню. Однажды ночью он залез на подоконник и стал мочиться в открытое окно, чтобы не бежать в уборную через весь двор. Совершенно неожиданно для себя он получил электрический удар (шок), закоротив оголенные провода, и свалился вниз.
- Что же делать?
- Вот я тебе пайку и сахар закосил.
Передо мной стоял Рафаэль и любезно протягивал мне хлеб и два кусочка сахара.
- Держи, старик, с водой пройдёт хорошо.
- Спасибо, Раф, но я решил голодуху начать.
- Ты что?
- Да вот еще хотел в окно сигануть, ты помешал.
- Кончай. Кому согрозишь?
- Кому... Кому... Себе. Вот кому. До отбоя дотяну, а там тёмную сыграют. Слыхал? Жидам сегодня тёмная. Виноват я, что ли, что жидом родился? За что они меня?... Чем я хуже их? А??? Что я им плохого сделал? Скажи! За что койку развернули? За что жрать не дали? Скажи! Он стоял, готовый разделить со мной мои мысли и заботы, но ему было трудно понять меня. Он был моим близким другом, но он был далек от моих мыслей. Он был таким, как они.
- Возьми. Это всё, что я могу для тебя сделать.
- Спасибо.
Палата наполнилась шумом. Завтрак кончился. Этот многоголосый шум стал заполнять меня. Моё тело стало звукопоглощающей губкой, впитывающей скользкие интонации и тонкие нюансы.
Мне казалось, что все говорят обо мне. Что они смеются надо мной, предвкушая что-то таинственное.
Так оно и было. Многие стояли вполоборота ко мне и говорили обо мне, стараясь не выдавать тему разговора своей позой. Тот, к кому обращались, время от времени бросал на меня быстрые взгляды и снова делал вид, что разговор не обо мне.
Говорили о разном: об уроках, об авиамоделях, о танкистах и лётчиках (как всегда), но, увидев меня, сидевшего на безобразной постели, заговаривали обо мне. Одни выражали относительное сочувствие моему голоду - тогда говорили громче. Другие выражали затаённую неприязнь, говоря потише.
Звуки вихрем носились по комнате, то разделяясь, то объединяясь. Звуки отражались от стен и потолка и носились во мне то вонзаясь, как иглы, то опускаясь, как молот. Звуки кружили вокруг меня то безобразно поскрипывая, то отвратительно визжа.
Сегодня я особенно чувствителен к ним. Сегодня я - камертон, задающий тон на весь день. Сегодня эти ужасные звуки будут преследовать меня до вечера. Куда от них уйти? Куда скрыться? Как заглушить?
- Чей номер - 13? - визгливым голосом произнесла Шмара. Она стояла в дверях, брезгливо, двумя пальцами держа забытую возле умывальника, майку. Глубокий шрам на щеке (память о дет. колонии, где она была надзирательницей) нервно подрагивал. Прищуренными глазами, с затаённой улыбкой, она поглядывала в мою сторону. Ноздри раздувались.
- Эпштейна! Ответила группа громким, но не дружным хором, и затихла в ожидании приговора.
- За потерянную майку - наряд вне очереди.
- Како-о-ой?
- Это мы еще решим. Все выходите строиться!
Она разжала пальцы, и моя майка мягко опустилась на пол.
Все стали выходить, нарочно наступая, а некоторые и вытирали ноги о мою майку.
Снова стало тихо. Я посмотрел в сторону двери. Все ушли. У порога лежала серая тряпка, которую мне придется надевать и носить. Чистая майка превратилась в тряпку, втоптанную в грязь. Это - моя майка. Это - часть меня. Это - я! Я лежал, втоптанный в грязь немытыми ногами. Оскорблённый и обезличенный. И только номер "13" говорил обо мне.
У каждого свой номер. Его закрепляют за каждым вновь прибывшим. Этот номер на всех вещах, которыми пользуется воспитанник. Каждый вышивает его внизу одежды, на простыни, на наволочках, и т.д. Иголки всегда находятся у дежурного. Иголка - большая ценность. Взял - верни. Часто воспитатели обращаются к воспитанникам, называя лишь номер: "13 - к директору".
По номеру сдаётся в стирку одежда, по номеру она и раздаётся.
Кстати, провинившиеся девчонки стирают бельё с прачками. Отрабатывая наряды вне очереди. Это - трудная работа, потому что не все чистоплотны. Многие мочатся по ночам. Их бельё неприятно пахнет. А на белье - номер! Так, однажды обмочившись, можно стать посмешищем навсегда. Бывало, когда мочились кому-либо в постель во время его отсутствия, а потом издевались над ним.
Сцыкунам тоже не позавидуешь. Они изводят себя бессонницей, стараясь не проспать момент, когда могут обмочиться. Но этот момент наступает именно тогда, когда они засыпают крепким сном после продолжительного бдения.
Страх и неприятная влажность под ним (ней) не дают заснуть до утра. А утром...
Лишь кто-то увидит лужицу под кроватью или влажное пятно на простыни, сразу начинаются оскорбления - издевательства, заканчивающиеся дракой или натиранием "пысы".
Подмоченный матрац вытаскивается на середину палаты и виновнику предлагают добровольно тыкаться в него носом. Количество раз определяется месячным числом, так что обмочиться на 31-е самое обидное. Если виновник не желает делать это добровольно, тогда кто-нибудь или несколько человек валят его на пол и насильно трут его лицом о мокрый матрац. Матрац, набитый соломой, царапает лицо, а солёная моча разъедает свежие ссадины. Сопротивление бесполезно. Все происходит под смех и хохот всей группы, а часто и в присутствии воспитателя.
После "натирания" матрац надо вынести "на солнышко". Все видят эти матрацы и простыни, а на них - номер.
Случается, когда оказывается сразу несколько человек с "подмоченной репутацией", тогда устраивается массовое "представление". Некоторые, боясь насилия, добровольно становятся на колени и, прикинувшись дурачками, с жалкой улыбкой откидываются назад и с размаха утыкаются лицом в мокрое пятно. Таким делается скидка. Остальным "намыливают пысы", соответственно числу месяца.
В девичьих группах эта процедура повторяется с небольшим добавлением: особо сопротивляющейся девчонке натирают лицо до крови мокрыми или влажными трусами. Затем, выбрасывают их в окно. Ребята палками подбрасывают их и носят, как флаг. А на них - номер.
Запасную пару не выдают. Не положено. Если такая девчонка осмелится выйти из палаты, над ней сыграют злую шутку: улучив момент, ей будут подымать платье в самые неподходящие моменты; в момент умывания лица, когда возле умывальника десятки человек (мальчиков и девочек), в момент общего построения или в момент общей физзарядки.
О! Подобное "кино" приводило некоторых к попыткам самоубийства.
Так Пухлая (Пухова) бросилась в лестничный проём, после очередного "киносеанса". Она не убилась. Но над ней надругались и тогда, когда она была без сознания: её обнаженный живот и раскинутые ноги были измазаны дегтем из бочки, давно хранящейся под лестницей, для смазки телеги и столярных верстаков.
Прибежавшие и медсестра ужаснулись, а кто-то уже "умыл руки".
Беднягу подлечили и вскоре от нее отделались. Спихнув "недоношенную" в ФЗО. "Недоношенная" - значит не дали ей возможности закончить учебный год.
"Самострелов" начальство не любит. Говорят, что за этот случай им здорово влетело. Жирную кастеляншу сняли с работы за то, что не выдала девчонке запасные трусы. Лестничный пролёт затянули металлической сеткой. Бочку с дёгтем из-под лестницы убрали, поставив туда, на случай пожара, ящик с песком, в который мочились втихаря.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.