№ 13-й. Часть 2
№ 13-й
Продолжение мемуаров Бориса Вольшова.
Часть 2
Часть 1 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42677.html
- Жидам тёмная!
Эта фраза заложила мне уши, а мозг продолжал лихорадочно работать, перебирая все варианты несбывшейся "тёмной". Их не находилось.
Намеченное заранее - всегда должно осуществиться: как революция, как пятилетний план, как шагающий экскаватор.
Руки мои подрагивали. Я никак не мог ровно, без складок, заложить простынь под одеяло. Эта заправка называлась "конвертом". Потом дежурные по группе возьмут шпагат и натянут его вдоль спинок сорока кроватей. Таким образом определится тот, кто нарушил линейность. Нарушитель будет наказан.
Радио передавало песни в исполнении Эдит Пиаф. Услышав сильно грассирующее "р", кто-то крикнул стоящему у репродуктора:
- Выруби эту пархатую!
- Это же француженка.
- Какая француженка? Слышь, как картавит.
Я взял зубную щетку и пошел умываться.
Умывальник - это длинное корыто посреди двора. Над ним установлена металлическая бочка с трубой. Через множество отверстий в ней, струйками стекает холодная вода. Наполняют бочку дежурные по кухне. Они встают задолго до подъёма и в школу не идут. По одну сторону корыта (три доски образуют наклонный желоб, по которому грязная вода стекает в выкопанную рядом яму) - девочки, по другую - мальчики.
Я всегда стараюсь стать напротив Зинки. Иногда она, чистя зубы порошком, подмигивает или улыбается мне. Держа щетку во рту. Я отвечаю ей тем же.
Каждое утро - новая пачка порошка. Одна на всех. Сначала нужно намочить щётку, затем, дождавшись своей очереди, обмакнуть её в порошок, а потом уже в рот. Как правило, опоздавшим порошка не достаётся.
Зарядка положена по расписанию перед мытьём. Но она проводится нерегулярно, в зависимости от дежурного по детдому. Завуч всегда проводит её, и очень добросовестно, а Лара Григорьевна, музыкальный руководитель и рекордсмен в весе - (около двухсот килограмм), никогда. Её студнеобразное тело странно раскачивается при ходьбе. Живот и необъятные груди вздымаются и опускаются в такт её тяжёлой поступи. Ей всего-то тридцать пять лет, а выглядит - за пятьдесят. Табурет, буквально, исчезает под ней во время игры на пианино. Её добродушное лицо покоится на нескольких подбородках, которые от игры, раскачиваются, как желе. Сквозь духи всегда пробивается запах пота и горячего тела. Она - причина насмешек и похабных анекдотов. "Разведчики" утверждают, что она никогда не носит трусов. Это побуждает многих ронять карандаши и ручки во время занятий и подолгу искать их под столом.
Зинки сегодня около умывальника нет. Очевидно, дежурит по группе. Очевидно, она уже знает о предстоящем, ведь Фанька - в её группе. очевидно, она подумала и обо мне. Вот бы сейчас увидеть её! По родинке и по опущенному взгляду я бы всё определил.
- Темная! Жидам - темная!
А ведь и Зинка не избежит участия в ней. Закон большинства гласит: "Кто не с нами, тот - против нас". Да и кто такая Фанька, чтобы из-за неё быть против всех. Уставится своими черными глазищами - и уже жалко её. А за что её жалеть? За её грустные глаза? Так ведь они у многих грустные. За что? За её красивые волосы? Так ведь они у многих красивые. Подумаешь, походка гордая... Не таких гордых обламывали. Не таким пысы намыливали. Не такие просились. Еще как просились.
Марфа Балецкая не такая, как она, а глотку порвала, так просилась. Такая кобыла здоровая, что двое девчонок одеяло её удерживали. Марфа Балецкая самая старшая из девчат. Ей лет девятнадцать-двадцать, а по бумагам - шестнадцать. Она была давно оформившаяся и (местами, слишком сформировавшаяся) и большую часть времени проводила с обслуживающим персоналом. В детдоме её держали из-за её короткой ноги. Она сильно хромала, вызывающе отставляя при этом свой пышный зад. При ускоренной ходьбе она напоминала шатунный механизм, с неизменно повторяющимся тактом. Её никуда не могли спихнуть: ни в ФЗО, ни в РУ, никуда.
Несмотря на свой возраст, она училась в седьмом классе. Таким образом, за два года она заканчивала один класс. Это ничуть не мешало ей быть помощницей воспитательницы и заместителем повара.
Она была необыкновенно ярка, как и все цыгане. Она не умела отбивать чечётку, но зато играла на гитаре, как и все цыгане. За это её очень любили взрослые. Иногда, после отбоя, они собирались в столовой выпить и закусить (благо, закуска ничего не стоила, всё из общего склада) и приглашали Марфу, уже раздевшуюся и готовую ко сну. Кто-нибудь входил тихо-тихо в палату и наклонившись над ней, шептал: "В столовую. С гитарой". Она вставала, одевалась, брала гитару и, сильно хромая, выходила. Спустя некоторое время из столовой доносилась песня, обязательно с цыганским надрывом.
Репертуар не менялся. Заказывали уже известные песни. Некоторые подвывали, закатив в представляемой истоме, глаза. После очередного "концерта" её благодарили, чем могли, с общего стола, и, разрешив ей не вставать с подъёмом, отпускали. Что происходило в столовой после "концерта", оставалось только догадываться. Оттуда доносился смех и возбужденные выкрики, а окна были плотно завешены суконными одеялами.
Однажды дежурная по старшей группе, убирая под кроватями, случайно обнаружила в спальном соломенном матраце Балецкой наволочку с конфетами. Да, это были те же самые конфеты, которые пропали на день Сталинской конституции. Конфеты на сорок человек! Старшая группа девочек тогда конфет не получила. И вот они нашлись. Собрался совет палаты и решили устроить темную.
Долго ждать не пришлось. Она вошла, ничего не подозревая, проковыляла к своей кровати. Присев на край, положила руку на то место, где должны были лежать конфеты. Приятная твердость не прощупывалась.
Всё остальное произошло по разработанной схеме: ножка табуретки - в дверной ручке (чтобы никто не помешал снаружи), одеяло на голове. Ей темно, хотя вся палата залита солнечным светом. Ещё темнее становится в глазах от ударов по голове увесистой наволочкой с конфетами. Темнота в глазах время от времени разрывается яркими молниями от ударов в незащищённое лицо. Душераздирающий крик срывается из-за сбитого дыхания "под дых". Все девчонки возбуждены. Все делают своё дело с усердием и сопением, стараясь не шуметь. Марфа опрокинулась на спину и стала отбиваться ногами. Но тут же ловкие руки подхватили и ноги, и стали растягивать их в стороны, а между ними - удары и зверские щипки.
Снова крик - и голова, закутанная в одеяла, заламывается под кровать. Голосовые связки не выдерживают и лопаются, кровь заполняет рот и нос. Сквозь одеяло проступает краснота. Замешательство. Последние удары - и все разбегаются.
Она лежит поперек кровати с запрокинутой вниз головой. Руки - в стороны. Ноги - в стороны. Платье разорвано в клочья. Грудь вся в глубоких кровавых царапинах и ссадинах. Ноги и живот окровавлены и густо усыпаны кольцеобразными черными волосами. Одеяло медленно сползает с её лица. Вздох удивления и испуга повис в воздухе. Лица нет. Есть кровавое пятно. Кровь изо рта и носа течет по длинным черным волосам на конфеты. Голова безжизненно повисла между койками.
Страшно. Теперь страшно. Что делать? После "тёмной" врача не зовут. Сам иди.
Сам виноват, сам и лечись.
Глаза приоткрылись, но тело остаётся непослушным. Ещё усилие, и ноги - вместе. Набрякшие кровью волосы тяжело поднять. Повернуться на бок! Вот так. Она встает, держась за кровать. Все девчонки стоят полукругом. каждая старается делать вид. что она не била. Знакомая раскладка: "Ну-ка, зайка, отгадай-ка!".
Марфа, тяжело припадая на одну ногу и волоча по полу изодранное платье, приближается к обидчицам. Затем проводит рукой по лицу и удивленно смотрит на окровавленную ладонь. По длинным волосам кровь течёт по спине, между ягодицами, по ногам - на пол.
Заплывшими глазами она окинула всех. Затем резко повернула голову справа налево. Окровавленные волосы, описав полукруг, забрызгали лица стоящих, их платья, чистые простыни на кроватях и оконные стекла, кровью.
Полушепотом, полухрипотой она, превозмогая боль, сказала: "Их нашел Фрол. В грубке. И дал мне спрятать... до Нового года..."
Она пыталась откашляться. Но клокотание в горле усилилось. Она прохрипела: "Можете пересчитать. Можете перевесить.... Все до одной... Целы."
Она старалась стоять ровно и голову держать прямо. Указательным пальцем опущенной руки, она показала на конфеты, лежащие в лужице крови: "Теперь ешьте их, ешьте!".
Значит, "темная" ни за что? Так не бывает. Значит, не виновата? Зачем тогда прятала? Значит - к Сычу на ковер? Значит, карцер или месяц дежурств вне очереди? Ладно. Будь что будет.
- Врачиху сюда, врачиху!
Жи-дам - се-год-ня-тём-на-я.
Я озверело и ритмично тру своё лицо, как бы стараясь смыть с него приметы, по которым они определяют мою принадлежность к семитам. На еврея, внешне, я не похож, но во всех, оставшихся при мне бумагах, после фамилии, имени и отчества - выведено - ЕВРЕЙ. Но этого недостаточно для учителей. В начале каждого учебного года новый учитель, заполняя журнал, спрашивает фамилию, имя, отчество и национальность. Но когда очередь доходит до меня, все поворачиваются в мою сторону и ждут. Ответив на первую часть вопроса, я замолкаю. Мне стыдно произнести вторую. Я жду, пока кто-нибудь скажет за меня.
- Ну, а национальность? Чего ты замолчал?
Я молчу, не решаясь открыть рот.
- Разве вы не видите? - говорю я одними глазами.
- Туркмен? Армянин? Или чуваш? У нас все национальности в почете. В нашей стране все люди равны, а расовые предрассудки уничтожены Великой Октябрьской Социалистической революцией. Вот, например, товарищ Сталин - грузин, а руководит страной, которая насчитывает более ста семидесяти национальностей и народностей.
Про себя я отмечаю, что все равны и все в почёте, кроме евреев.
- Может быть, ты - еврей? - спрашивает учитель, окидывая всех лукавым взглядом.
- Да... Произношу я еле слышно, под ехидный смешок всего класса. Многие хихикают, прикрывая рот ладонью.
-Ну и что, что еврей? Среди евреев тоже попадаются хорошие люди. Вот вам еще один пример: товарищ Коганович, Лазарь Моисеевич... и... и...
Ну и что с того, что еврей? А учитель математики Рафаил и тоже Моисеевич? Хотя, нет. Этот пример не совсем удачный.
Рафаил Моисеевич не считался очень хорошим математиком.
Он был настолько рассеянным человеком, что забывал причесываться по утрам и вытирать слюни при разговоре. Шлёпая мясистыми губами, он разбрызгивал слюни по всему классу. Объясняя урок, он мог задрать штанину с кальсонами выше колена, затем, почесав там, где чесалось, опустить штанину, забыв завязать завязки. После урока кто-нибудь наступал на них, и Рафаил Моисеевич хватался за что попало, чтобы не упасть. Его большой, всегда открытый портфель, падал и из него выпадало всё, что он по рассеянности туда положил: тряпки, которыми стирают с доски, кусочки мела со всех классов, дневники, в которых он хотел сделать соответствующие записи, тетради, отобранные рогатки (из которых его расстреливали) и многое другое.
В первую очередь расхватывались дневники. Потом - все остальное. Неловко улыбаясь, он поднимал с пола оставшееся и выходил, волоча за собой кальсонные завязки.
По своей рассеянности, он мог, объединив две разные задачи в одну, не находить ответа, сходящегося с ответом на последней странице учебника. Иногда он утверждал, что ответ, данный в учебнике, - неправильный. Тогда с ним спорили. Так Витька Барсук выиграл "бутылку", подогнав ответ задачи. Случалось, во время объяснения, когда он выводил довольно корявым почерком на доске условие задачи, пролетевший со свистом гнилой огурец или помидор, врезался в доску. Рафаил Моисеевич, вздрогнув, медленно поворачивался к классу лицом, залепленным семечками. Он не вёл расследование случившемуся. Он не жаловался директору. Он вынимал из глубокого кармана, порывшись там, носовой платок не первой свежести и вытирал лицо. Затем, как ни в чём не бывало, продолжал урок. Мне становилось жалко его, но я старался не выражать своих чувств. Случившееся оставалось темой для разговора на весь день, а виновник возводился в ранг героя.
- А вот вам еще один пример: Блюма Наумовна. Она тоже неплохой человек. Участница революции. Она прожила трудную, но интересную жизнь. Во время войны была в гетто. Вы, конечно, знаете, что такое гетто. Туда гитлеровцы гоняли тысячи евреев. Гетто были обнесены заборами и колючей проволокой, но Блюма Наумовна бежала оттуда и до конца войны была в партизанском отряде.
Блюма Наумовна была учительницей географии. Предмет свой она знала хорошо, но говорила с сильным идиш акцентом. К тому же, она была мягкохарактерна и сильно близорука. Бывало, назовёт какой-нибудь город на Дальнем Востоке или в Сибири, а потом ведёт увесистым носом по карте от западной точки Советского Союза на восток до названного города. Но, не находя его, бормочет вслух:
- Игде-то издесь!
Затем, накрыв пальцем обозначенный кружок, радостно восклицала, повернув к классу только голову:
- Издесь! Увсе видите-е?
Класс дружно кричал, нарочно погромче:
- Да-а, ви-дим!
А сами продолжали делать домашние задания, вышивания и прочие дела.
Ей было только семнадцать лет, когда началась революция. Разграбленная и надруганная большевиками, еврейская школа закрылась. Что делать? Куда пойти? Семья большая, а она старшая из детей. Вот и пошла в школу медсестер. А потом... Сколько крови, сколько смертей пришлось повидать! Сколько раз приходилось рисковать и головой, и телом. Головой - в бою. А телом - после боя. Когда молодая и симпатичная, не жди покоя от ни от красноармейцев, ни от красных командиров. Сколько раз приходилось ложиться то под дулом пистолета, то в силу своего мягкого характера. И никто не брезговал, хотя кроме как "жидовкой", за глаза не называли.
"Революция, гражданская война и мирное строительство". (Этапы большого пути). Какое же мирное? Война продолжалась, но только со своим народом. Вся её семья, во время НЭПа промышлявшая торговлей, "выкорчевана", как капиталистический элемент и сослана на Соловки.
Какое мирное? Ведь это же не погром. Ведь это же истребление людей. Это и коверкание характеров, и искривление человеческих душ.
Она честно отработала десять лет. Она жива. Она уже "исправлена" и "перевоспитана". Она уже может начать новую жизнь. Но...
Началась Вторая Мировая Война. Это и избавление, это и наваждение. Большевиков сменили фашисты, но мало что изменилось. Еще свежи в памяти соловецкие "чудеса", а уже новые ужасы встают перед глазами.
Снова колючая проволока, сторожевые вышки и псы. Снова издевательства и пытки. Снова насилие, работа и голод.
Кто лучше? Те, ведь, свои. От мыслей "Кто лучше и кто хуже" ей не становилось легче. Что-то нужно предпринять. Но что?
Бежать!
Бежать к своим - немецкая шпионка - расстрел. Оставаться здесь и ждать смерти? Тоже неутешительно. Глупо сидеть и ждать.
Бежать.
Может, убьют, так на том всё кончится. А если ранят? А потом пытки?
За побег - голую подвесят вверх ногами. Будут насиловать и, забавляясь, метать в тебя перочинные ножи и дротики. На тебе воплотится вся садистская фантазия. Кровожадные овчарки будут вырывать куски твоего тела... Ты будешь кричать беззубым ртом, но никто не придёт к тебе на помощь.
Это уже видано! Это уже было, черт возьми! На Соловках!!! Где же выход?
Бежать! И пусть всё это кончится. И такой случай представился.
Однажды партизаны напали на склад продовольствия и оружия. Почти вся охрана была брошена туда. Побег состоялся. Не многие уцелели, но ей повезло. Днем она пряталась в мусорных ямах, а с наступлением темноты просилась в дома, выдавая себя за погорелицу. Иногда впускали, но заподозрив в ней еврейку - выгоняли. Она подалась в лес.
Надо обладать достаточным мужеством, чтобы решиться остаться в лесу одной. Теперь она находилась между двумя смертями. Но ведь и голодные звери не пощадят. Еще две недели страха - и полное истощение организма. Еще пару дней - и придёт долгожданное забвение. Скорей бы...
- Стой! Руки вверх!
Голова кружится. Водит из стороны в сторону.
- Стой! Стрелять буду!
Она обхватила ствол.
- Хоть бы уже стрелял, что ли?
- Кто такая? Руки вверх!
- Своя. Куда уже выше?
- Там разберутся, своя или чужая. Иди.
- Я своя.
- Не вздумай бежать. Сразу подстрелю.
Спотыкалась и падала. Вставала и снова шла.
- Вот, подозрительную задержал, товарищ командир, - доложил оборванец.
- Кто такая и откуда?
- Воды. Воды, если можно.
- Сначала отвечай.
Глаза невольно закрывались. Треснувшие губы кровоточили. В уголках рта запеклась кровь. Волосы всколочены. В них сухая трава и еловые иглы. Кофта, юбка и чулки изодраны. Лицо и руки исцарапаны. Ноги отекшие и в крови.
- Я своя. Из гетто.
- Слыхал? - Сказал командир кому-то позади себя.
Она стояла раскачиваясь, вот-вот упадет.
- У нас своих в гетто нет.
Она приоткрыла глаза, стараясь разглядеть того, кто это говорил.
- Как нет?
- Вот так, нет! Шпионка она. Вот и всё.
- Я не шпионка, товагыщ командиг.
- Вот и картавит, как все шпионы.
- Расстрелять и точка.
- Как гастгелять? Я медсестра.
- Все так говорят. Документы есть?
- Я ведь с гетто сбежала, а беглецам документы не выдают.
- Знакомая история. Что будем делать с ней? - спросил через плечо.
- Расстрелять и всё. Что делать, что делать... Потом не обберешься... - И матеро выругался.
- Постой, коммисар, не шуми. Можа и сапрайды сястра. Тады згадзицца, - вмешался в разговор третий.
- Не лезь, Павел. И чего ты так жидов любишь?
- Да, бабу жалка. И на шпиёнку не похожа. А аурачыха ци не - пабачым.
- От...бись. А то и тебя вместе с ней шлепнем.
- Шлепнешь? Шлёпай, гад! Шлёпай! Нимцы под Брестом не шлепнули! Цябе з акружэння вывели, а то б и цебе шлепнули! Падла, шлепай!
Он заслонил её собой и рванул рубаху, подставляя обнаженную грудь под выстрел.
- Шлёпай, чаго стаиш? Тваю мать... Баисся?
- Пашка!
- Чаго Пашка?!... Забыв як звать?! тваю мать... Я жанюся на ей, раз так!!! Зъел?!
Командир и комиссар оторопели. В землянке стало тихо-тихо.
- Сказано - жидовский батька, так оно и есть.
Она положила ему на плечо обе руки и повисла на них.
- Воды.
- Дай ей воды, а то и до свадьбы не дотянет. Ха-ха-ха.
Они остались вдвоем.
А впереди их ждали новые лишения и испытания. Вся война еще была впереди.
Жи-дам, жи-дам, жи-дам...
Я спохватился, но продолжал в ритм своим мыслям тереть лицо. Возле умывальника никого уже не было. Остатки воды вытекали из бочки и медленно струились сквозь отверстия в трубе на мои руки. Рядом висела набухшая от воды простынь, которой вытерлись десятки человек. Я постарался ею промакнуть лицо, но от прикосновения холодного и мокрого материала, передумал. Просохну на ходу.
Когда я вошел в спальню, шла утренняя проверка. Все стояли в строю. Воспитательница распределяла работу: кому чистить картошку, кому пилить дрова, кому подметать двор и мыть уборную после школы.
Что из себя представляет уборная на 250 человек? Это огромная яма с нечистотами, кишащая белыми червями. Над ямой - дощатый сарай, перегороженный пополам. Одна половина для мальчиков, другая - для девочек. Вдоль перегородки - по десять отверстий в полу с каждой стороны.
Уборная - оживленное место после еды и перед сном. Часто в девичьи разговоры встревают ребята и начинается словесная перепалка, заканчивающаяся перебрасыванием через перегородку самых неожиданных предметов, вызывающих визг и хохот с обеих сторон.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Продолжение мемуаров Бориса Вольшова.
Часть 2
Часть 1 - здесь: http://lanasmi.livejournal.com/42677.html
- Жидам тёмная!
Эта фраза заложила мне уши, а мозг продолжал лихорадочно работать, перебирая все варианты несбывшейся "тёмной". Их не находилось.
Намеченное заранее - всегда должно осуществиться: как революция, как пятилетний план, как шагающий экскаватор.
Руки мои подрагивали. Я никак не мог ровно, без складок, заложить простынь под одеяло. Эта заправка называлась "конвертом". Потом дежурные по группе возьмут шпагат и натянут его вдоль спинок сорока кроватей. Таким образом определится тот, кто нарушил линейность. Нарушитель будет наказан.
Радио передавало песни в исполнении Эдит Пиаф. Услышав сильно грассирующее "р", кто-то крикнул стоящему у репродуктора:
- Выруби эту пархатую!
- Это же француженка.
- Какая француженка? Слышь, как картавит.
Я взял зубную щетку и пошел умываться.
Умывальник - это длинное корыто посреди двора. Над ним установлена металлическая бочка с трубой. Через множество отверстий в ней, струйками стекает холодная вода. Наполняют бочку дежурные по кухне. Они встают задолго до подъёма и в школу не идут. По одну сторону корыта (три доски образуют наклонный желоб, по которому грязная вода стекает в выкопанную рядом яму) - девочки, по другую - мальчики.
Я всегда стараюсь стать напротив Зинки. Иногда она, чистя зубы порошком, подмигивает или улыбается мне. Держа щетку во рту. Я отвечаю ей тем же.
Каждое утро - новая пачка порошка. Одна на всех. Сначала нужно намочить щётку, затем, дождавшись своей очереди, обмакнуть её в порошок, а потом уже в рот. Как правило, опоздавшим порошка не достаётся.
Зарядка положена по расписанию перед мытьём. Но она проводится нерегулярно, в зависимости от дежурного по детдому. Завуч всегда проводит её, и очень добросовестно, а Лара Григорьевна, музыкальный руководитель и рекордсмен в весе - (около двухсот килограмм), никогда. Её студнеобразное тело странно раскачивается при ходьбе. Живот и необъятные груди вздымаются и опускаются в такт её тяжёлой поступи. Ей всего-то тридцать пять лет, а выглядит - за пятьдесят. Табурет, буквально, исчезает под ней во время игры на пианино. Её добродушное лицо покоится на нескольких подбородках, которые от игры, раскачиваются, как желе. Сквозь духи всегда пробивается запах пота и горячего тела. Она - причина насмешек и похабных анекдотов. "Разведчики" утверждают, что она никогда не носит трусов. Это побуждает многих ронять карандаши и ручки во время занятий и подолгу искать их под столом.
Зинки сегодня около умывальника нет. Очевидно, дежурит по группе. Очевидно, она уже знает о предстоящем, ведь Фанька - в её группе. очевидно, она подумала и обо мне. Вот бы сейчас увидеть её! По родинке и по опущенному взгляду я бы всё определил.
- Темная! Жидам - темная!
А ведь и Зинка не избежит участия в ней. Закон большинства гласит: "Кто не с нами, тот - против нас". Да и кто такая Фанька, чтобы из-за неё быть против всех. Уставится своими черными глазищами - и уже жалко её. А за что её жалеть? За её грустные глаза? Так ведь они у многих грустные. За что? За её красивые волосы? Так ведь они у многих красивые. Подумаешь, походка гордая... Не таких гордых обламывали. Не таким пысы намыливали. Не такие просились. Еще как просились.
Марфа Балецкая не такая, как она, а глотку порвала, так просилась. Такая кобыла здоровая, что двое девчонок одеяло её удерживали. Марфа Балецкая самая старшая из девчат. Ей лет девятнадцать-двадцать, а по бумагам - шестнадцать. Она была давно оформившаяся и (местами, слишком сформировавшаяся) и большую часть времени проводила с обслуживающим персоналом. В детдоме её держали из-за её короткой ноги. Она сильно хромала, вызывающе отставляя при этом свой пышный зад. При ускоренной ходьбе она напоминала шатунный механизм, с неизменно повторяющимся тактом. Её никуда не могли спихнуть: ни в ФЗО, ни в РУ, никуда.
Несмотря на свой возраст, она училась в седьмом классе. Таким образом, за два года она заканчивала один класс. Это ничуть не мешало ей быть помощницей воспитательницы и заместителем повара.
Она была необыкновенно ярка, как и все цыгане. Она не умела отбивать чечётку, но зато играла на гитаре, как и все цыгане. За это её очень любили взрослые. Иногда, после отбоя, они собирались в столовой выпить и закусить (благо, закуска ничего не стоила, всё из общего склада) и приглашали Марфу, уже раздевшуюся и готовую ко сну. Кто-нибудь входил тихо-тихо в палату и наклонившись над ней, шептал: "В столовую. С гитарой". Она вставала, одевалась, брала гитару и, сильно хромая, выходила. Спустя некоторое время из столовой доносилась песня, обязательно с цыганским надрывом.
Репертуар не менялся. Заказывали уже известные песни. Некоторые подвывали, закатив в представляемой истоме, глаза. После очередного "концерта" её благодарили, чем могли, с общего стола, и, разрешив ей не вставать с подъёмом, отпускали. Что происходило в столовой после "концерта", оставалось только догадываться. Оттуда доносился смех и возбужденные выкрики, а окна были плотно завешены суконными одеялами.
Однажды дежурная по старшей группе, убирая под кроватями, случайно обнаружила в спальном соломенном матраце Балецкой наволочку с конфетами. Да, это были те же самые конфеты, которые пропали на день Сталинской конституции. Конфеты на сорок человек! Старшая группа девочек тогда конфет не получила. И вот они нашлись. Собрался совет палаты и решили устроить темную.
Долго ждать не пришлось. Она вошла, ничего не подозревая, проковыляла к своей кровати. Присев на край, положила руку на то место, где должны были лежать конфеты. Приятная твердость не прощупывалась.
Всё остальное произошло по разработанной схеме: ножка табуретки - в дверной ручке (чтобы никто не помешал снаружи), одеяло на голове. Ей темно, хотя вся палата залита солнечным светом. Ещё темнее становится в глазах от ударов по голове увесистой наволочкой с конфетами. Темнота в глазах время от времени разрывается яркими молниями от ударов в незащищённое лицо. Душераздирающий крик срывается из-за сбитого дыхания "под дых". Все девчонки возбуждены. Все делают своё дело с усердием и сопением, стараясь не шуметь. Марфа опрокинулась на спину и стала отбиваться ногами. Но тут же ловкие руки подхватили и ноги, и стали растягивать их в стороны, а между ними - удары и зверские щипки.
Снова крик - и голова, закутанная в одеяла, заламывается под кровать. Голосовые связки не выдерживают и лопаются, кровь заполняет рот и нос. Сквозь одеяло проступает краснота. Замешательство. Последние удары - и все разбегаются.
Она лежит поперек кровати с запрокинутой вниз головой. Руки - в стороны. Ноги - в стороны. Платье разорвано в клочья. Грудь вся в глубоких кровавых царапинах и ссадинах. Ноги и живот окровавлены и густо усыпаны кольцеобразными черными волосами. Одеяло медленно сползает с её лица. Вздох удивления и испуга повис в воздухе. Лица нет. Есть кровавое пятно. Кровь изо рта и носа течет по длинным черным волосам на конфеты. Голова безжизненно повисла между койками.
Страшно. Теперь страшно. Что делать? После "тёмной" врача не зовут. Сам иди.
Сам виноват, сам и лечись.
Глаза приоткрылись, но тело остаётся непослушным. Ещё усилие, и ноги - вместе. Набрякшие кровью волосы тяжело поднять. Повернуться на бок! Вот так. Она встает, держась за кровать. Все девчонки стоят полукругом. каждая старается делать вид. что она не била. Знакомая раскладка: "Ну-ка, зайка, отгадай-ка!".
Марфа, тяжело припадая на одну ногу и волоча по полу изодранное платье, приближается к обидчицам. Затем проводит рукой по лицу и удивленно смотрит на окровавленную ладонь. По длинным волосам кровь течёт по спине, между ягодицами, по ногам - на пол.
Заплывшими глазами она окинула всех. Затем резко повернула голову справа налево. Окровавленные волосы, описав полукруг, забрызгали лица стоящих, их платья, чистые простыни на кроватях и оконные стекла, кровью.
Полушепотом, полухрипотой она, превозмогая боль, сказала: "Их нашел Фрол. В грубке. И дал мне спрятать... до Нового года..."
Она пыталась откашляться. Но клокотание в горле усилилось. Она прохрипела: "Можете пересчитать. Можете перевесить.... Все до одной... Целы."
Она старалась стоять ровно и голову держать прямо. Указательным пальцем опущенной руки, она показала на конфеты, лежащие в лужице крови: "Теперь ешьте их, ешьте!".
Значит, "темная" ни за что? Так не бывает. Значит, не виновата? Зачем тогда прятала? Значит - к Сычу на ковер? Значит, карцер или месяц дежурств вне очереди? Ладно. Будь что будет.
- Врачиху сюда, врачиху!
Жи-дам - се-год-ня-тём-на-я.
Я озверело и ритмично тру своё лицо, как бы стараясь смыть с него приметы, по которым они определяют мою принадлежность к семитам. На еврея, внешне, я не похож, но во всех, оставшихся при мне бумагах, после фамилии, имени и отчества - выведено - ЕВРЕЙ. Но этого недостаточно для учителей. В начале каждого учебного года новый учитель, заполняя журнал, спрашивает фамилию, имя, отчество и национальность. Но когда очередь доходит до меня, все поворачиваются в мою сторону и ждут. Ответив на первую часть вопроса, я замолкаю. Мне стыдно произнести вторую. Я жду, пока кто-нибудь скажет за меня.
- Ну, а национальность? Чего ты замолчал?
Я молчу, не решаясь открыть рот.
- Разве вы не видите? - говорю я одними глазами.
- Туркмен? Армянин? Или чуваш? У нас все национальности в почете. В нашей стране все люди равны, а расовые предрассудки уничтожены Великой Октябрьской Социалистической революцией. Вот, например, товарищ Сталин - грузин, а руководит страной, которая насчитывает более ста семидесяти национальностей и народностей.
Про себя я отмечаю, что все равны и все в почёте, кроме евреев.
- Может быть, ты - еврей? - спрашивает учитель, окидывая всех лукавым взглядом.
- Да... Произношу я еле слышно, под ехидный смешок всего класса. Многие хихикают, прикрывая рот ладонью.
-Ну и что, что еврей? Среди евреев тоже попадаются хорошие люди. Вот вам еще один пример: товарищ Коганович, Лазарь Моисеевич... и... и...
Ну и что с того, что еврей? А учитель математики Рафаил и тоже Моисеевич? Хотя, нет. Этот пример не совсем удачный.
Рафаил Моисеевич не считался очень хорошим математиком.
Он был настолько рассеянным человеком, что забывал причесываться по утрам и вытирать слюни при разговоре. Шлёпая мясистыми губами, он разбрызгивал слюни по всему классу. Объясняя урок, он мог задрать штанину с кальсонами выше колена, затем, почесав там, где чесалось, опустить штанину, забыв завязать завязки. После урока кто-нибудь наступал на них, и Рафаил Моисеевич хватался за что попало, чтобы не упасть. Его большой, всегда открытый портфель, падал и из него выпадало всё, что он по рассеянности туда положил: тряпки, которыми стирают с доски, кусочки мела со всех классов, дневники, в которых он хотел сделать соответствующие записи, тетради, отобранные рогатки (из которых его расстреливали) и многое другое.
В первую очередь расхватывались дневники. Потом - все остальное. Неловко улыбаясь, он поднимал с пола оставшееся и выходил, волоча за собой кальсонные завязки.
По своей рассеянности, он мог, объединив две разные задачи в одну, не находить ответа, сходящегося с ответом на последней странице учебника. Иногда он утверждал, что ответ, данный в учебнике, - неправильный. Тогда с ним спорили. Так Витька Барсук выиграл "бутылку", подогнав ответ задачи. Случалось, во время объяснения, когда он выводил довольно корявым почерком на доске условие задачи, пролетевший со свистом гнилой огурец или помидор, врезался в доску. Рафаил Моисеевич, вздрогнув, медленно поворачивался к классу лицом, залепленным семечками. Он не вёл расследование случившемуся. Он не жаловался директору. Он вынимал из глубокого кармана, порывшись там, носовой платок не первой свежести и вытирал лицо. Затем, как ни в чём не бывало, продолжал урок. Мне становилось жалко его, но я старался не выражать своих чувств. Случившееся оставалось темой для разговора на весь день, а виновник возводился в ранг героя.
- А вот вам еще один пример: Блюма Наумовна. Она тоже неплохой человек. Участница революции. Она прожила трудную, но интересную жизнь. Во время войны была в гетто. Вы, конечно, знаете, что такое гетто. Туда гитлеровцы гоняли тысячи евреев. Гетто были обнесены заборами и колючей проволокой, но Блюма Наумовна бежала оттуда и до конца войны была в партизанском отряде.
Блюма Наумовна была учительницей географии. Предмет свой она знала хорошо, но говорила с сильным идиш акцентом. К тому же, она была мягкохарактерна и сильно близорука. Бывало, назовёт какой-нибудь город на Дальнем Востоке или в Сибири, а потом ведёт увесистым носом по карте от западной точки Советского Союза на восток до названного города. Но, не находя его, бормочет вслух:
- Игде-то издесь!
Затем, накрыв пальцем обозначенный кружок, радостно восклицала, повернув к классу только голову:
- Издесь! Увсе видите-е?
Класс дружно кричал, нарочно погромче:
- Да-а, ви-дим!
А сами продолжали делать домашние задания, вышивания и прочие дела.
Ей было только семнадцать лет, когда началась революция. Разграбленная и надруганная большевиками, еврейская школа закрылась. Что делать? Куда пойти? Семья большая, а она старшая из детей. Вот и пошла в школу медсестер. А потом... Сколько крови, сколько смертей пришлось повидать! Сколько раз приходилось рисковать и головой, и телом. Головой - в бою. А телом - после боя. Когда молодая и симпатичная, не жди покоя от ни от красноармейцев, ни от красных командиров. Сколько раз приходилось ложиться то под дулом пистолета, то в силу своего мягкого характера. И никто не брезговал, хотя кроме как "жидовкой", за глаза не называли.
"Революция, гражданская война и мирное строительство". (Этапы большого пути). Какое же мирное? Война продолжалась, но только со своим народом. Вся её семья, во время НЭПа промышлявшая торговлей, "выкорчевана", как капиталистический элемент и сослана на Соловки.
Какое мирное? Ведь это же не погром. Ведь это же истребление людей. Это и коверкание характеров, и искривление человеческих душ.
Она честно отработала десять лет. Она жива. Она уже "исправлена" и "перевоспитана". Она уже может начать новую жизнь. Но...
Началась Вторая Мировая Война. Это и избавление, это и наваждение. Большевиков сменили фашисты, но мало что изменилось. Еще свежи в памяти соловецкие "чудеса", а уже новые ужасы встают перед глазами.
Снова колючая проволока, сторожевые вышки и псы. Снова издевательства и пытки. Снова насилие, работа и голод.
Кто лучше? Те, ведь, свои. От мыслей "Кто лучше и кто хуже" ей не становилось легче. Что-то нужно предпринять. Но что?
Бежать!
Бежать к своим - немецкая шпионка - расстрел. Оставаться здесь и ждать смерти? Тоже неутешительно. Глупо сидеть и ждать.
Бежать.
Может, убьют, так на том всё кончится. А если ранят? А потом пытки?
За побег - голую подвесят вверх ногами. Будут насиловать и, забавляясь, метать в тебя перочинные ножи и дротики. На тебе воплотится вся садистская фантазия. Кровожадные овчарки будут вырывать куски твоего тела... Ты будешь кричать беззубым ртом, но никто не придёт к тебе на помощь.
Это уже видано! Это уже было, черт возьми! На Соловках!!! Где же выход?
Бежать! И пусть всё это кончится. И такой случай представился.
Однажды партизаны напали на склад продовольствия и оружия. Почти вся охрана была брошена туда. Побег состоялся. Не многие уцелели, но ей повезло. Днем она пряталась в мусорных ямах, а с наступлением темноты просилась в дома, выдавая себя за погорелицу. Иногда впускали, но заподозрив в ней еврейку - выгоняли. Она подалась в лес.
Надо обладать достаточным мужеством, чтобы решиться остаться в лесу одной. Теперь она находилась между двумя смертями. Но ведь и голодные звери не пощадят. Еще две недели страха - и полное истощение организма. Еще пару дней - и придёт долгожданное забвение. Скорей бы...
- Стой! Руки вверх!
Голова кружится. Водит из стороны в сторону.
- Стой! Стрелять буду!
Она обхватила ствол.
- Хоть бы уже стрелял, что ли?
- Кто такая? Руки вверх!
- Своя. Куда уже выше?
- Там разберутся, своя или чужая. Иди.
- Я своя.
- Не вздумай бежать. Сразу подстрелю.
Спотыкалась и падала. Вставала и снова шла.
- Вот, подозрительную задержал, товарищ командир, - доложил оборванец.
- Кто такая и откуда?
- Воды. Воды, если можно.
- Сначала отвечай.
Глаза невольно закрывались. Треснувшие губы кровоточили. В уголках рта запеклась кровь. Волосы всколочены. В них сухая трава и еловые иглы. Кофта, юбка и чулки изодраны. Лицо и руки исцарапаны. Ноги отекшие и в крови.
- Я своя. Из гетто.
- Слыхал? - Сказал командир кому-то позади себя.
Она стояла раскачиваясь, вот-вот упадет.
- У нас своих в гетто нет.
Она приоткрыла глаза, стараясь разглядеть того, кто это говорил.
- Как нет?
- Вот так, нет! Шпионка она. Вот и всё.
- Я не шпионка, товагыщ командиг.
- Вот и картавит, как все шпионы.
- Расстрелять и точка.
- Как гастгелять? Я медсестра.
- Все так говорят. Документы есть?
- Я ведь с гетто сбежала, а беглецам документы не выдают.
- Знакомая история. Что будем делать с ней? - спросил через плечо.
- Расстрелять и всё. Что делать, что делать... Потом не обберешься... - И матеро выругался.
- Постой, коммисар, не шуми. Можа и сапрайды сястра. Тады згадзицца, - вмешался в разговор третий.
- Не лезь, Павел. И чего ты так жидов любишь?
- Да, бабу жалка. И на шпиёнку не похожа. А аурачыха ци не - пабачым.
- От...бись. А то и тебя вместе с ней шлепнем.
- Шлепнешь? Шлёпай, гад! Шлёпай! Нимцы под Брестом не шлепнули! Цябе з акружэння вывели, а то б и цебе шлепнули! Падла, шлепай!
Он заслонил её собой и рванул рубаху, подставляя обнаженную грудь под выстрел.
- Шлёпай, чаго стаиш? Тваю мать... Баисся?
- Пашка!
- Чаго Пашка?!... Забыв як звать?! тваю мать... Я жанюся на ей, раз так!!! Зъел?!
Командир и комиссар оторопели. В землянке стало тихо-тихо.
- Сказано - жидовский батька, так оно и есть.
Она положила ему на плечо обе руки и повисла на них.
- Воды.
- Дай ей воды, а то и до свадьбы не дотянет. Ха-ха-ха.
Они остались вдвоем.
А впереди их ждали новые лишения и испытания. Вся война еще была впереди.
Жи-дам, жи-дам, жи-дам...
Я спохватился, но продолжал в ритм своим мыслям тереть лицо. Возле умывальника никого уже не было. Остатки воды вытекали из бочки и медленно струились сквозь отверстия в трубе на мои руки. Рядом висела набухшая от воды простынь, которой вытерлись десятки человек. Я постарался ею промакнуть лицо, но от прикосновения холодного и мокрого материала, передумал. Просохну на ходу.
Когда я вошел в спальню, шла утренняя проверка. Все стояли в строю. Воспитательница распределяла работу: кому чистить картошку, кому пилить дрова, кому подметать двор и мыть уборную после школы.
Что из себя представляет уборная на 250 человек? Это огромная яма с нечистотами, кишащая белыми червями. Над ямой - дощатый сарай, перегороженный пополам. Одна половина для мальчиков, другая - для девочек. Вдоль перегородки - по десять отверстий в полу с каждой стороны.
Уборная - оживленное место после еды и перед сном. Часто в девичьи разговоры встревают ребята и начинается словесная перепалка, заканчивающаяся перебрасыванием через перегородку самых неожиданных предметов, вызывающих визг и хохот с обеих сторон.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.