Дж. Брэдфорд Делонг о Европейском Союзе
БУДУЩЕЕ ЕВРОПЕЙСКОГО ПРОЕКТА И БУДУЩЕЕ ЕВРОЗОНЫ: текст лекции от 2013 года
The Future of the European Project, and the Future of the Eurozone: A Talk from 2013
автор: Дж. Брэдфорд Делонг (J. Bradford DeLong), Университет Калифорнии Беркли
дата: апрель 16, 2013
перевод: Lafeber@LJ.com
дата перевода: 29 января, 2015.
Моя трудность с началом этой лекции состоит в том, что у меня четыре отправных точки. А возможно, проблема в том, что на самом деле их у меня пять:
1. Для начала немного из истории Голландии. Мой первый пункт отправления лежит именно там. С моей стороны было бы крайне опрометчиво рассуждать о Карле Смелом Бургундском Валуа из XV века, последнем полновластном герцоге Бургундии, и высказывать свою точку зрения на тему вдоль и поперек изученной истории Голландии, когда в зале сегодня у нас сидит Ян де Вриc (Jan de Vries). Прочитанное мною по данной теме подсказывает мне, что понятие «политический союз» является крайне расплывчатой и схематичной концепцией, поэтому просто представьте себе, что когда я говорю про «политический союз», то я имею в виду ту безусловно влиятельную силу, что играла первую скрипку в Западной Европе XVII века: семь Соединенных Провинций Нидерландов, что доминировали в экономике и стали центром военно-политического притяжения в коалиции по сдерживанию агрессивной политики французского короля Людовика Четырнадцатого. Как я понял, голландский политический союз тогда состоял из:
- собрания-говорильни в Гааге для обсуждения деловых вопросов, чьи полномочия были еще меньше, чем органов Европейского Союза в Брюсселе и Страсбурге сегодня;
- семи штатгальтеров, по одному в каждой провинции, назначаемых тогдашним Принцем Оранским, кем бы он ни был;
- и провинции Голландия, которая одна единственная создавала 60% ВВП всего этого государственного образования, и это позволяло ей навязывать свою волю союзу, шантажируя и угрожая, и делать то, что требовалось на тот момент, выявляя тех членов союза, что без излишнего энтузиазма делились своими ресурсами на общее дело.
Такого политического союза с головой хватило для поддержки великой державы семнадцатого века, которая смогла властвовать в морях и сколотить отлично профинансированную, самую мощную военную коалицию на суше. Очевидно, что самым запоминающимся местом в «Дневнике» Сэмюэля Пипса, в котором он описывал свою жизнь в Англии периода Реставрации и короля Стюарта, является фрагмент с его же горестными стенаниями, вызванными видом пылающего в ночи английского военного флота в устье Темзы, на постройку которого он потратил столько лет своей карьеры, и он не смог тогда подыскать более точного описания той катастрофе, чем следующие слова: «Дьявол гадит голландцами».
Тогда такой политической поддержки было достаточно. Достаточен ли такой уровень
«политического союза» для Европы сегодня? Я не знаю. И это мой первый вывод: тот «политический союз» был крайне размытой вещью, и очень часто получается так, что вы узнаете, что в вашем распоряжении был подобный аморфный инструмент лишь после, потом, когда вы останавливаетесь, чтобы перевести дух, бросаете взгляд в недавнее прошлое и убеждаетесь, что механизм сработал более-менее как надо, и что в действительности ничего не развалилось на части.
2. Традиция классической политической теории (и Джеймс Мэдисон)
Моя вторая отправная точка заключена в вопросе, а вообще возможен более сплоченный политический союз, чем тот, которым сейчас довольствуется Европа, или тот, что существовал в Голландской республике семнадцатого века.
Лучше всего разобраться с этим нам поможет классическая политическая традиция и Джеймс Мэдисон. Аристотель Стагирит считал, что не было и не могло быть стабильных демократий, и уж точно не могло быть демократий хороших. Он был убежден до мозга своих костей, что демократиями всегда неизбежно начинают управлять фракции, что в конце концов приводит к загниванию демократической политики, постоянным уличным столкновениям и чисткам, за которыми приходит тирания. И если этот процесс все же удается взять под контроль, размышлял он, и собрать достаточно людей в Представительное собрание для принятия решения, то эти решения оказываются нерациональными и подверженными случайным настроениям. Сегодня они решат, что нужно казнить всех взрослых мужчин в недавно отбитом у врага городе Митилини за то, что народ (демос) оказался достаточно глуп, чтобы последовать за аристократами, когда те решили взбунтоваться и перейти на сторону Спарты. А завтра они уже примут другое решение - после крайне напряженной ночи, наполненной взятками со стороны послов Митилини и увещеваниями доброжелателей в самих Афинах - и сочтут, что их вчерашний вердикт был неблагоразумным, и что его следует отменить, отправив второе посыльное судно через Эгейское море с приказом флоту, что оккупировал павший город, не делать то, что им было приказано предыдущим гонцом.
Сверх того, демократия стала бы очень плохим соседом. Она всегда бы была готова к агрессивной войне. Войне, что даст народу оплачиваемые рабочие места во флоте и их долю награбленного. Так как те граждане, что процветали и у которых было, что терять, не имели громкого голоса в правительстве, то оно не уделяло должного внимания разрушительной стороне войны. Оседланная фракциями, неразумная, агрессивная и милитаризованная - такова была классическая афинская демократия, и она, как сказал Аристотель, и у него для этого была уважительная причина, всегда была источником плохих новостей для себя и своих соседей.
В лучшем альтернативном правительстве, по мнению Аристотеля, должен быть элемент «монархии» - вертикали управления, которая заставляет элиты антагонистически соперничать друг с другом за право служить правительству и людям, и где правящим принципом политики является «честь», как бы сказал Монтескью через 2000 лет. Наилучшим альтернативным правительством, размышлял Аристотель, даже мог стать деспотизм - под его пятой правящим принципом стал бы страх, но по крайней мере порядок был бы соблюден, а жизнь и процветание продолжались бы для всех за исключением тех, кто имел глупость вызвать гнев тирана. Возможно, лучшим режимом была бы «республика» - правительство, в котором, опять же словами Монтескью, правящим принципом стало бы взаимовыгодное соперничество за право демонстрировать «добродетель» служения республике. Но таковой требовалось быть малой в своих размерах - целомудренный замкнутый круг общественного духа и действия, вызванного и одобренного обществом, можно поддержать только в небольшом сообществе людей, где поведение каждого видно как на ладони. Таким образом, небольшой город-государство с не очень-то демократическим режимом, ориентированным на добродетель и опирающимся на смешанную конституцию, ближе всех подходит к тому, чтобы называться Городом справедливости (Just city), и это достижение можно удержать какое-то продолжительное время, но только, если вам повезет и у вас изначально есть хороший законотворец, и если, не дай бог, ваша подвластная территория не разрастется до неприличных размеров. А если территория увеличилась? Тогда хорошая республика идет вразнос, колеблясь между монархией и деспотизмом, как мог наблюдать сам Аристотель многократно во время своей жизни, сначала как наставник, а затем подданный Александра Третьего Аргеада Македонского, прозванного «Великим».
Тем самым классическая традиция как бы говорит нам, что что-то наподобие сегодняшней Европы - высоко-демократической республики размером с полконтинента - не может существовать как устойчивый режим. К этому спору присоединяется Джеймс Мэдисон, сочиняя своего «Федералиста»: «Все не так! Посмотрите на институты Эолийской (Aeolian) [прим.переводчика: тут скорее всего описка, и автор имел в виду Этолийскую лигу - Aetolian, а не Эолийскую лигу - Aeolian] лиги второго века до нашей эры» (я не нашел других подобных ссылок в сторонних трудах, которые могли бы быть прочитаны Мэдисоном; но нет сомнений, что он долго вынашивал внутри себя это сравнение в качестве возможной модели для того, чем, как он надеялся, станут Соединенные Штаты). Это правда, что практика демократической политики имеет склонность опускать голову перед сильным влиянием фракций. Это правда, что политический процесс принятия решений тяготеет к нерациональности - им скорее правит проходящая страсть, чем долгосрочные интересы. Но начните с достаточно обширной территорией, щедро добавьте охлаждающих конституционных элементов в правительственный планетарий, соорудите механическую систему политического порядка восемнадцатого века эпохи Возрождения в правильных пропорциях, и, если после разделения власти между президентом, сенатом и палатой представителей, у вас получится сымитировать разделение власти в Великобритании между королем, лордами и общинами в момент воцарения короля Георга Третьего Ганноверского, то хорошо, сказал бы Мэдисон, у вас скорее всего что-то да выгорит. Конституционные охлаждающие элементы укорачивают иррациональность. Протяженность территории затрудняет действия фракций, которые ограничены одним классом в границах своего региона и теперь не могут перебороть рациональных сторонников примерного правительства. Так Мэдисон, пытаясь поправить Аристотеля и основать Соединенные Штаты, допускает по крайней мере одну возможность того, что «Европа» сможет возникнуть - при условии правильного конституционного порядка.
3. Потребность в политическом союзе на варварском континенте.
Моя третья отправная точка заключена в идее абсолютной потребности Европы в политическом союзе сегодня. Просто не иметь нечто подобное привело бы к большим дорогостоящим издержкам и постоянным тревогам: история первой половины двадцатого века и десятилетия Холодной войны, прожитые под сенью атомного ужаса, преподали нам хороший и убедительный урок.
В 111 году до н.э. кимвры и тевтоны, мигрировав из Ютландии в регион, что нынче называется Австрией, пересекли Дунай и решили, что им также будет лучше перейти и Рейн, дабы войти в земли брынзы и оливок долины Роны, чем остаться на том берегу и довольствоваться квашенной капустой и сосисками - точнее, вяленым мясом туров - в Норике, на месте которого, если я не ошибаюсь, сейчас располагается Зальцбург. И они отправились в путь. И по дороге они грабили, жгли, насиловали, убивали и правили, пока десять лет спустя им не переломала хребты в битвах при Аквах Секстиевых и Верцеллах римская республиканская армия нового образца под командованием Гая Мария, по неподтвержденным данным (c.f.) семикратный консул. И с тех пор, по моему собственному подсчету, каждые 37 лет какая-то враждебная армия каждый раз пересекала Рейн в ту или другую сторону, принося с собой меч и огонь. Предки швейцарцев - гельветы. Юлий Цезарь. Все те, кто провозглашал себя приемниками Юлия Цезаря и продолжателями его дела. Вестготы, направляющиеся в Андалузию. Людовик Четырнадцатый, отдающий своим армиям приказ вытоптать все посевы в Рейнском Палатинате (Рейнский Пфальц), чтобы обезопасить правый фланг своих войск, вторгнувшихся в Голландию. И, под конец, Ремагенский мост в 1945 году. Каждые 37 лет, с всё возрастающим уровнем разрушений.
Тридцать семь лет после 1945 года приводят нас к 1982 году. И еще 37 лет после 1982 года дают нам 2019. К 2019 году мы уже пропустим два назначенных приема у доктора-специалиста по массовому пусканию крови. Мы отчаянно нуждаемся в политическом союзе в Европе, иначе снова могут повторится самые плохие дни периода с 111 до н.э. по 1945 год, а мы падем жертвой полной трагедии политики игры великих держав. Это означает, что политикам требуется найти какой-нибудь способ объединиться, чтобы разногласия были утрясены к конференц-залах в Брюсселе и Страсбурге, а не на улицах с коктейлями Молотова, пистолетами-пулеметами, армейскими дронами или хуже того. Это необходимость.
4. Киндельбергская гегемония? (Kindleberer-Kindlebergian)
Четвертый пункт отправления: вернемся к вопросу о возможности существования объединенной Европы. Надежда Мэдисона на прочное и хорошо функционирующее демократическое правительство с разросшимся бюрократическим аппаратом и территорией зиждилась на уже существующей определенной оригинальной культурной, не однородности, а скорее родственности: население Джорджии должно было по умолчанию видеть в людях из Мэна друзей и союзников, и любой фракции, которая хотела бы доказать обратное, требовалось существенно вырасти сперва. Предположим, что такая родственность изначально отсутствует. Что дальше?
И тогда вам нужно сколачивать требуемую конструкцию на коленке (jury rig). Тогда вам нужно надеяться на то, что что-то создаст т. н. благосклонного «киндельбергского гегемона» - актора, достаточно большого, чтобы первым подтолкнуть процесс в нужном направлении, выработать политический курс, который отвечает его интересам или является его высшей целью. Со стороны гегемона требуется готовность полностью выполнить обязательства, проистекающие из взятого курса, т. е. действительно считать, что политическое решение отвечает его «интересам или высшей цели». Также от гегемона требуется готовность терпеть прилипал, которые безусловно сядут ему на шею, эксплуатируя его и пользуясь бесплатно теми общими благами, что принес международный гражданский, политический и экономический порядок, который был установлен и поддерживается гегемоном. Гегемон должен быть достаточно большим и сильным, чтобы иметь неподдельный интерес к тем международным общественным благам. И он должен ценить общественный порядок, или общественный порядок вкупе с некоторыми чрезмерными привилегиями, проистекающими из его статуса гегемона, больше, чем свое душевное спокойствие, которое теперь периодически нарушается прорывающимся недовольством от того, что нахлебники-прилипалы пользуются им и эксплуатируют его безвозмездно.
Отсутствие гегемона, согласно киндельбергской теории, объясняет, почему история североатлантической экономики между 1919 и 1939 годами стала такой колоссальной трагедией: Британия больше не могла, а Соединенные Штаты еще не хотели, а, возможно, еще и не могли, выполнять роль этого гегемона. Это приводит нас к страху, что, может быть, центральная проблема Европы сегодня заключена в том, что США более не являются благосклонным гегемоном, как раньше, а ФРГ пока еще не взяла на себя эту роль, или что немецкая история и германский нрав заранее делают нетерпимым такой выбор для всей Европы.
5. Внешнее давление?
Мой пятый и последний пункт касается того, о чем Мэдисон умолчал: почему Этолийская (Aetolian) лига преуспела. А она действительно сложилась. Она была изумительно стабильной. У нее была своя исполнительная власть. У верховного правителя были властные полномочия, и он мог принимать решения. Он мог командовать, а не всего лишь просить у членов-городов-государств, и его приказам повиновались. Но Этолийскую лигу трудно было себе представить без Македонии на севере. Враждебно настроенная великая держава на границах лиги стала необходимым условием для сложения всеми членами с себя изрядной доли суверенитета, который отныне требовался самой Этолийской лиге для нормального функционирования. Аналогичным образом обозленная Великобритания с удовольствием бы провела демонстративную порку в любой своей бывшей колонии, если вдруг та решила бы вернуться в материнские объятия Вестминстера - было бы конфисковано имущество, возможно, полетели бы и головы тех политиков, которые увлекли колонию на гибельный путь к независимости - и это понимание нависшего неотвратимого возмездия стало существенным для стимулирования колоний к передачи части своего суверенитета, коей требовался для конституции и Соединенных Штатов Мэдисона. В отсутствии потенциально враждебной Великобритании очень трудно политикам Род-Айленда согласиться с тем, что их голос потонет в низшей палате представителей, и невозможно вообразить, что политики Вирджинии и Массачусетса будут согласны с тем, что их голос будет уравнен с голосом Род-Айленда в "верхней" палате, в Сенате.
Рассказывают историю, что, когда Поль-Анри Спаака, генерального секретаря НАТО, спросили, что а не плохо бы водрузить статуи основателям той организации, что на их глазах превращалась в Европейский Союз - ЕОУС, ЕЭС, ЕС и так далее. Его ответ, предположительно, был следующим: «Это замечательная идея! Нам нужно установить пятнадцатиметровую статую Иосифа Сталина перед дворцом Берлемон (Berlaymont), чтобы напоминать нам, благодаря кому мы сегодня все здесь вместе!» Именно Группа советских войск в Германии в Фульдском коридоре заставила многие умы сплотиться за идеями Монне и Шумана и наполнять их силой на протяжении многих десятилетий после Второй мировой войны. Эта потенциально-враждебная сверхдержава тогда многих заставила засучить рукава и самоотверженно работать для успеха сперва ЕОУС, затем ЕЭС, затем Европейского сообщества и, наконец, ЕС. Эта побудительная причина испарилась в начале 1990-х годов, хотя есть шанс, что через несколько лет мы будем благодарить Владимира Путина за ее возвращение.
Куда привели нас эти пять отправных точек?
6. Евро и уроки 1919-1939 годов.
Мы должны были, когда только еще вводили евро, помнить о ключевых уроках 1919-1939 гг. Во-первых, о том, что именно Джон Мейнард Кейнс безуспешно пытался советовать Гарри Бекстеру Уайту в Бреттон-Вудсе: что для достижения стабильного и процветающего международного рынка нужно симметрично отрегулировать макроэкономический дисбаланс относительно обеих групп регионов с материальными (товарными) излишками и с дефицитом оных, а не только в регионах с дефицитом товаров.
Когда Кристина Ромер была экономическим советником в 2010 году, то она, бывало, вставала на встречах ОЭСР и говорила: «Европе для решения своих финансовых и структурных кризисов следует не только сдвинуться в сторону более здоровой финансовой и общественной экономии на периферии, но и к более энергичному росту в центре Союза». Все тогда соглашались и аплодировали ей. Но, если вдуматься, то, что Кристина имела в виду под «более энергичным ростом в сердцевине Союза», означало, что регионы с товарными излишками должны были взять на себя пропорциональную долю бремени по выравниванию сложившегося дисбаланса, а это в свою очередь означало 4-процентную инфляцию в ФРГ и Нидерландах. Во всем Европейской Союзе средняя инфляция тогда равнялась бы двум процентам, и Южная Европа могла бы пройти через структурные изменения без мучительной дефляции зарплат. Дефляция на периферии и всего лишь двухпроцентная инфляция в ФРГ означала бы, что тогда вы не получили искомую двухпроцентную инфляцию во всей Еврозоне. В этом случае вы не достигаете так нужных вам структурных исправлений в дисбалансе и вынуждено ждете, пока не сменится целое поколение.
Во-вторых, если международной экономике и повезет избежать кризиса, то только если у интегрированной банковской системы появится интегрированная система банковского надзора. Вы или разрежьте, разведите национальные банковские системы в стороны и проводите кредитно-дебетовые расчеты через центральный суверенный банк, поставив за его спиной железобетонный заслон с пулеметом, чего, например, не сделала Австрия, когда она попыталась помочь банку Кредитанштальт в 1931 году, или же вы позволите своим банкам держать активы и иметь обязательства за национальными границами, а вашему надзорному органу тогда придется просчитывать и минимизировать не только домашние системные риски, но и глобальные.
В-третьих, для успешного разрешения кризисов кредитор последней инстанции действительно должен быть таковым. Первая часть правила Бэджета (Bagehot) гласит: «Давай в долг обильно» - и кредитование действительно должно идти бесплатно и неограниченно количественно. Кредитор обязан создать такой актив, который рынок сочтет своей безопасной гаванью, и выпустить его в таком количестве, какой только будет на него спрос. Он не может позволить себе застрять в, скажем, желании Пьера Лаваля понравиться избирателям и повысить свою популярность внутри Франции путем наложения вето на австрийско-немецкие планы по увеличению налоговой базы посредством установления таможенного союза как способа поддержать Рейхсбанк Веймарской республики, который в свою очередь спасает OeNB, который пытается спасти Кредитанштальт, который старается сгладить влияние Великой депрессии в Дунайском бассейне путем постоянного кредитования стагнирующей экономики аж с 1929 года.
В-четвертых, для выживания любого монетарного союза или союза с фиксированным валютным курсом, вышедшего за рамки оптимальной по своим размерам валютной зоны, он (союз) должен быть готовым предпринимать широкомасштабные фискальные переливания, чтобы компенсировать отсутствие запрещенных движений валютного курса, которые (если бы они были разрешены) сами могли бы естественно изменить условия торговли и перебалансировать экономику. Монетарный союз таких размеров как Еврозона требует больших фискальных внутренних переливаний (переводов/трансферов), о которых даже и думать нельзя, пока у вас нет работающего политического союза.
Я знаю, что среди нас есть те, кто еще в начале 1990-х годов наблюдали за тем, как становилась Еврозона, и полагали, что процессом постройки этой организации руководили люди, выучившие все выше упомянутые уроки. Они (уроки), в конце концов, были очевидными, или, возможно, они были очевидными только для тех, кто постоянно смотрел финансовые новости или для людей с ученой степенью в экономических науках, которые писали диссертации на тему международных финансов, или, возможно, эти истины лежали на поверхности только для тех, кто удосужился погрузиться в изучение событий 1919-1939 гг. И сейчас мы вдруг видим, что принцы и принцессы сказочного государства Евровия не выглядят так, как если бы они вызубрили те уроки. История преподает нам уроки. Она учит, и ее выводы звучат убедительно. Но внимательно ли слушали принцы и принцессы Евровии?
Как мы пришли к такому положению вещей? Почему в Маастрихте не был учрежден единый орган финансового надзора? Почему в Маастрихте не заложили средства для будущего фискального перераспределения, которые, а это было очевидно еще и тогда, потребуются для той ситуации, когда какой-нибудь региональный компонент Евровии впадет в глубокую рецессию, а то, что это случится когда-либо, просто неизбежно? Почему в Маастрихте оставили большую часть полномочий кредитора последней инстанции в руках национальных правительств, которые не могли печатать деньги, не могли создавать безопасный актив для системы, тем самым косвенным образом взвалили на них обязанность следить за состоянием своей банковской системы? И почему, принимая во внимание, что экспорт одной страны - это импорт другой, и принимая во внимание, что Соединенные Штаты не всегда будут столь благостно взирать на свой сверхсильный доллар и играть роль импортера последней инстанции, дабы гарантировать полную занятость во всей Европе, применение политики по сокращению импорта в дефицитных регионах автоматически не приводит к политике, заставляющей регионы с товарными излишками увеличить свой импорт?
Частично причина заключена в общем мнении, царящем в дворце Берлемон и других присутственных местах, что включение таких вспомогательных деталей в Маастрихтский договор отложило бы проект на года, если не на десятилетия. Логика событий, как считали многие, неизбежно приведет к разработке и внедрению отсутствующих шестеренок: сперва появится общий банковский регулятор, затем фискальный союз, потом политический союз, который требуется для прочного союза фискального, а уж затем идея политического союза должна стать столь популярной среди европейцев, что они будут поддерживать его в стабильном состоянии, борясь с центробежными тенденциями. Что же насчет страха перед тем, что страны с материальными излишками с неохотой будут участвовать в устранении дисбалансов, то, что ж, в прошлом в 1992 году никому и в голову не могло прийти, что европейские политики отвергнут требования МВФ увеличить свои экономики и уменьшить свои уровни безработицы.
Разумеется, когда грянул кризис, мы думали, по крайней мере те из нас, кто работали в Казначействе США и имели возможность общаться с сотрудниками МВФ, если каким европейским странам действительно потребуется расширить свою экономику ради структурных изменений, то благословение МВФ тогда поможет нейтрализовать любую местную оппозицию «программе оздоровления финансов». И все же мы живем в мире отличном от того, каким мы представляли его в наших мыслях.
И, конечно, в основе Маастрихтского договора и тех лет правления Гельмута Коля после Холодной войны лежал гештальт, что Маастрихт был по сути германским подтверждением своей обязанности продолжать дальнейшую интеграцию в Европе после того, как вся континентальная Европа дала свое согласие на поглощение Федеральной республикой восточной Германии. Если даже и обсуждали, что кому-то когда-то придется платить по счетам за грехи и ошибки, которые никто не предвидел, за последствия единой валюты и Еврозоны, то все равно эта политическая поддержка всей континентальной Европы перед лицом определенного скептицизма со стороны США и России относительно незамедлительного немецкого объединения означала, что вся Европа выдала необычайно большой кредит доверия ФРГ, на который она могла рассчитывать. ФРГ запомнит оказанное доверие. И ФРГ в будущем с радостью будет платить по долгам.
Такой расклад вполне может успешно сработать. Через 50 лет с сегодняшнего дня историки, может быть, будут писать, что Маастрихт был самой настоящей рулеткой, что он был подобен Ватерлоо, мероприятием на волоске, авантюрой, которая, однако, в конце принесла большие прибыли. «В конце концов» - скажут историки в 2063 году - «прошло уже 108 лет с тех пор, когда армии последний раз пересекали Рейн, неся с собой меч и огонь, и непредвиденные траты Маастрихта были небольшой платой за страховой полис от случайностей». Существенная разница в благосостоянии между европейским центром и ее периферией может еще долгое время оставаться острой проблемой. Но с высоты 2063 года это может казаться второстепенной заботой, принимая во внимание богатство Европы как единого целого. В 2063 году северные европейцы, возможно, по-прежнему будут ворчать, что у южных европейцев отсутствует должная трудовая этика, но ворчать они будут скорее всего тогда, когда будут доставать свой кошелек и существенно переплачивать за удобства своего отпуска на Средиземноморье.
В конце концов, позволить взимать с себя чуточку больше налогов для поддержки единого европейского проекта несет с собой колоссальные выгоды. Кимврам и тевтонам так никогда не посчастливилось полакомиться брынзой и оливками под жарким солнцем. Мы имеем все основания полагать, что североевропейцы 2063 года такой возможности не будут лишены.
Возможно. Возможно, нет. Но сейчас мне представляется, что история действительно нам преподала ценный урок, но на том занятии принцы и принцессы Евровии были слишком заняты, отвлекаясь на отправку СМС-сообщений со своих сотовых телефонов.
[конец]
Дополнительно о государственном устройстве Семи объединенных провинций:
http://qebedo.livejournal.com/159880.html
The Future of the European Project, and the Future of the Eurozone: A Talk from 2013
автор: Дж. Брэдфорд Делонг (J. Bradford DeLong), Университет Калифорнии Беркли
дата: апрель 16, 2013
перевод: Lafeber@LJ.com
дата перевода: 29 января, 2015.
Моя трудность с началом этой лекции состоит в том, что у меня четыре отправных точки. А возможно, проблема в том, что на самом деле их у меня пять:
1. Для начала немного из истории Голландии. Мой первый пункт отправления лежит именно там. С моей стороны было бы крайне опрометчиво рассуждать о Карле Смелом Бургундском Валуа из XV века, последнем полновластном герцоге Бургундии, и высказывать свою точку зрения на тему вдоль и поперек изученной истории Голландии, когда в зале сегодня у нас сидит Ян де Вриc (Jan de Vries). Прочитанное мною по данной теме подсказывает мне, что понятие «политический союз» является крайне расплывчатой и схематичной концепцией, поэтому просто представьте себе, что когда я говорю про «политический союз», то я имею в виду ту безусловно влиятельную силу, что играла первую скрипку в Западной Европе XVII века: семь Соединенных Провинций Нидерландов, что доминировали в экономике и стали центром военно-политического притяжения в коалиции по сдерживанию агрессивной политики французского короля Людовика Четырнадцатого. Как я понял, голландский политический союз тогда состоял из:
- собрания-говорильни в Гааге для обсуждения деловых вопросов, чьи полномочия были еще меньше, чем органов Европейского Союза в Брюсселе и Страсбурге сегодня;
- семи штатгальтеров, по одному в каждой провинции, назначаемых тогдашним Принцем Оранским, кем бы он ни был;
- и провинции Голландия, которая одна единственная создавала 60% ВВП всего этого государственного образования, и это позволяло ей навязывать свою волю союзу, шантажируя и угрожая, и делать то, что требовалось на тот момент, выявляя тех членов союза, что без излишнего энтузиазма делились своими ресурсами на общее дело.
Такого политического союза с головой хватило для поддержки великой державы семнадцатого века, которая смогла властвовать в морях и сколотить отлично профинансированную, самую мощную военную коалицию на суше. Очевидно, что самым запоминающимся местом в «Дневнике» Сэмюэля Пипса, в котором он описывал свою жизнь в Англии периода Реставрации и короля Стюарта, является фрагмент с его же горестными стенаниями, вызванными видом пылающего в ночи английского военного флота в устье Темзы, на постройку которого он потратил столько лет своей карьеры, и он не смог тогда подыскать более точного описания той катастрофе, чем следующие слова: «Дьявол гадит голландцами».
Тогда такой политической поддержки было достаточно. Достаточен ли такой уровень
«политического союза» для Европы сегодня? Я не знаю. И это мой первый вывод: тот «политический союз» был крайне размытой вещью, и очень часто получается так, что вы узнаете, что в вашем распоряжении был подобный аморфный инструмент лишь после, потом, когда вы останавливаетесь, чтобы перевести дух, бросаете взгляд в недавнее прошлое и убеждаетесь, что механизм сработал более-менее как надо, и что в действительности ничего не развалилось на части.
2. Традиция классической политической теории (и Джеймс Мэдисон)
Моя вторая отправная точка заключена в вопросе, а вообще возможен более сплоченный политический союз, чем тот, которым сейчас довольствуется Европа, или тот, что существовал в Голландской республике семнадцатого века.
Лучше всего разобраться с этим нам поможет классическая политическая традиция и Джеймс Мэдисон. Аристотель Стагирит считал, что не было и не могло быть стабильных демократий, и уж точно не могло быть демократий хороших. Он был убежден до мозга своих костей, что демократиями всегда неизбежно начинают управлять фракции, что в конце концов приводит к загниванию демократической политики, постоянным уличным столкновениям и чисткам, за которыми приходит тирания. И если этот процесс все же удается взять под контроль, размышлял он, и собрать достаточно людей в Представительное собрание для принятия решения, то эти решения оказываются нерациональными и подверженными случайным настроениям. Сегодня они решат, что нужно казнить всех взрослых мужчин в недавно отбитом у врага городе Митилини за то, что народ (демос) оказался достаточно глуп, чтобы последовать за аристократами, когда те решили взбунтоваться и перейти на сторону Спарты. А завтра они уже примут другое решение - после крайне напряженной ночи, наполненной взятками со стороны послов Митилини и увещеваниями доброжелателей в самих Афинах - и сочтут, что их вчерашний вердикт был неблагоразумным, и что его следует отменить, отправив второе посыльное судно через Эгейское море с приказом флоту, что оккупировал павший город, не делать то, что им было приказано предыдущим гонцом.
Сверх того, демократия стала бы очень плохим соседом. Она всегда бы была готова к агрессивной войне. Войне, что даст народу оплачиваемые рабочие места во флоте и их долю награбленного. Так как те граждане, что процветали и у которых было, что терять, не имели громкого голоса в правительстве, то оно не уделяло должного внимания разрушительной стороне войны. Оседланная фракциями, неразумная, агрессивная и милитаризованная - такова была классическая афинская демократия, и она, как сказал Аристотель, и у него для этого была уважительная причина, всегда была источником плохих новостей для себя и своих соседей.
В лучшем альтернативном правительстве, по мнению Аристотеля, должен быть элемент «монархии» - вертикали управления, которая заставляет элиты антагонистически соперничать друг с другом за право служить правительству и людям, и где правящим принципом политики является «честь», как бы сказал Монтескью через 2000 лет. Наилучшим альтернативным правительством, размышлял Аристотель, даже мог стать деспотизм - под его пятой правящим принципом стал бы страх, но по крайней мере порядок был бы соблюден, а жизнь и процветание продолжались бы для всех за исключением тех, кто имел глупость вызвать гнев тирана. Возможно, лучшим режимом была бы «республика» - правительство, в котором, опять же словами Монтескью, правящим принципом стало бы взаимовыгодное соперничество за право демонстрировать «добродетель» служения республике. Но таковой требовалось быть малой в своих размерах - целомудренный замкнутый круг общественного духа и действия, вызванного и одобренного обществом, можно поддержать только в небольшом сообществе людей, где поведение каждого видно как на ладони. Таким образом, небольшой город-государство с не очень-то демократическим режимом, ориентированным на добродетель и опирающимся на смешанную конституцию, ближе всех подходит к тому, чтобы называться Городом справедливости (Just city), и это достижение можно удержать какое-то продолжительное время, но только, если вам повезет и у вас изначально есть хороший законотворец, и если, не дай бог, ваша подвластная территория не разрастется до неприличных размеров. А если территория увеличилась? Тогда хорошая республика идет вразнос, колеблясь между монархией и деспотизмом, как мог наблюдать сам Аристотель многократно во время своей жизни, сначала как наставник, а затем подданный Александра Третьего Аргеада Македонского, прозванного «Великим».
Тем самым классическая традиция как бы говорит нам, что что-то наподобие сегодняшней Европы - высоко-демократической республики размером с полконтинента - не может существовать как устойчивый режим. К этому спору присоединяется Джеймс Мэдисон, сочиняя своего «Федералиста»: «Все не так! Посмотрите на институты Эолийской (Aeolian) [прим.переводчика: тут скорее всего описка, и автор имел в виду Этолийскую лигу - Aetolian, а не Эолийскую лигу - Aeolian] лиги второго века до нашей эры» (я не нашел других подобных ссылок в сторонних трудах, которые могли бы быть прочитаны Мэдисоном; но нет сомнений, что он долго вынашивал внутри себя это сравнение в качестве возможной модели для того, чем, как он надеялся, станут Соединенные Штаты). Это правда, что практика демократической политики имеет склонность опускать голову перед сильным влиянием фракций. Это правда, что политический процесс принятия решений тяготеет к нерациональности - им скорее правит проходящая страсть, чем долгосрочные интересы. Но начните с достаточно обширной территорией, щедро добавьте охлаждающих конституционных элементов в правительственный планетарий, соорудите механическую систему политического порядка восемнадцатого века эпохи Возрождения в правильных пропорциях, и, если после разделения власти между президентом, сенатом и палатой представителей, у вас получится сымитировать разделение власти в Великобритании между королем, лордами и общинами в момент воцарения короля Георга Третьего Ганноверского, то хорошо, сказал бы Мэдисон, у вас скорее всего что-то да выгорит. Конституционные охлаждающие элементы укорачивают иррациональность. Протяженность территории затрудняет действия фракций, которые ограничены одним классом в границах своего региона и теперь не могут перебороть рациональных сторонников примерного правительства. Так Мэдисон, пытаясь поправить Аристотеля и основать Соединенные Штаты, допускает по крайней мере одну возможность того, что «Европа» сможет возникнуть - при условии правильного конституционного порядка.
3. Потребность в политическом союзе на варварском континенте.
Моя третья отправная точка заключена в идее абсолютной потребности Европы в политическом союзе сегодня. Просто не иметь нечто подобное привело бы к большим дорогостоящим издержкам и постоянным тревогам: история первой половины двадцатого века и десятилетия Холодной войны, прожитые под сенью атомного ужаса, преподали нам хороший и убедительный урок.
В 111 году до н.э. кимвры и тевтоны, мигрировав из Ютландии в регион, что нынче называется Австрией, пересекли Дунай и решили, что им также будет лучше перейти и Рейн, дабы войти в земли брынзы и оливок долины Роны, чем остаться на том берегу и довольствоваться квашенной капустой и сосисками - точнее, вяленым мясом туров - в Норике, на месте которого, если я не ошибаюсь, сейчас располагается Зальцбург. И они отправились в путь. И по дороге они грабили, жгли, насиловали, убивали и правили, пока десять лет спустя им не переломала хребты в битвах при Аквах Секстиевых и Верцеллах римская республиканская армия нового образца под командованием Гая Мария, по неподтвержденным данным (c.f.) семикратный консул. И с тех пор, по моему собственному подсчету, каждые 37 лет какая-то враждебная армия каждый раз пересекала Рейн в ту или другую сторону, принося с собой меч и огонь. Предки швейцарцев - гельветы. Юлий Цезарь. Все те, кто провозглашал себя приемниками Юлия Цезаря и продолжателями его дела. Вестготы, направляющиеся в Андалузию. Людовик Четырнадцатый, отдающий своим армиям приказ вытоптать все посевы в Рейнском Палатинате (Рейнский Пфальц), чтобы обезопасить правый фланг своих войск, вторгнувшихся в Голландию. И, под конец, Ремагенский мост в 1945 году. Каждые 37 лет, с всё возрастающим уровнем разрушений.
Тридцать семь лет после 1945 года приводят нас к 1982 году. И еще 37 лет после 1982 года дают нам 2019. К 2019 году мы уже пропустим два назначенных приема у доктора-специалиста по массовому пусканию крови. Мы отчаянно нуждаемся в политическом союзе в Европе, иначе снова могут повторится самые плохие дни периода с 111 до н.э. по 1945 год, а мы падем жертвой полной трагедии политики игры великих держав. Это означает, что политикам требуется найти какой-нибудь способ объединиться, чтобы разногласия были утрясены к конференц-залах в Брюсселе и Страсбурге, а не на улицах с коктейлями Молотова, пистолетами-пулеметами, армейскими дронами или хуже того. Это необходимость.
4. Киндельбергская гегемония? (Kindleberer-Kindlebergian)
Четвертый пункт отправления: вернемся к вопросу о возможности существования объединенной Европы. Надежда Мэдисона на прочное и хорошо функционирующее демократическое правительство с разросшимся бюрократическим аппаратом и территорией зиждилась на уже существующей определенной оригинальной культурной, не однородности, а скорее родственности: население Джорджии должно было по умолчанию видеть в людях из Мэна друзей и союзников, и любой фракции, которая хотела бы доказать обратное, требовалось существенно вырасти сперва. Предположим, что такая родственность изначально отсутствует. Что дальше?
И тогда вам нужно сколачивать требуемую конструкцию на коленке (jury rig). Тогда вам нужно надеяться на то, что что-то создаст т. н. благосклонного «киндельбергского гегемона» - актора, достаточно большого, чтобы первым подтолкнуть процесс в нужном направлении, выработать политический курс, который отвечает его интересам или является его высшей целью. Со стороны гегемона требуется готовность полностью выполнить обязательства, проистекающие из взятого курса, т. е. действительно считать, что политическое решение отвечает его «интересам или высшей цели». Также от гегемона требуется готовность терпеть прилипал, которые безусловно сядут ему на шею, эксплуатируя его и пользуясь бесплатно теми общими благами, что принес международный гражданский, политический и экономический порядок, который был установлен и поддерживается гегемоном. Гегемон должен быть достаточно большим и сильным, чтобы иметь неподдельный интерес к тем международным общественным благам. И он должен ценить общественный порядок, или общественный порядок вкупе с некоторыми чрезмерными привилегиями, проистекающими из его статуса гегемона, больше, чем свое душевное спокойствие, которое теперь периодически нарушается прорывающимся недовольством от того, что нахлебники-прилипалы пользуются им и эксплуатируют его безвозмездно.
Отсутствие гегемона, согласно киндельбергской теории, объясняет, почему история североатлантической экономики между 1919 и 1939 годами стала такой колоссальной трагедией: Британия больше не могла, а Соединенные Штаты еще не хотели, а, возможно, еще и не могли, выполнять роль этого гегемона. Это приводит нас к страху, что, может быть, центральная проблема Европы сегодня заключена в том, что США более не являются благосклонным гегемоном, как раньше, а ФРГ пока еще не взяла на себя эту роль, или что немецкая история и германский нрав заранее делают нетерпимым такой выбор для всей Европы.
5. Внешнее давление?
Мой пятый и последний пункт касается того, о чем Мэдисон умолчал: почему Этолийская (Aetolian) лига преуспела. А она действительно сложилась. Она была изумительно стабильной. У нее была своя исполнительная власть. У верховного правителя были властные полномочия, и он мог принимать решения. Он мог командовать, а не всего лишь просить у членов-городов-государств, и его приказам повиновались. Но Этолийскую лигу трудно было себе представить без Македонии на севере. Враждебно настроенная великая держава на границах лиги стала необходимым условием для сложения всеми членами с себя изрядной доли суверенитета, который отныне требовался самой Этолийской лиге для нормального функционирования. Аналогичным образом обозленная Великобритания с удовольствием бы провела демонстративную порку в любой своей бывшей колонии, если вдруг та решила бы вернуться в материнские объятия Вестминстера - было бы конфисковано имущество, возможно, полетели бы и головы тех политиков, которые увлекли колонию на гибельный путь к независимости - и это понимание нависшего неотвратимого возмездия стало существенным для стимулирования колоний к передачи части своего суверенитета, коей требовался для конституции и Соединенных Штатов Мэдисона. В отсутствии потенциально враждебной Великобритании очень трудно политикам Род-Айленда согласиться с тем, что их голос потонет в низшей палате представителей, и невозможно вообразить, что политики Вирджинии и Массачусетса будут согласны с тем, что их голос будет уравнен с голосом Род-Айленда в "верхней" палате, в Сенате.
Рассказывают историю, что, когда Поль-Анри Спаака, генерального секретаря НАТО, спросили, что а не плохо бы водрузить статуи основателям той организации, что на их глазах превращалась в Европейский Союз - ЕОУС, ЕЭС, ЕС и так далее. Его ответ, предположительно, был следующим: «Это замечательная идея! Нам нужно установить пятнадцатиметровую статую Иосифа Сталина перед дворцом Берлемон (Berlaymont), чтобы напоминать нам, благодаря кому мы сегодня все здесь вместе!» Именно Группа советских войск в Германии в Фульдском коридоре заставила многие умы сплотиться за идеями Монне и Шумана и наполнять их силой на протяжении многих десятилетий после Второй мировой войны. Эта потенциально-враждебная сверхдержава тогда многих заставила засучить рукава и самоотверженно работать для успеха сперва ЕОУС, затем ЕЭС, затем Европейского сообщества и, наконец, ЕС. Эта побудительная причина испарилась в начале 1990-х годов, хотя есть шанс, что через несколько лет мы будем благодарить Владимира Путина за ее возвращение.
Куда привели нас эти пять отправных точек?
6. Евро и уроки 1919-1939 годов.
Мы должны были, когда только еще вводили евро, помнить о ключевых уроках 1919-1939 гг. Во-первых, о том, что именно Джон Мейнард Кейнс безуспешно пытался советовать Гарри Бекстеру Уайту в Бреттон-Вудсе: что для достижения стабильного и процветающего международного рынка нужно симметрично отрегулировать макроэкономический дисбаланс относительно обеих групп регионов с материальными (товарными) излишками и с дефицитом оных, а не только в регионах с дефицитом товаров.
Когда Кристина Ромер была экономическим советником в 2010 году, то она, бывало, вставала на встречах ОЭСР и говорила: «Европе для решения своих финансовых и структурных кризисов следует не только сдвинуться в сторону более здоровой финансовой и общественной экономии на периферии, но и к более энергичному росту в центре Союза». Все тогда соглашались и аплодировали ей. Но, если вдуматься, то, что Кристина имела в виду под «более энергичным ростом в сердцевине Союза», означало, что регионы с товарными излишками должны были взять на себя пропорциональную долю бремени по выравниванию сложившегося дисбаланса, а это в свою очередь означало 4-процентную инфляцию в ФРГ и Нидерландах. Во всем Европейской Союзе средняя инфляция тогда равнялась бы двум процентам, и Южная Европа могла бы пройти через структурные изменения без мучительной дефляции зарплат. Дефляция на периферии и всего лишь двухпроцентная инфляция в ФРГ означала бы, что тогда вы не получили искомую двухпроцентную инфляцию во всей Еврозоне. В этом случае вы не достигаете так нужных вам структурных исправлений в дисбалансе и вынуждено ждете, пока не сменится целое поколение.
Во-вторых, если международной экономике и повезет избежать кризиса, то только если у интегрированной банковской системы появится интегрированная система банковского надзора. Вы или разрежьте, разведите национальные банковские системы в стороны и проводите кредитно-дебетовые расчеты через центральный суверенный банк, поставив за его спиной железобетонный заслон с пулеметом, чего, например, не сделала Австрия, когда она попыталась помочь банку Кредитанштальт в 1931 году, или же вы позволите своим банкам держать активы и иметь обязательства за национальными границами, а вашему надзорному органу тогда придется просчитывать и минимизировать не только домашние системные риски, но и глобальные.
В-третьих, для успешного разрешения кризисов кредитор последней инстанции действительно должен быть таковым. Первая часть правила Бэджета (Bagehot) гласит: «Давай в долг обильно» - и кредитование действительно должно идти бесплатно и неограниченно количественно. Кредитор обязан создать такой актив, который рынок сочтет своей безопасной гаванью, и выпустить его в таком количестве, какой только будет на него спрос. Он не может позволить себе застрять в, скажем, желании Пьера Лаваля понравиться избирателям и повысить свою популярность внутри Франции путем наложения вето на австрийско-немецкие планы по увеличению налоговой базы посредством установления таможенного союза как способа поддержать Рейхсбанк Веймарской республики, который в свою очередь спасает OeNB, который пытается спасти Кредитанштальт, который старается сгладить влияние Великой депрессии в Дунайском бассейне путем постоянного кредитования стагнирующей экономики аж с 1929 года.
В-четвертых, для выживания любого монетарного союза или союза с фиксированным валютным курсом, вышедшего за рамки оптимальной по своим размерам валютной зоны, он (союз) должен быть готовым предпринимать широкомасштабные фискальные переливания, чтобы компенсировать отсутствие запрещенных движений валютного курса, которые (если бы они были разрешены) сами могли бы естественно изменить условия торговли и перебалансировать экономику. Монетарный союз таких размеров как Еврозона требует больших фискальных внутренних переливаний (переводов/трансферов), о которых даже и думать нельзя, пока у вас нет работающего политического союза.
Я знаю, что среди нас есть те, кто еще в начале 1990-х годов наблюдали за тем, как становилась Еврозона, и полагали, что процессом постройки этой организации руководили люди, выучившие все выше упомянутые уроки. Они (уроки), в конце концов, были очевидными, или, возможно, они были очевидными только для тех, кто постоянно смотрел финансовые новости или для людей с ученой степенью в экономических науках, которые писали диссертации на тему международных финансов, или, возможно, эти истины лежали на поверхности только для тех, кто удосужился погрузиться в изучение событий 1919-1939 гг. И сейчас мы вдруг видим, что принцы и принцессы сказочного государства Евровия не выглядят так, как если бы они вызубрили те уроки. История преподает нам уроки. Она учит, и ее выводы звучат убедительно. Но внимательно ли слушали принцы и принцессы Евровии?
Как мы пришли к такому положению вещей? Почему в Маастрихте не был учрежден единый орган финансового надзора? Почему в Маастрихте не заложили средства для будущего фискального перераспределения, которые, а это было очевидно еще и тогда, потребуются для той ситуации, когда какой-нибудь региональный компонент Евровии впадет в глубокую рецессию, а то, что это случится когда-либо, просто неизбежно? Почему в Маастрихте оставили большую часть полномочий кредитора последней инстанции в руках национальных правительств, которые не могли печатать деньги, не могли создавать безопасный актив для системы, тем самым косвенным образом взвалили на них обязанность следить за состоянием своей банковской системы? И почему, принимая во внимание, что экспорт одной страны - это импорт другой, и принимая во внимание, что Соединенные Штаты не всегда будут столь благостно взирать на свой сверхсильный доллар и играть роль импортера последней инстанции, дабы гарантировать полную занятость во всей Европе, применение политики по сокращению импорта в дефицитных регионах автоматически не приводит к политике, заставляющей регионы с товарными излишками увеличить свой импорт?
Частично причина заключена в общем мнении, царящем в дворце Берлемон и других присутственных местах, что включение таких вспомогательных деталей в Маастрихтский договор отложило бы проект на года, если не на десятилетия. Логика событий, как считали многие, неизбежно приведет к разработке и внедрению отсутствующих шестеренок: сперва появится общий банковский регулятор, затем фискальный союз, потом политический союз, который требуется для прочного союза фискального, а уж затем идея политического союза должна стать столь популярной среди европейцев, что они будут поддерживать его в стабильном состоянии, борясь с центробежными тенденциями. Что же насчет страха перед тем, что страны с материальными излишками с неохотой будут участвовать в устранении дисбалансов, то, что ж, в прошлом в 1992 году никому и в голову не могло прийти, что европейские политики отвергнут требования МВФ увеличить свои экономики и уменьшить свои уровни безработицы.
Разумеется, когда грянул кризис, мы думали, по крайней мере те из нас, кто работали в Казначействе США и имели возможность общаться с сотрудниками МВФ, если каким европейским странам действительно потребуется расширить свою экономику ради структурных изменений, то благословение МВФ тогда поможет нейтрализовать любую местную оппозицию «программе оздоровления финансов». И все же мы живем в мире отличном от того, каким мы представляли его в наших мыслях.
И, конечно, в основе Маастрихтского договора и тех лет правления Гельмута Коля после Холодной войны лежал гештальт, что Маастрихт был по сути германским подтверждением своей обязанности продолжать дальнейшую интеграцию в Европе после того, как вся континентальная Европа дала свое согласие на поглощение Федеральной республикой восточной Германии. Если даже и обсуждали, что кому-то когда-то придется платить по счетам за грехи и ошибки, которые никто не предвидел, за последствия единой валюты и Еврозоны, то все равно эта политическая поддержка всей континентальной Европы перед лицом определенного скептицизма со стороны США и России относительно незамедлительного немецкого объединения означала, что вся Европа выдала необычайно большой кредит доверия ФРГ, на который она могла рассчитывать. ФРГ запомнит оказанное доверие. И ФРГ в будущем с радостью будет платить по долгам.
Такой расклад вполне может успешно сработать. Через 50 лет с сегодняшнего дня историки, может быть, будут писать, что Маастрихт был самой настоящей рулеткой, что он был подобен Ватерлоо, мероприятием на волоске, авантюрой, которая, однако, в конце принесла большие прибыли. «В конце концов» - скажут историки в 2063 году - «прошло уже 108 лет с тех пор, когда армии последний раз пересекали Рейн, неся с собой меч и огонь, и непредвиденные траты Маастрихта были небольшой платой за страховой полис от случайностей». Существенная разница в благосостоянии между европейским центром и ее периферией может еще долгое время оставаться острой проблемой. Но с высоты 2063 года это может казаться второстепенной заботой, принимая во внимание богатство Европы как единого целого. В 2063 году северные европейцы, возможно, по-прежнему будут ворчать, что у южных европейцев отсутствует должная трудовая этика, но ворчать они будут скорее всего тогда, когда будут доставать свой кошелек и существенно переплачивать за удобства своего отпуска на Средиземноморье.
В конце концов, позволить взимать с себя чуточку больше налогов для поддержки единого европейского проекта несет с собой колоссальные выгоды. Кимврам и тевтонам так никогда не посчастливилось полакомиться брынзой и оливками под жарким солнцем. Мы имеем все основания полагать, что североевропейцы 2063 года такой возможности не будут лишены.
Возможно. Возможно, нет. Но сейчас мне представляется, что история действительно нам преподала ценный урок, но на том занятии принцы и принцессы Евровии были слишком заняты, отвлекаясь на отправку СМС-сообщений со своих сотовых телефонов.
[конец]
Дополнительно о государственном устройстве Семи объединенных провинций:
http://qebedo.livejournal.com/159880.html