О том, что принято называть поэзией (2)
Оригинал взят у lampadofor в О том, что принято называть поэзией (2)
2.
Если посмотреть на то, какие темы сейчас популярны в стихотворных сочинениях, мы придём к унылому однообразию. Формально творческие люди различаются между собой, по их лексике, стилю или синтаксису их даже можно узнавать. Но темы! Их трудно различать между собой, чаще всего любая взятая наугад тема переводится как обнаружение в себе пустоты. Стихи различаются только способами обращения со своей пустотой: она либо прикрывается достаточно «позитивной» маскировкой, либо выставляется наружу. И редко - крайне редко, как это бывает со всем настоящим в мире - пустота наполняется тем единственным подлинным материалом, который является признаком поэзии.
В «позитивных» способах маскировки в основном участвуют «высокие чувства»: радость быть кем-то (самарцем, горожанином, сельчанином, странником); сознание прогресса; гордость за то, что ты занят своим трудом и сам себя создаешь таким, какой есть; гордость, что ты держишь исторический свет или свет правды; радость от собственной нравственной чуткости; наслаждение собственной образованностью; наслаждение своей способность глубоко чувствовать природу; радость от своей изобретательности, исторической (философской) динамичности; триумф участия в политической жизни. Достаточно одного взгляда на этот список, чтобы заметить, что «высокие чувства» продолжают быть прерогативой «традиционной» поэзии. Авангардная поэзия чаще всего занимается чем-то принципиально иным. Но именно этот список даст понять и то, чем в основном занимается авангардная поэзия, - она высмеивает и разрушает эти самые «высокие чувства». Знать, что их утверждение ложно, - это почти шаг на ступени развития. Почти, потому что утверждение или разоблачение «высоких чувств» остаются средствами маскировки внутренней пустоты.
Демонстрация «высоких чувств», как и ответная демонстрация насмешки над ними, - всё это не что иное, как самодовольство. Но самодовольство - это не взгляд на себя, это не раздумье. Самодовольство - это затянувшийся процесс юношеского самоутверждения, предъявление себя как аргумент: я есть, а значит, я достоин внимания. В области этики так, наверное, и должно быть: человек самим фактом своего существования достоин внимания, но это имеет слабое касательство к поэзии. Под масками «поэзии», «творчества» или современного (традиционного или актуального) искусства человек занят отвоевыванием самого себя у всеобщего невнимания. Стоит ли говорить, что настоящая поэзия - это новость о чем-то куда более интересном, чем мы сами?
«Высокие чувства» - не достаточно высоки, ведь они не поднимаются выше головы говорящего. Он их обычно не поднимает так высоко, ведь в противном случае он сам станет незаметен. Вообще весь набор перечисленных тем - при всем (довольно условном) разнообразии их воплощения - наводит на мысль, что поэтом сегодня стал аптекарь Омэ из «Госпожи Бовари». Он всегда был личностью способной и образцовой (недаром, ему вручен орден Почетного легиона). Он может освоить любой язык, в том числе и язык поэзии, упрямо притянув его к своему крыльцу и своим канарейкам. Он может также штудировать современную философию, чтобы там же, не отходя от крыльца, использовать её сложный и виртуозный язык. Он может превратить свой быт в инсталляцию, где каждой пробирке и клетке с канарейками найдётся неожиданное объяснение в свете передового искусства.
Современному автору уже не надо маскироваться в поэта, никто не проверит, чем он действительно занят. Всем давно понятно, что то, что его занимает, - это не мысль. И если начать объяснять, что такое мысль, - а это событие Логоса, явление образа, встреча с новостью, - то такое объяснение останется несуразным. Абстрактными понятиями уже никого не смутишь.
Но мысль - это больше, чем перемещение человека в пространстве. Это завоевание космоса у хаоса, расширение мира. Причем не присвоение мира мыслью, не присоединение его деталей к себе, а расширение себя самого. Но мы что-то перепутали. Наше я, имеющее необщее выражение лица, просто ходит, как некое тело. Ходит в природу, как в кино или в магазин, кормит чувства, как своих канареек. И поэзия - как вещь заведомо вымышленная - становится совсем упрощенной формой самых обычных действий. Ведь в придуманном тексте ходить в магазин и кормить канареек даже не надо буквально. Тут мы тратим только время, а не зерна.
Еще меньше поэзии в имитации любви. Есть тип поэта, настроенного на получение народного признания (то есть комфортной и вполне официальной формы существования), он долгое время упражняется в описании родных нив и лесов, но делает это так, будто они вылиты из железобетона, а другие его темы традиционны и реализуются, в лучшем случае, сентиментально: прямое признание в любви к матери, к жене, к Родине. Публичные признания часто сомнительны и неуместны, даже если они происходят из подлинных позывов и приправлены профессиональным лирическим началом. Признание в чем-то очевидном вызывает нежелательное напряжение, как если бы человек множество раз всеми доступными средствами повествовал о наличии у него позвоночника. Повторите это раз двадцать, и люди начнут думать, что у вас вместо позвоночника керамические шарниры. Во всяком случае, люди со здоровым позвоночником именно о нём не думают и не говорят публично. Это не может прийти им в голову. А «народный» поэт почти ничего не описывает живыми красками и почти ни во что не вносит любви, он только и делает, что в этой любви публично признается: люблю поля, и реки, и леса, люблю жену, и мать, и дом родимый (и так далее). Подлинные чувства обычно пробиваются в косвенных высказываниях, они не нуждаются в официальных объявлениях. Инвентарь не составляется из того, что нам и так несомненно принадлежит. Но в том-то и дело, что в таких стихах, скорее всего, речь идет об утрате чувства причастности к чему-то и владения чем-то. Почему у подобных стихов всё так бедно с формой и образностью, говорить уже не приходится. Все эти ямбические «кирпичи» с перекрестным опылением рифмовки редко плодоносят и только прикрываются идеей некоторой «традиционности» авторского стиля.
Не стоит сомневаться, что автор способен испытывать подлинные чувства. В этом никогда не стоит сомневаться, как и в том, что живой человек часто бывает наполнен большими предчувствиями и высокими переживаниями. Но почему-то этот чувствующий живой человек не имеет возможности полноправно обладать своим внутренним миром и не умеет выражать его так, как тот заслуживает. Пустота обнаруживает себя не в том, что не умеет иногда заполняться, а в том, что ничего не способна удержать.
На смену «традиционной» и «утверждающей» поэзии (и их авангардных антиподов) в рамках одной и той же творческой системы неизменно приходит поэтическая сатира. Её диапазон тоже чрезвычайно широк - от осуждения моды, современности, политики, до прямых морализаторских поучений. Жанр этот уже давно не производит впечатления. Критикующий автор, как правило, не имеет четкой позиции, он утверждает некие ценности, которые должны бы быть за душой поэта, но на деле сатира выражает только отчаяние и недовольство своим собственным положением. Сатира - это одна из последних форм контакта того, кто ждет «народного признания», с теми, кто это признание должен бы ему дарить. И это контакт даже не односторонний. Он направлен в некую абстракцию, ни к кому не имеющую отношения: например, к неким хамоватым подросткам, нечестным политикам, компьютеризированным дельцам, ко всем, кто смотрит телевизор и перестал читать книги (то есть - дарить автору «народное признание»).
Пытаясь что-то сделать с отсутствием внимания к себе, поэт сегодня десятками выпускает книги и в результате как будто получает право говорить, что виноваты читатели, которые «ничего уже не читают». Чем больше счет в пользу автора, тем больше он сам себе кажется правым: но количество книг сегодня - это забитые в голые ворота голы при полностью пустых трибунах.
И хотя сатира продолжает писаться в стихах, она меньше всего связана с поэзией, её формами и её возможностями. Стреляющий из ядовитой пустоты по абстракциям неизменно промахивается. Однако к этому жанру приходят не только авторы большого количества книг, но и начинающие писатели. Объяснение здесь довольно предсказуемое: яд, рожденный одиночеством, непониманием и бессилием, - это лучший самозарождающийся материал, способный наполнить пустоту. Но яд так и остается только очевидным продуктом пустоты.
2.
Если посмотреть на то, какие темы сейчас популярны в стихотворных сочинениях, мы придём к унылому однообразию. Формально творческие люди различаются между собой, по их лексике, стилю или синтаксису их даже можно узнавать. Но темы! Их трудно различать между собой, чаще всего любая взятая наугад тема переводится как обнаружение в себе пустоты. Стихи различаются только способами обращения со своей пустотой: она либо прикрывается достаточно «позитивной» маскировкой, либо выставляется наружу. И редко - крайне редко, как это бывает со всем настоящим в мире - пустота наполняется тем единственным подлинным материалом, который является признаком поэзии.
В «позитивных» способах маскировки в основном участвуют «высокие чувства»: радость быть кем-то (самарцем, горожанином, сельчанином, странником); сознание прогресса; гордость за то, что ты занят своим трудом и сам себя создаешь таким, какой есть; гордость, что ты держишь исторический свет или свет правды; радость от собственной нравственной чуткости; наслаждение собственной образованностью; наслаждение своей способность глубоко чувствовать природу; радость от своей изобретательности, исторической (философской) динамичности; триумф участия в политической жизни. Достаточно одного взгляда на этот список, чтобы заметить, что «высокие чувства» продолжают быть прерогативой «традиционной» поэзии. Авангардная поэзия чаще всего занимается чем-то принципиально иным. Но именно этот список даст понять и то, чем в основном занимается авангардная поэзия, - она высмеивает и разрушает эти самые «высокие чувства». Знать, что их утверждение ложно, - это почти шаг на ступени развития. Почти, потому что утверждение или разоблачение «высоких чувств» остаются средствами маскировки внутренней пустоты.
Демонстрация «высоких чувств», как и ответная демонстрация насмешки над ними, - всё это не что иное, как самодовольство. Но самодовольство - это не взгляд на себя, это не раздумье. Самодовольство - это затянувшийся процесс юношеского самоутверждения, предъявление себя как аргумент: я есть, а значит, я достоин внимания. В области этики так, наверное, и должно быть: человек самим фактом своего существования достоин внимания, но это имеет слабое касательство к поэзии. Под масками «поэзии», «творчества» или современного (традиционного или актуального) искусства человек занят отвоевыванием самого себя у всеобщего невнимания. Стоит ли говорить, что настоящая поэзия - это новость о чем-то куда более интересном, чем мы сами?
«Высокие чувства» - не достаточно высоки, ведь они не поднимаются выше головы говорящего. Он их обычно не поднимает так высоко, ведь в противном случае он сам станет незаметен. Вообще весь набор перечисленных тем - при всем (довольно условном) разнообразии их воплощения - наводит на мысль, что поэтом сегодня стал аптекарь Омэ из «Госпожи Бовари». Он всегда был личностью способной и образцовой (недаром, ему вручен орден Почетного легиона). Он может освоить любой язык, в том числе и язык поэзии, упрямо притянув его к своему крыльцу и своим канарейкам. Он может также штудировать современную философию, чтобы там же, не отходя от крыльца, использовать её сложный и виртуозный язык. Он может превратить свой быт в инсталляцию, где каждой пробирке и клетке с канарейками найдётся неожиданное объяснение в свете передового искусства.
Современному автору уже не надо маскироваться в поэта, никто не проверит, чем он действительно занят. Всем давно понятно, что то, что его занимает, - это не мысль. И если начать объяснять, что такое мысль, - а это событие Логоса, явление образа, встреча с новостью, - то такое объяснение останется несуразным. Абстрактными понятиями уже никого не смутишь.
Но мысль - это больше, чем перемещение человека в пространстве. Это завоевание космоса у хаоса, расширение мира. Причем не присвоение мира мыслью, не присоединение его деталей к себе, а расширение себя самого. Но мы что-то перепутали. Наше я, имеющее необщее выражение лица, просто ходит, как некое тело. Ходит в природу, как в кино или в магазин, кормит чувства, как своих канареек. И поэзия - как вещь заведомо вымышленная - становится совсем упрощенной формой самых обычных действий. Ведь в придуманном тексте ходить в магазин и кормить канареек даже не надо буквально. Тут мы тратим только время, а не зерна.
Еще меньше поэзии в имитации любви. Есть тип поэта, настроенного на получение народного признания (то есть комфортной и вполне официальной формы существования), он долгое время упражняется в описании родных нив и лесов, но делает это так, будто они вылиты из железобетона, а другие его темы традиционны и реализуются, в лучшем случае, сентиментально: прямое признание в любви к матери, к жене, к Родине. Публичные признания часто сомнительны и неуместны, даже если они происходят из подлинных позывов и приправлены профессиональным лирическим началом. Признание в чем-то очевидном вызывает нежелательное напряжение, как если бы человек множество раз всеми доступными средствами повествовал о наличии у него позвоночника. Повторите это раз двадцать, и люди начнут думать, что у вас вместо позвоночника керамические шарниры. Во всяком случае, люди со здоровым позвоночником именно о нём не думают и не говорят публично. Это не может прийти им в голову. А «народный» поэт почти ничего не описывает живыми красками и почти ни во что не вносит любви, он только и делает, что в этой любви публично признается: люблю поля, и реки, и леса, люблю жену, и мать, и дом родимый (и так далее). Подлинные чувства обычно пробиваются в косвенных высказываниях, они не нуждаются в официальных объявлениях. Инвентарь не составляется из того, что нам и так несомненно принадлежит. Но в том-то и дело, что в таких стихах, скорее всего, речь идет об утрате чувства причастности к чему-то и владения чем-то. Почему у подобных стихов всё так бедно с формой и образностью, говорить уже не приходится. Все эти ямбические «кирпичи» с перекрестным опылением рифмовки редко плодоносят и только прикрываются идеей некоторой «традиционности» авторского стиля.
Не стоит сомневаться, что автор способен испытывать подлинные чувства. В этом никогда не стоит сомневаться, как и в том, что живой человек часто бывает наполнен большими предчувствиями и высокими переживаниями. Но почему-то этот чувствующий живой человек не имеет возможности полноправно обладать своим внутренним миром и не умеет выражать его так, как тот заслуживает. Пустота обнаруживает себя не в том, что не умеет иногда заполняться, а в том, что ничего не способна удержать.
На смену «традиционной» и «утверждающей» поэзии (и их авангардных антиподов) в рамках одной и той же творческой системы неизменно приходит поэтическая сатира. Её диапазон тоже чрезвычайно широк - от осуждения моды, современности, политики, до прямых морализаторских поучений. Жанр этот уже давно не производит впечатления. Критикующий автор, как правило, не имеет четкой позиции, он утверждает некие ценности, которые должны бы быть за душой поэта, но на деле сатира выражает только отчаяние и недовольство своим собственным положением. Сатира - это одна из последних форм контакта того, кто ждет «народного признания», с теми, кто это признание должен бы ему дарить. И это контакт даже не односторонний. Он направлен в некую абстракцию, ни к кому не имеющую отношения: например, к неким хамоватым подросткам, нечестным политикам, компьютеризированным дельцам, ко всем, кто смотрит телевизор и перестал читать книги (то есть - дарить автору «народное признание»).
Пытаясь что-то сделать с отсутствием внимания к себе, поэт сегодня десятками выпускает книги и в результате как будто получает право говорить, что виноваты читатели, которые «ничего уже не читают». Чем больше счет в пользу автора, тем больше он сам себе кажется правым: но количество книг сегодня - это забитые в голые ворота голы при полностью пустых трибунах.
И хотя сатира продолжает писаться в стихах, она меньше всего связана с поэзией, её формами и её возможностями. Стреляющий из ядовитой пустоты по абстракциям неизменно промахивается. Однако к этому жанру приходят не только авторы большого количества книг, но и начинающие писатели. Объяснение здесь довольно предсказуемое: яд, рожденный одиночеством, непониманием и бессилием, - это лучший самозарождающийся материал, способный наполнить пустоту. Но яд так и остается только очевидным продуктом пустоты.