У меня украли детство
Вдруг стала говорить М, что есть вещь намного более ужасная, чем понять, что твои родители тебя не любили никогда - это жить с уверенностью, что твои самые близкие люди, которые якобы тебя любят, способны избить тебя, занасиловать обязанностями, игнорировать твои желания. И вдруг начала реветь надрывно, сильно, как будто это что-то давно подавленное, мучительное. Ревела и одновременно формулировала, отчего реву.
Маленькому ребенку очень важно, чтобы его любили. Наверно, потому, что он сам очень хочет любить, способен очень сильно любить. Но его родители ограничивают весь его мир только собой. И вот он ужасно хочет любить и быть любимым, но вокруг него просто нет людей, которые бы хотели его любви или любили его, зато есть родители, которые уверяют его, что любят, пока он не начинает верить. Потом с годами приходит понимание, что никакой любви не было, и он вдруг понимает, что его не любит вообще никто, никто в этом мире. И это ужасно, очень болезненно, от этого возникает безысходность и ж все забыть, уколоться и снова начать верить, уже свирепо, слепо, что его родители все-таки любят его. Я ревела от того, что вдруг поняла, что моя мать никогда меня не любила, а я ужасно хотела ее любви и до сих пор хочу. Возникло сильное одиночество, понимание, что меня никто никогда не любил. Наверно, ближе всех к любви был Бодх, но и он просто испытывал симпатию ко мне и не любил так, как я хотела бы, чтобы меня любили - сильно, глубоко, с сильным желанием счастья для меня, с сильной близостью, и чтобы это длилось долго, чтобы я успела поверить, что это правда, что меня любят, не просто хотят, не просто хотят обладать, а именно любят, как человека, как живое существо. И я все ревела и не могла остановиться.
В какой-то момент возникла и еще одна ясность, та, о которой писал Бодх - что у меня украли детство, украли мою способность любить, наслаждаться, меня пинали и дергали все детство, вдалбливая какие-то мерзкие концепции и уверенности, навязывали страхи и стыд, и все те годы, когда я что-то еще могла чувствовать, были засраны, загажены этой мерзостью, и этого никогда не вернуть. Никогда. Я никогда не стану ребенком, никогда не буду воспринимать мир так полно и открыто, мне за каждое такое восприятие нужно бороться, и если оно и возникает, то как мимолетный всплеск, как порыв ветра, и потом снова гниль и серость, скука и тоска. Я так ненавидела всех этих трупов, которые меня окружали в детстве, я хотела их убить, и родителей М убить, замечательных мамашу и папашу, которые всегда продавливали свои ж, всегда слали его нахуй, если он смел заикаться о своих ж, избивали его, просто срывая на нем гнев. Суки, какие же они все суки, убийцы.
Маленькому ребенку очень важно, чтобы его любили. Наверно, потому, что он сам очень хочет любить, способен очень сильно любить. Но его родители ограничивают весь его мир только собой. И вот он ужасно хочет любить и быть любимым, но вокруг него просто нет людей, которые бы хотели его любви или любили его, зато есть родители, которые уверяют его, что любят, пока он не начинает верить. Потом с годами приходит понимание, что никакой любви не было, и он вдруг понимает, что его не любит вообще никто, никто в этом мире. И это ужасно, очень болезненно, от этого возникает безысходность и ж все забыть, уколоться и снова начать верить, уже свирепо, слепо, что его родители все-таки любят его. Я ревела от того, что вдруг поняла, что моя мать никогда меня не любила, а я ужасно хотела ее любви и до сих пор хочу. Возникло сильное одиночество, понимание, что меня никто никогда не любил. Наверно, ближе всех к любви был Бодх, но и он просто испытывал симпатию ко мне и не любил так, как я хотела бы, чтобы меня любили - сильно, глубоко, с сильным желанием счастья для меня, с сильной близостью, и чтобы это длилось долго, чтобы я успела поверить, что это правда, что меня любят, не просто хотят, не просто хотят обладать, а именно любят, как человека, как живое существо. И я все ревела и не могла остановиться.
В какой-то момент возникла и еще одна ясность, та, о которой писал Бодх - что у меня украли детство, украли мою способность любить, наслаждаться, меня пинали и дергали все детство, вдалбливая какие-то мерзкие концепции и уверенности, навязывали страхи и стыд, и все те годы, когда я что-то еще могла чувствовать, были засраны, загажены этой мерзостью, и этого никогда не вернуть. Никогда. Я никогда не стану ребенком, никогда не буду воспринимать мир так полно и открыто, мне за каждое такое восприятие нужно бороться, и если оно и возникает, то как мимолетный всплеск, как порыв ветра, и потом снова гниль и серость, скука и тоска. Я так ненавидела всех этих трупов, которые меня окружали в детстве, я хотела их убить, и родителей М убить, замечательных мамашу и папашу, которые всегда продавливали свои ж, всегда слали его нахуй, если он смел заикаться о своих ж, избивали его, просто срывая на нем гнев. Суки, какие же они все суки, убийцы.