"Дюк Ришелье" Варескьеля. "Французские главы"
Утонув в потоках крови под Измаилом, решила немного отвлечься и взяться за труд Варескьеля. Конечно, следовало бы перевести его название, как "Герцог де Ришелье" - но герцогов было восемь, а Дюк у нас один :)))
Статьи о Дюке нередко завершаются рассказом о его отъезде из Одессы на Венский конгресс и о трогательных проводах. А о том, что происходило дальше - зачастую не более пары абзацев. Между тем, жизнь герцога во Франции - это крайне насыщенный разнообразными событиями период, в котором проявляется его гений, его характер и мужество перед лицом политических противников. Поэтому перевод книги Варескьеля был начат именно с «французских глав» о Реставрации - об этом периоде у нас до сих пор известно очень мало достоверных фактов. Переводчик оставляет за собой право в некоторых ситуациях не соглашаться с выводами автора, поскольку при чтении указанных первоисточников бывает заметно, что автор биографии иногда несколько свободно их трактует. Тем не менее, это самая главная на сегодняшний день биография Дюка Ришелье, которая заслуживает того, чтобы её знали в России и в Украине. Автору низкий поклон за его глобальный труд и за количество переработанного фактического материала. Подобной масштабной биографии Дюка, к сожалению, ни на русском, ни на украинском языках до сих пор нет.
Перевод - Елена Захарова/Lady Rumina
Глава 7. Людовик XVIII, Талейран и Ришелье.
«Все правители Европы прибывают в Вену на конгресс. Были сделаны бесчисленные приготовления, чтобы принять их самым блистательным образом. Роскошь, которую развернули в этом случае, не имеет примера».
Франц I всё прекрасно сделал. В Хофбурге, где с грехом пополам живут два императора, две императрицы, четыре короля, два наследных принца и добрых полдюжины эрцгерцогов, эрцгерцогинь и принцев, расходы только на еду доходят до 50 000 флоринов в день. Каждый правитель располагает столом из тридцати приборов, одной или несколькими колясками для доставки еды, купленными специально по этому случаю. Комитет по праздникам руководит с самой большой серьёзностью организацией церемоний, даваемых при Дворе.
В Вене не шутят с удовольствиями: ревю, парады, военные манёвры, балеты в Опере, охоты в Лаксенбурге, общественные праздники в Пратере… и, в особенности, балы, иногда до рассвета, в Реннвеге у князя Меттерниха, во дворце Кауниц у князя Талейрана, во дворце Разумовского, куда Александр однажды пригласил всех высших офицеров союзнических войск: триста шестьдесят приборов. На ужин подаются стерляди из Волги, устрицы из Остенде, трюфели из Перигора, апельсины из Палермо, ананасы в изобилии, которые поступают из императорских оранжерей из Москвы, клубника из Англии и виноград из Франции!
В Вене двести пятьдесят тысяч жителей. К концу сентября было уже пятнадцать тысяч дипломатов, просителей всех сортов, предпринимателей, спекулянтов, авантюристов, мошенников и воров, прибывших специально на конгресс. Маркиз де Моншеню здесь ради компенсации ущерба… который датируется Семилетней войной! Всё соответствующим образом.
История отдыхает. Правители развлекаются. Они на каникулах, словно дети. Принц де Линь прав. Конгресс не движется, он танцует в духе полонеза…
Ришелье, прибывший 24 октября, несколько ошеломлён. Он проведёт слишком мало времени в Вене, чтобы участвовать в переговорах. В конце концов, он здесь, чтобы отчитаться Александру о своих работах на юге России, с привезёнными многочисленными докладными записками о портах Одессы и Кафы, развитии транзита, создании лицея и т.д. Однако, совсем другого человека он встречает в Вене в 1814 году, сильно отличающегося от того, кого он видел в Москве в последний раз в 1812 году.
Со своим окружением царь проявляет себя высокомерным, резким и грубым. Александр желает вести переговоры самолично и прямолинейно. Он снова находится в одиночестве, и ему не удаётся добиться признания проекта, который так дорог его сердцу: восстановление Польши под его протекцией. Фридрих-Вильгельм Прусский, верный союзник, лавирует. Меттерних и Каслри к нему открыто враждебны. Талейран следует по их стопам. Вопрос будет урегулирован только в январе, компромиссом. Со временем Александр теряет почву под ногами. Его популярность, ещё неприкосновенная по его прибытии в конце сентября, быстро рассыпается. Он не вызывает больше доверия. Он всё более недоверчив и вспыльчив, вначале с Талейраном, потом с Меттернихом в самый день прибытия герцога де Ришелье, прежде чем отлучиться на несколько дней в Венгрию.
Царь неуловим. Ришелье, вопреки всему, терпеливо ждёт до конца ноября, чтобы получить аудиенцию. Кому нужны его экономические проекты на берегах Чёрного моря перед лицом польского вопроса, саксонского и германских княжеств!
Чтобы убить время, герцог де Ришелье, как и все, развлекается, или, по крайней мере, делает вид. Друзей в Вене у него очень много. Его окружают, и он на всех праздниках. Графиня Софи Зичи поселила его у себя. Очень красивая, Александр ею не пренебрегает. Она принимает в субботу, даёт самые оригинальные праздники, поёт в совершенстве в компании графа де Война. Тема каждого куплета формирует последовательность из оживлённых композиций, позади вуали из газа, в жанре, охарактеризованном баронессой де Монте как «оперные мечты». Однажды вечером она вдохновляется даже некоторыми одесскими спектаклями, и организует партию живых шахмат, «своего рода балет, где персонажи, наряженные слоном, королём, королевой, ладьёй, искусно исполняют свою роль».*
* В своих мемуарах граф де Рошешуар описывал этот бал-маскарад в Одессе зимой 1808 года (перевод - Е.А. Таубеншлак): «По случаю Масленицы подготовили весьма оригинальное представление: по условному сигналу из двух противоположных дверей в зал вошли на ходулях два волшебника, шесть пажей, одетых в белое, и шесть - в одеждах чёрного цвета, развернули большой ковер, представлявший собой огромную шахматную доску. Под звуки фанфар двери распахнулись и в одной из них показался чёрный король, который вводил под руку королеву того же цвета, за ними следовали два офицера, два кавалериста, две ладьи и восемь солдат (пешек), которые расположились на шахматной доске, одновременно входило другое, подобное, но одетое в белое войско, которое выстроилось лицом к лицу перед первым. Волшебники играли в живые шахматы: они касались своими палочками фигур своего цвета, которые ходили согласно правилам; после различных ходов, атак, защиты и захватов проигравшему королю был объявлен шах и мат. Представление имело большой успех, который оно заслужило своей оригинальностью и совершенством исполнения; русские, как и все восточные народы, большие любители шахмат».
Ришелье повсюду, у баронессы Боснер, у князя Меттерниха, который в ноябре даёт костюмированный бал в своём имении в Реннвеге, неподалёку от Вены. Только суверены находятся в чёрном домино и без маски. Каждый приглашённый своим костюмом представляет часть империи. Маски позволяют всё, игру и интригу. Не имея возможности говорить о серьёзных вещах, шутим.
Александр: - Вы очень сильно заняты, г-н де Ришелье!
- Да, сир, и масками очень любезными.
- Вы счастливее, чем я, ибо они ко мне очень плохо отнеслись.
Согласно графу Сен-При, столь долгожданная аудиенция у Александра проходит не слишком хорошо. Разговор касается главным образом учреждения военных поселений. Александр во время своей недавней поездки в Венгрию имел возможность восхититься их эффективностью, и, не переставая, расточал похвалы на их счёт. То, что было в 1814 году ещё только слабым желанием, оформится в 1816 году под растущим влиянием нового фаворита Аракчеева. Указом от 17 августа 1816 года Александр приказал осуществить комплексный план колонизации, который в конце его правления должен охватить почти тридцать пять полков. Как всегда в России, делалось это насильственно. Речь шла о том, чтобы принудить крестьян к самой строгой военной дисциплине. В Украине и, по меньшей мере, на юге России, опыт обернётся трагедией, мятежом, последовавшим самым суровым наказанием. То, что Александр не мог предусмотреть, Ришелье со своим опытом предвидел в 1814 году, предостерегая царя против столь систематического плана. Поселение казаков вдоль восточных границ империи уже достаточно доказывало в его глазах трудность подобной операции.
Но одно можно сказать наверняка: оставляя Хофбург, Ришелье совершенно не намеревался покинуть генеральное управление провинциями на юге России. Его письма губернатору Одессы, остававшемуся на месте, это достаточно доказывают. Более того, он проявляет себя особенно чувствительным к комплиментам о том и другом, что он смог сделать там. Накануне своего отъезда в Париж он ещё не принял никакого окончательного решения. Алексис де Ноайль, рядом с Талейраном являющийся участником французской делегации на конгрессе, очень ясно показывает это: «Я вижу и встречаю каждый день вашего брата», - пишет он маркизе де Монкальм. - «Все его любят и ищут его здесь. Это совершенно не доказывает, что он захочет поселиться во Франции и покинуть земли, которые он цивилизовал. Он готов уехать каждый день. Он хочет изучить обстановку во Франции. Если бы он думал и чувствовал, как я, он бы не колебался». То, что он увидит и что узнает во Франции, не будет способствовать устранению этих сомнений.
Пребывание в Вене, начатое в удовольствиях, должно завершиться грустно. 13 декабря, когда багаж был уже готов, принц де Линь, друг на все времена, умер между двумя балами. Маленькая картина в Белёй изображает его на смертном одре. В его изголовье дежурят императоры Австрии и России. Линь умирал, как он жил, среди великих. Зрелище его похорон, на которых присутствовал Ришелье, впечатляющее. У церкви Сент-Этьен три залпа из двадцати четырёх пушек провожали кортеж к Каленбергу. Боевой конь, покрытый чёрной попоной, усеянной серебряными звёздами, шёл впереди тела. С обеих сторон конвой из министров, послов, вельмож и принцев крови. Стоя на крепостных стенах, на декабрьском леденящем ветру, Фридрих-Вильгельм и Александр смотрят на проводы друга их отцов. Мёртвые погребают своего мертвеца. С Шарлем де Линем всё рушится. Это разочарованная беспечность XVIII века. В случае Армана-Эмманюэля, который собирался столкнуться в полную силу с новым миром, такая смерть накануне его отъезда в Париж более чем символична. *
* В своих «Непринуждённых разговорах» Сен-Бёв вспоминает фразу об уходе принца де Линя: «Он представил между двумя балами спектакль великолепных похорон».
Для этого человека, который ненавидит Двор и всё, что он из себя представляет, всё начинается во Франции в апартаментах короля в Тюильри.
В качестве первого камергера Ришелье имеет право доступа в большой кабинет. Именно в Тюильри он возобновляет отношения и с теми, и с другими. Монсеньор де Ла Фар, первый капеллан герцогини Ангулемской, в этом не ошибается: «Герцог де Ришелье прибыл, но я его ещё не видел. Я его встречу при дворе, именно там я снова встречаю всех».
Ничто не проходит без серьёзных последствий для герцога де Ришелье. «Те, кто завтракает с королём и кто ужинает благодаря его милостям», те самые люди, которых он встречает в первую очередь; которые, к тому же, не способствуют тому, чтобы всё улаживать. В один день он отправится к герцогу де Грамону, капитану королевской гвардии, в другой к герцогине де Дюрас, жене одного из четверых первых камергеров Людовика XVIII. Его должность включает некоторые обязанности. Он в Тюильри 1 января для новогодних пожеланий королю, в Сен-Дени 21 января по случаю переноса останков Людовика XVI. И что же король? Согласно Рошешуару, принятому на службу в качестве бригадного генерала и который в это время решительно писал Ноайлю, требуя посольство в Санкт-Петербурге, или на худой конец, в Константинополе, Людовик XVIII казался удовлетворённым письмом Ришелье, посланным из Одессы. «Заверьте его в желании с моей стороны видеть его рядом со мной, и в удовлетворении, которое я испытаю, видя его в моём совете». Мнение остаётся соответствующее обстоятельствам. Первого, потом девятнадцатого января Людовик XVIII принял своего первого камергера в частной аудиенции.
Двое людей не виделись в частной жизни в течение двадцати четырёх лет. Их отношения, как будет видно дальше, не просты. В любом случае примечательно, что на этой первой встрече Ришелье по просьбе Александра затрагивает вопрос брака герцога Беррийского, племянника Людовика XVIII, с сестрой царя, великой княжной Анной. Несмотря на довольно скандальную жизнь в Англии, вопрос брака младшего сына Месье, третьего в порядке наследования трона, активно встал, в особенности после вступления Людовика XVIII в Тюильри. Александр, младшую сестру которого уже просил Наполеон, питал тайные надежды. На этот раз престиж старшей ветви обязывал именно царя сделать первый шаг, при посредничестве Поццо ди Борго, его посла в Париже, с мая 1814 года. К январю дело не намного продвинулось. 10 декабря Людовик XVIII «выдвинул свой ультиматум», в котором сказал русскому дипломату: «Герцогиня де Берри, кем бы она ни была, пересечёт границу Франции, только приняв открыто религию католическую и римскую». Анна Павловна была православной. Следовательно, дела не продвигались. Именно в такой обстановке Ришелье было поручено, по случаю его возвращения во Францию, сделать новый ход возле короля. То, о чём он не мог знать, и о чём узнал намного позже, что Талейран, который не хотел слышать разговоров о России, делал всё в то время, чтобы помешать браку.
25 января этот последний передал новое предложение царя, и воспользовался этой возможностью, чтобы выступить против самого принципа союза, который ввёл бы в дом Франции «принцессу из посредственного рода, принадлежащую к семье, которую согласны рассмотреть, как наследственно страдающую расстройством умственных способностей, и сестру принца, который показал себя, как известно, проникнутым революционными принципами». В этих условиях встреча Ришелье могла только плохо закончиться. Граф Лене, в неизданных записках, которые остались после него, сообщил о его разочарованном ответе на ультиматум короля: «Сир, при таких условиях я очень опасаюсь, что она не переправится через Неву».
Именно Талейран скажет последнее слово. 17 июня 1816 года герцог де Берри сочетается браком в Неаполе, по договорённости, с Марией-Каролиной де Бурбон-Сицилийской. Без выхода за пределы семьи, что в любом случае, лучше соответствовало вкусу и политике Людовика XVIII. Талейран сильно остерегался в Вене доверить Ришелье свои сомнения в отношении русского брака: желание скомпрометировать герцога возле короля, как и царя, который полагался на его дипломатические таланты - или недоверие по отношению к возможному конкуренту в министерстве иностранных дел? Всё возможно, тем более, благодаря Жокуру, мы знаем, что Ришелье - и это было с его стороны большее колебание - имел виды на посольство в Вене.
Во всяком случае, граф де Жокур, который взял на себя в Париже временное исполнение обязанностей в министерстве иностранных дел, явно пытается успокаивать. В Вене Талейран, вероятно, немного нервничал. «Если вам сообщили, что герцог де Ришелье здесь является злом для вас, не верьте этому. Я уверен в обратном. Я не знаю точно степень заинтересованности, но степень похвалы была очень приемлемой». И немного дальше: «Я могу вас уверить, что по расчёту ли, убеждённости, личной выгоде или по какой-либо другой причине, невозможно быть для вас лучшим, чем герцог де Ришелье, он таков везде и со всеми»
Дело в том, что, едва он поселился у своего племянника графа де Рошешуара на улице Руайль, в квартире, сдаваемой внаём бароном Луи, до того, как переселиться в июле 1815 года на улицу Агессо, 7 - тревожные слухи начинают циркулировать на его счёт. Назначили Ришелье в сентябре 1815 года, человеком ситуации, единственным способным сменить князя де Талейрана. В действительности, уже месяцами вполголоса говорили о шансах бывшего губернатора Одессы. В декабре 1814 года уже говорили, что ему дадут министерство… В марте 1815-го, в полной панике, это снова он, о ком думают. Граф Ферран рассказывает в своих Мемуарах, что, когда все возможности были исчерпаны, и ничто, казалось, не было способно остановить Бонапарта на его пути к Парижу, канцлер Дамбрэ трижды отправлялся к Фуше и пытался заручиться его поддержкой. В первый раз он предлагал поставить Ришелье во главе нового министерства. Немного позже Дамбрэ возобновил попытку и спросил Фуше, согласился бы он войти в состав министерства, возглавляемого герцогом де Ришелье. Комбинация столь же сомнительная, сколь и недолговечная, наспех выработанная, но показывающая, какую значимость имел новоприбывший. *
* «Слух, распространившийся вчера, заставил подняться государственные ценные бумаги; что король поменял министров и назначил г-на де Ришелье министром внутренних дел, г-на Фуше министром полиции, г-на д’Аржансона в канцелярию… добавляли также, что г-ну Карно предоставили военное министерство». Нечто вроде министерства общественного спасения в итоге, где Ришелье оказывался связан с бывшими революционерами. (Бенуа - Баранту, тогдашнему префекту Нанта, 14 марта 1815, Мемуары барона де Баранта, том 2).
Талейран, тем не менее, напрасно беспокоится. В данном случае прав именно Жокур. Ришелье ни на секунду не помышляет о министерстве. Совершенно напротив, в то время, как Людовик XVIII в Генте и Бонапарт в Тюильри, он остаётся, как и всегда был, верным и прежде всего прагматичным: «Талейран - единственный человек в данный момент, способный руководить делами короля. Он даёт одним своим присутствием гарантию всем, кто участвовал в революции, и он знает их всех и Францию намного лучше, чем те, кто окружают короля. Он действительно возвёл его на трон в прошлом году. Необходимо, чтобы он туда вернулся в этом году».
Это не мешает ему оставаться сдержанным в отношении образа действий Талейрана на Венском конгрессе. Что думает он о договоре 3 января 1815, заключённом между Францией, Англией и Австрией - оборонительном договоре против гипотетической русско-прусской угрозы, и который не был достоин, без сомнения, бахвальства французских полномочных представителей? Знал ли он об этом в то время? Немного позже он проявит себя достаточно критично по отношению к подобной политике, не столько из уважения к своему бывшему русскому покровителю, сколько из-за убеждения в ошибках, совершённых в Вене. Талейран, сделавшись защитником Саксонии перед лицом прусских амбиций, не сделал ни жеста против распространения немецкой власти в Бонне, Трире и Кёльне, то есть на Рейне, у ворот Франции. В конце концов, Пруссия не представляла никакой опасности в эту эпоху. Едва оправившись от унижения, навязанного Наполеоном, она только начинала восстанавливаться. Ришелье оказался в этом деле несколько более проницательным. По поводу территориального спора, неожиданно возникшего в начале 1816 года между Баварией и Австрией, он высказался, согласно Поццо, открытым для территориальных компенсаций, предоставляемых Баварии на Рейне. «Говоря мне об этом деле, герцог де Ришелье добавил, что эта система от имени Франции, мудрая сама по себе, в равной степени полезна всем, потому что она направлена на сохранение в своей неприкосновенности главного преимущества, которое проистекает из существования второстепенных властей, препятствующих контакту и, следовательно, уменьшающих причины и возможности для ссор между значительными странами», - подразумевалось между Пруссией и Францией. Это была в 1816 году великая дипломатия.
Как бы там ни было, в 1815 году то, чего Ришелье желал и что было у Талейрана, это не столько его дипломатический разум, сколько то, чего ему катастрофически не хватало: знания людей и дел во Франции. Ришелье, едва прибыв на свою прежнюю родину, не знает ничего и не понимает ничего. Франция ему также чужда в 1814, как был Крым во время его прибытия в 1803. Из письма в письмо повторяются одни и те же литании: какая странная страна, такая проблемная, неуправляемая, невыносимая в итоге. Откуда появляются эти страсти, которые возникают практически везде, при дворе, в Сен-Жерменском предместье? Зависть, ревность словно разделяют всех и каждого. Он напрасно старается раскрыть глаза, он видит только провокации, лицемерие, малодушие везде. Одни только стремятся занять посты, другие не имеют даже скромности отказываться. *
* Ришелье не понимает, к примеру, инициативу Сульта воздвигнуть в Кибероне памятник в память о роялистах. Это, по его мнению, означает нехватку скромности (Рошешуар, стр. 369).
Из-за отсутствия, он сотворил из Франции образ, который не имеет ничего общего с реальностью. Желая перенести образец на реальность, в итоге приходит к некоторому разочарованию. Более того, ситуация в его глазах не сильно отличалась от той, которую он видел в 1791 году. Поставив финальную точку в откровениях, адресованных его другу аббату Николю, оставшемуся в Одессе, он заключают, скорее пессимистично: «Национальный характер полностью извращён. Народ ведёт себя жестоко, грубо, чего раньше у него никогда не было. Его религиозные чувства не могут быть слабее и реже. Вышестоящий класс думает только о том, чтобы расталкивать друг друга, обогащаться, занимать посты: все средства для него хороши, чтобы выдвинуться вперёд. Вы были бы удивлены, если бы я рассказал вам подробности того, что я вижу каждый день. Бюрократия в десять раз хуже, чем в России. Принимаются в различных министерствах более десяти тысяч писем в топку. Я ещё не видел никого, кто не счёл бы себя способным занять все места в администрации, при условии, что они все являются доходными, а они таковыми являются почти что все. Вероятно, будут пытаться исправить всё это; но это дело нелёгкое, ибо нужно уклониться, в особенности в настоящее время, от того, чтобы создать слишком большое число недовольных». Ришелье, который сам не просит ничего, не понимает тех, кто хочет всё и сразу, тем более, если они роялисты и возвращаются из эмиграции. Он забывает, конечно, слишком быстро, что он всё ещё на российской службе. Другие, у которых нет выбора, как у него, считают совершенно естественным, что их верность даёт им права.
Как бы там ни было, когда ему свидетельствуют здесь и там о желании его ввести в совет короля, его ответ лаконичен: «Как вы хотите, дорогой друг, чтобы я влез в подобную драку».
Вопреки этому недоверию, в Париже в салонах Сен-Жерменского предместья, где отнюдь не ласковы со своим соседом, принимают его со смесью почтительности и интереса, но также и удивления. Г-жа де Шастене находит его облик «полу-русским». Г-жа де Буань, которая, вернувшись из Турина, встречает его чуть позже впервые у герцогини де Дюрас, удивляется его «лёгкому акценту», его «речевым оборотам» и его манерам немного иностранным.
В его манерах действительно столь мало парижского, сколь это возможно. Он в салоне у герцогини де Дюрас, словно в привычной обстановке в своём доме в Одессе, «в сапогах и плохо ухоженный, с чем-то вроде пренебрежения», коварно добавляет г-жа де Буань, для которой такое поведение обязательно что-то скрывает. Самое удивительное, что никто в Париже не думает его расспрашивать о его пребывании в России. Г-жа де Шастене признаёт почти сконфуженно, что она была единственной, кто с ним говорил об Одессе. Для многих берега Чёрного моря более или менее походили на Тартарию, и никто не знает, где находится Херсон. Пресса хранит любопытное молчание, по крайней мере, до его вхождения в министерство в сентябре 1815 года.
Это нисколько не мешает ему вновь найти своё общество, не только среди придворной знати, с которой он сохраняет некую дистанцию, но также среди дворянства империи. Он посещает салон генерала де Валенса, бывшего сенатора Наполеона, который будет заседать в палате пэров во время Ста дней, помогает г-же де Жанлис, находившейся тогда в трудном положении, и г-же де Сталь, для которой он выступает посредником возле короля для того, чтобы записать в число долгов королевской семьи два миллиона, предоставленных её отцом Людовику XVI. Со стороны человека, только что возвратившегося во Францию, дело достаточно редкое, чтобы быть отмеченным. Ришелье, по всей видимости, в 1815 году один из самых твёрдых сторонников союза бывшего и нового дворянства. После смерти герцога де Флери, одного из четверых первых камергеров короля, он не колеблется предложить маршала Нея « как единственный выбор, который был соответствующим», рискуя вызвать этим раздражение некоторых при дворе, начиная с герцогини Ангулемской. В конечном итоге был избран герцог де Роан, но демарш Ришелье не испытывал нехватки ни в мужестве, ни в проницательности.
Первые встречи, однако, будут коротки. Между его прибытием в Париж и его отъездом в Брюссель 19 марта 1815 года он пробудет едва ли восемьдесят дней, несколько дней в Куртее у своей жены в конце декабря, с которой он опасается вновь увидеться, и в итоге снова встретится с удовольствием, несколько дней в Париже… 5 марта новость взрывается, словно бомба, Бонапарт только что высадился в заливе Жуан. Он находится в Гапе и уже идёт на Гренобль.
Известны чувства Ришелье по отношению к Наполеону, «Этот человечек пяти футов двух дюймов, чьё злое влияние не может сравниться ни с одним другим человеком прошлых веков». *
* Это не помешает Наполеону на острове Св. Елены думать, что Ришелье в 1814 году был человеком обстоятельств. (Смотрите на эту тему «Рассказы о плене императора Наполеона на Св. Елене» Монтолона, Париж, 1847).
Стремительность событий с 5 по 20 марта поражает его и не способствует тому, чтобы всё привести в порядок. Если он остаётся сдержанным в отношении поведения короля, позиции правительства - первые восторги, колебания, оплошности, потом паника и увеличение дезертирства его глубоко шокируют. О «странной катастрофе нашей несчастной страны» у него есть очень суровые слова: «Я видел все предательства, все подробности редкостного вероломства, в которые я не мог бы поверить, если бы они не происходили прямо на моих глазах… Я видел этих бесчестных солдат, кричавших сегодня «Да здравствует король!» во всё горло, и на следующий день переходивших к Бонапарту. Признаюсь вам, что никогда никакое событие в моей жизни не произвело на меня подобного впечатления». И говорит о «стыде» и «унижении». *
* Прим. переводчика - дальше в том же письме есть такие строки: «Или я очень ошибаюсь, или мы идём гигантскими шагами к варварству, нации становятся армиями, армии дышат только войной и грабежом, они отделяются от родины, и если однажды этот солдатский дух одержит верх, горе европейским сообществам; не будет никакой нужды в иностранных варварах, чтобы их уничтожить, эти варвары выйдут из их собственных недр, чтобы внести раскол. Я предвижу время, когда мы сможем жить только своим мечом и ради меча, и нужно к этому готовиться. Дай Бог, чтобы я ошибся, но если ситуация быстро не наладится, если мы не достигнем сокращения, и в значительной степени, армий в боевой готовности, результат, которого я опасаюсь, неизбежен. Эти размышления некоторым образом противоречат иллюзиям, которые у меня были в отношении карьеры, избранной мной. Но как льстить себя надеждой быть созидателем в век разрушений; это химера, которую, однако, очень тягостно оставить; нужно жить день за днём, особенно остерегаясь проектов и предположений, поскольку человеческая осмотрительность постоянно приводится в замешательство событиями…»
Изучение Франции ещё только началось, падение оказалось только более суровым. 20 марта для него произошло нечто вроде разрыва. До такой степени, что слова, произнесённые намного позже баронессой де Монте, имеют в свете событий странный резонанс: «Г-н де Ришелье больше не любит французов. Чтобы приобрести некоторую значимость в его глазах, нужно побывать в иностранном государстве». Г-жа де Монкальм, видевшая его за несколько дней до его отъезда, в свою очередь не испытывала иллюзий. Её брат не вернётся никогда, как бы ни изменилась ситуация. Действительно, в Ипре 26 марта он предложит Рошешуару бросить всё и сопровождать его Одессу, чтобы больше не выезжать: «Поедем со мной, мой дорогой друг, я помирю вас с императором Александром, мы вернёмся в Одессу, мы не уедем оттуда никогда».
Его побег, подобный бегству многих других, остаётся, тем не менее, поразительным. Как всегда в подобного рода ситуациях, в это немного вмешивается шалость.
18 марта он отправляет своих адъютанта и камердинера во Франкфурт. 19-го он в Тюильри, и видит короля в течение получаса. Восемь часов вечера, всего несколько часов до отъезда Людовика в Аббевиль. Этот последний не скажет ему ни о чём, ни слова - ни о времени своего отъезда, ни о дороге. Ни слова также о графе де Блакасе и о герцоге де Дюрасе, которых он возьмёт с собой. Молчание короля 19 марта многое говорит об отношениях, существующих между двумя людьми: отсутствие доверия, неловкость, или просто очень особенный способ, которым Людовик напомнил своему первому камергеру его отсутствие в Миттау. В марте 1815 года Ришелье в его глазах только придворный, который прежде не исполнял скрупулёзно свои обязанности.
Только от принца де Пуа и по секрету он узнал, покинув короля, об отъезде военной свиты в Лилль. *
* Шатобриану, которого он встретит чуть позже на Елисейских полях, он скажет многозначительную фразу, сообщённую этим последним: «Нас обманывают», - сказал он мне. - Я здесь стою на страже, ибо не собираюсь ожидать в одиночестве Императора в Тюильри». («Замогильные записки», Париж, 1982, том 2, стр. 566)
Согласно Рошешуару, четыре роты были предупреждены только в 9 часов. Отъезд назначен на 11 часов, с площади Звезды. Потеряно много времени. Граф д’Артуа прибывает позже, чем условлено. Он поклялся, рассказывает Луи Вьенне, тогда состоящий в его штате, никогда не пересекать площадь Людовика XV (нынешнюю площадь Согласия). Именно там его брат был гильотинирован. Клятва всегда держалась, даже 19-го в 11 часов вечера. Подробность, что Бонапарт прибудет в Фонтенбло в четыре часа утра, одна отображает характер личности.
Факт остаётся фактом: путь из Тюильри к площади Звезды несколько осложняет дело. Ещё теряется время из-за езды окольными путями. Самый большой беспорядок царит среди маленького войска - всего четыре тысячи человек - под командованием маршала Мармона. В течение всей ночи дождь не прекращается. Никто не знает точно путь следования. Некоторые потерялись, другие увязли в грязи на плохих дорогах. Первые группы людей прибудут в Бовэ только утром следующего дня; остальные среди дня.
Ришелье со своей стороны, в спешке вскочив на лошадь, надел наизнанку пояс, который содержал десять тысяч франков, всё, что у него было. «Он поместил их вниз в маленькие кармашки. Движение лошади тем временем заставило выскользнуть золотые монеты, которые рассыпались в брюках и в сапогах». Можно хорошо себе представить ситуацию. Он остановился на несколько часов в Бовэ, потом продолжил путь в обществе Мармона до Ипра, потом Аббевиля, Сен-Фола и Бетюна, куда прибыл 27-го. Печальное путешествие, безнадёжное, в неизвестность.
«Впрочем, я был довольно счастлив быть никем во всём том, что творилось в этой стране, никогда не принимать участия в делах, в которые общественность всегда подталкивала меня, но двор никогда; я уехал в тот же день, что и король, верхом, ни багажа, ни слуг, и я прибыл в Ипр в той же рубашке, практически без возможности её высушить по дороге, и после проделанных 72 лье за пять с половиной дней на той же самой лошади. Уверяю вас, что физические страдания придают сил в таком случае, они отвлекают от морального зла, под тяжестью которого в противном случае мы рискуем пасть». *
* Прим. переводчика: цитата из письма Ришелье даётся в более полном виде, чем приводит Варескьель.
В Ипре командующий гарнизона, бывший офицер русской службы, не желает впускать никого, обращается с Мармоном как с предателем, и притворяется глухим. Значительная подробность: хотят сделать исключение для Ришелье, поскольку он носит русский мундир. Исключение несколько оскорбительное и хорошо демонстрирующее всю двусмысленность занимаемого положения, кажется ему достаточно мучительным. Ришелье пылко встаёт на защиту Мармона и, в конце концов, выигрывает дело.
Именно в Ипре он решает отправиться в Вену. Там, где находится Александр. Скорее там, чем в Генте, куда направился двор, он сможет служить Людовику XVIII наиболее эффективно возле союзников, даже если он в этот момент не имеет иллюзий. Его чувства против Наполеона таковы, что он объявляет о своём желании сражаться: «Эта кампания», - уточняет он. - «политически направлена против Бонапарта и не против Франции». Ришелье не единственный, издалека, делает такого рода различие.
Если Александр оказал ему настоящую услугу, то именно в этот период, отказавшись предоставить ему командование. Ришелье будет довольствоваться информировать двор в Генте о ситуации в Вене, о приготовлениях союзников и об отношении царя, которого опережает во Франкфурте в начале мая. Его положение возле Александра на самом деле устраивает всех: короля, который рассматривает его как «хорошего заступника» возле русского правителя, Талейрана, который не имеет ни малейшего желания узнавать о нём в Генте, и самого Александра, который, несмотря на сложность чувств в его отношении - хотели бы мы иметь возможность это уточнить - предпочитает его без тени сомнения Талейрану, который ему открыто враждебен. Из Брюсселя англичанин Шарль Стюарт де Ротезэ, который только что был аккредитован при дворе в Генте и видит его продолжительное время 30-го марта, прекрасно резюмирует ситуацию: «Это счастье, что герцог де Ришелье был избран королём, чтобы поехать в Вену. Его характер и личное знакомство с правителями и их министрами, собравшимися в это время на конгрессе, придают, без сомнения, его представительству больше веса, которого не мог бы иметь никто другой, связанный со службой Людовика XVIII». Всё это всё же создаёт сильно запутанное дело.
Продолжение следует…
Статьи о Дюке нередко завершаются рассказом о его отъезде из Одессы на Венский конгресс и о трогательных проводах. А о том, что происходило дальше - зачастую не более пары абзацев. Между тем, жизнь герцога во Франции - это крайне насыщенный разнообразными событиями период, в котором проявляется его гений, его характер и мужество перед лицом политических противников. Поэтому перевод книги Варескьеля был начат именно с «французских глав» о Реставрации - об этом периоде у нас до сих пор известно очень мало достоверных фактов. Переводчик оставляет за собой право в некоторых ситуациях не соглашаться с выводами автора, поскольку при чтении указанных первоисточников бывает заметно, что автор биографии иногда несколько свободно их трактует. Тем не менее, это самая главная на сегодняшний день биография Дюка Ришелье, которая заслуживает того, чтобы её знали в России и в Украине. Автору низкий поклон за его глобальный труд и за количество переработанного фактического материала. Подобной масштабной биографии Дюка, к сожалению, ни на русском, ни на украинском языках до сих пор нет.
Перевод - Елена Захарова/Lady Rumina
Глава 7. Людовик XVIII, Талейран и Ришелье.
«Все правители Европы прибывают в Вену на конгресс. Были сделаны бесчисленные приготовления, чтобы принять их самым блистательным образом. Роскошь, которую развернули в этом случае, не имеет примера».
Франц I всё прекрасно сделал. В Хофбурге, где с грехом пополам живут два императора, две императрицы, четыре короля, два наследных принца и добрых полдюжины эрцгерцогов, эрцгерцогинь и принцев, расходы только на еду доходят до 50 000 флоринов в день. Каждый правитель располагает столом из тридцати приборов, одной или несколькими колясками для доставки еды, купленными специально по этому случаю. Комитет по праздникам руководит с самой большой серьёзностью организацией церемоний, даваемых при Дворе.
В Вене не шутят с удовольствиями: ревю, парады, военные манёвры, балеты в Опере, охоты в Лаксенбурге, общественные праздники в Пратере… и, в особенности, балы, иногда до рассвета, в Реннвеге у князя Меттерниха, во дворце Кауниц у князя Талейрана, во дворце Разумовского, куда Александр однажды пригласил всех высших офицеров союзнических войск: триста шестьдесят приборов. На ужин подаются стерляди из Волги, устрицы из Остенде, трюфели из Перигора, апельсины из Палермо, ананасы в изобилии, которые поступают из императорских оранжерей из Москвы, клубника из Англии и виноград из Франции!
В Вене двести пятьдесят тысяч жителей. К концу сентября было уже пятнадцать тысяч дипломатов, просителей всех сортов, предпринимателей, спекулянтов, авантюристов, мошенников и воров, прибывших специально на конгресс. Маркиз де Моншеню здесь ради компенсации ущерба… который датируется Семилетней войной! Всё соответствующим образом.
История отдыхает. Правители развлекаются. Они на каникулах, словно дети. Принц де Линь прав. Конгресс не движется, он танцует в духе полонеза…
Ришелье, прибывший 24 октября, несколько ошеломлён. Он проведёт слишком мало времени в Вене, чтобы участвовать в переговорах. В конце концов, он здесь, чтобы отчитаться Александру о своих работах на юге России, с привезёнными многочисленными докладными записками о портах Одессы и Кафы, развитии транзита, создании лицея и т.д. Однако, совсем другого человека он встречает в Вене в 1814 году, сильно отличающегося от того, кого он видел в Москве в последний раз в 1812 году.
Со своим окружением царь проявляет себя высокомерным, резким и грубым. Александр желает вести переговоры самолично и прямолинейно. Он снова находится в одиночестве, и ему не удаётся добиться признания проекта, который так дорог его сердцу: восстановление Польши под его протекцией. Фридрих-Вильгельм Прусский, верный союзник, лавирует. Меттерних и Каслри к нему открыто враждебны. Талейран следует по их стопам. Вопрос будет урегулирован только в январе, компромиссом. Со временем Александр теряет почву под ногами. Его популярность, ещё неприкосновенная по его прибытии в конце сентября, быстро рассыпается. Он не вызывает больше доверия. Он всё более недоверчив и вспыльчив, вначале с Талейраном, потом с Меттернихом в самый день прибытия герцога де Ришелье, прежде чем отлучиться на несколько дней в Венгрию.
Царь неуловим. Ришелье, вопреки всему, терпеливо ждёт до конца ноября, чтобы получить аудиенцию. Кому нужны его экономические проекты на берегах Чёрного моря перед лицом польского вопроса, саксонского и германских княжеств!
Чтобы убить время, герцог де Ришелье, как и все, развлекается, или, по крайней мере, делает вид. Друзей в Вене у него очень много. Его окружают, и он на всех праздниках. Графиня Софи Зичи поселила его у себя. Очень красивая, Александр ею не пренебрегает. Она принимает в субботу, даёт самые оригинальные праздники, поёт в совершенстве в компании графа де Война. Тема каждого куплета формирует последовательность из оживлённых композиций, позади вуали из газа, в жанре, охарактеризованном баронессой де Монте как «оперные мечты». Однажды вечером она вдохновляется даже некоторыми одесскими спектаклями, и организует партию живых шахмат, «своего рода балет, где персонажи, наряженные слоном, королём, королевой, ладьёй, искусно исполняют свою роль».*
* В своих мемуарах граф де Рошешуар описывал этот бал-маскарад в Одессе зимой 1808 года (перевод - Е.А. Таубеншлак): «По случаю Масленицы подготовили весьма оригинальное представление: по условному сигналу из двух противоположных дверей в зал вошли на ходулях два волшебника, шесть пажей, одетых в белое, и шесть - в одеждах чёрного цвета, развернули большой ковер, представлявший собой огромную шахматную доску. Под звуки фанфар двери распахнулись и в одной из них показался чёрный король, который вводил под руку королеву того же цвета, за ними следовали два офицера, два кавалериста, две ладьи и восемь солдат (пешек), которые расположились на шахматной доске, одновременно входило другое, подобное, но одетое в белое войско, которое выстроилось лицом к лицу перед первым. Волшебники играли в живые шахматы: они касались своими палочками фигур своего цвета, которые ходили согласно правилам; после различных ходов, атак, защиты и захватов проигравшему королю был объявлен шах и мат. Представление имело большой успех, который оно заслужило своей оригинальностью и совершенством исполнения; русские, как и все восточные народы, большие любители шахмат».
Ришелье повсюду, у баронессы Боснер, у князя Меттерниха, который в ноябре даёт костюмированный бал в своём имении в Реннвеге, неподалёку от Вены. Только суверены находятся в чёрном домино и без маски. Каждый приглашённый своим костюмом представляет часть империи. Маски позволяют всё, игру и интригу. Не имея возможности говорить о серьёзных вещах, шутим.
Александр: - Вы очень сильно заняты, г-н де Ришелье!
- Да, сир, и масками очень любезными.
- Вы счастливее, чем я, ибо они ко мне очень плохо отнеслись.
Согласно графу Сен-При, столь долгожданная аудиенция у Александра проходит не слишком хорошо. Разговор касается главным образом учреждения военных поселений. Александр во время своей недавней поездки в Венгрию имел возможность восхититься их эффективностью, и, не переставая, расточал похвалы на их счёт. То, что было в 1814 году ещё только слабым желанием, оформится в 1816 году под растущим влиянием нового фаворита Аракчеева. Указом от 17 августа 1816 года Александр приказал осуществить комплексный план колонизации, который в конце его правления должен охватить почти тридцать пять полков. Как всегда в России, делалось это насильственно. Речь шла о том, чтобы принудить крестьян к самой строгой военной дисциплине. В Украине и, по меньшей мере, на юге России, опыт обернётся трагедией, мятежом, последовавшим самым суровым наказанием. То, что Александр не мог предусмотреть, Ришелье со своим опытом предвидел в 1814 году, предостерегая царя против столь систематического плана. Поселение казаков вдоль восточных границ империи уже достаточно доказывало в его глазах трудность подобной операции.
Но одно можно сказать наверняка: оставляя Хофбург, Ришелье совершенно не намеревался покинуть генеральное управление провинциями на юге России. Его письма губернатору Одессы, остававшемуся на месте, это достаточно доказывают. Более того, он проявляет себя особенно чувствительным к комплиментам о том и другом, что он смог сделать там. Накануне своего отъезда в Париж он ещё не принял никакого окончательного решения. Алексис де Ноайль, рядом с Талейраном являющийся участником французской делегации на конгрессе, очень ясно показывает это: «Я вижу и встречаю каждый день вашего брата», - пишет он маркизе де Монкальм. - «Все его любят и ищут его здесь. Это совершенно не доказывает, что он захочет поселиться во Франции и покинуть земли, которые он цивилизовал. Он готов уехать каждый день. Он хочет изучить обстановку во Франции. Если бы он думал и чувствовал, как я, он бы не колебался». То, что он увидит и что узнает во Франции, не будет способствовать устранению этих сомнений.
Пребывание в Вене, начатое в удовольствиях, должно завершиться грустно. 13 декабря, когда багаж был уже готов, принц де Линь, друг на все времена, умер между двумя балами. Маленькая картина в Белёй изображает его на смертном одре. В его изголовье дежурят императоры Австрии и России. Линь умирал, как он жил, среди великих. Зрелище его похорон, на которых присутствовал Ришелье, впечатляющее. У церкви Сент-Этьен три залпа из двадцати четырёх пушек провожали кортеж к Каленбергу. Боевой конь, покрытый чёрной попоной, усеянной серебряными звёздами, шёл впереди тела. С обеих сторон конвой из министров, послов, вельмож и принцев крови. Стоя на крепостных стенах, на декабрьском леденящем ветру, Фридрих-Вильгельм и Александр смотрят на проводы друга их отцов. Мёртвые погребают своего мертвеца. С Шарлем де Линем всё рушится. Это разочарованная беспечность XVIII века. В случае Армана-Эмманюэля, который собирался столкнуться в полную силу с новым миром, такая смерть накануне его отъезда в Париж более чем символична. *
* В своих «Непринуждённых разговорах» Сен-Бёв вспоминает фразу об уходе принца де Линя: «Он представил между двумя балами спектакль великолепных похорон».
Для этого человека, который ненавидит Двор и всё, что он из себя представляет, всё начинается во Франции в апартаментах короля в Тюильри.
В качестве первого камергера Ришелье имеет право доступа в большой кабинет. Именно в Тюильри он возобновляет отношения и с теми, и с другими. Монсеньор де Ла Фар, первый капеллан герцогини Ангулемской, в этом не ошибается: «Герцог де Ришелье прибыл, но я его ещё не видел. Я его встречу при дворе, именно там я снова встречаю всех».
Ничто не проходит без серьёзных последствий для герцога де Ришелье. «Те, кто завтракает с королём и кто ужинает благодаря его милостям», те самые люди, которых он встречает в первую очередь; которые, к тому же, не способствуют тому, чтобы всё улаживать. В один день он отправится к герцогу де Грамону, капитану королевской гвардии, в другой к герцогине де Дюрас, жене одного из четверых первых камергеров Людовика XVIII. Его должность включает некоторые обязанности. Он в Тюильри 1 января для новогодних пожеланий королю, в Сен-Дени 21 января по случаю переноса останков Людовика XVI. И что же король? Согласно Рошешуару, принятому на службу в качестве бригадного генерала и который в это время решительно писал Ноайлю, требуя посольство в Санкт-Петербурге, или на худой конец, в Константинополе, Людовик XVIII казался удовлетворённым письмом Ришелье, посланным из Одессы. «Заверьте его в желании с моей стороны видеть его рядом со мной, и в удовлетворении, которое я испытаю, видя его в моём совете». Мнение остаётся соответствующее обстоятельствам. Первого, потом девятнадцатого января Людовик XVIII принял своего первого камергера в частной аудиенции.
Двое людей не виделись в частной жизни в течение двадцати четырёх лет. Их отношения, как будет видно дальше, не просты. В любом случае примечательно, что на этой первой встрече Ришелье по просьбе Александра затрагивает вопрос брака герцога Беррийского, племянника Людовика XVIII, с сестрой царя, великой княжной Анной. Несмотря на довольно скандальную жизнь в Англии, вопрос брака младшего сына Месье, третьего в порядке наследования трона, активно встал, в особенности после вступления Людовика XVIII в Тюильри. Александр, младшую сестру которого уже просил Наполеон, питал тайные надежды. На этот раз престиж старшей ветви обязывал именно царя сделать первый шаг, при посредничестве Поццо ди Борго, его посла в Париже, с мая 1814 года. К январю дело не намного продвинулось. 10 декабря Людовик XVIII «выдвинул свой ультиматум», в котором сказал русскому дипломату: «Герцогиня де Берри, кем бы она ни была, пересечёт границу Франции, только приняв открыто религию католическую и римскую». Анна Павловна была православной. Следовательно, дела не продвигались. Именно в такой обстановке Ришелье было поручено, по случаю его возвращения во Францию, сделать новый ход возле короля. То, о чём он не мог знать, и о чём узнал намного позже, что Талейран, который не хотел слышать разговоров о России, делал всё в то время, чтобы помешать браку.
25 января этот последний передал новое предложение царя, и воспользовался этой возможностью, чтобы выступить против самого принципа союза, который ввёл бы в дом Франции «принцессу из посредственного рода, принадлежащую к семье, которую согласны рассмотреть, как наследственно страдающую расстройством умственных способностей, и сестру принца, который показал себя, как известно, проникнутым революционными принципами». В этих условиях встреча Ришелье могла только плохо закончиться. Граф Лене, в неизданных записках, которые остались после него, сообщил о его разочарованном ответе на ультиматум короля: «Сир, при таких условиях я очень опасаюсь, что она не переправится через Неву».
Именно Талейран скажет последнее слово. 17 июня 1816 года герцог де Берри сочетается браком в Неаполе, по договорённости, с Марией-Каролиной де Бурбон-Сицилийской. Без выхода за пределы семьи, что в любом случае, лучше соответствовало вкусу и политике Людовика XVIII. Талейран сильно остерегался в Вене доверить Ришелье свои сомнения в отношении русского брака: желание скомпрометировать герцога возле короля, как и царя, который полагался на его дипломатические таланты - или недоверие по отношению к возможному конкуренту в министерстве иностранных дел? Всё возможно, тем более, благодаря Жокуру, мы знаем, что Ришелье - и это было с его стороны большее колебание - имел виды на посольство в Вене.
Во всяком случае, граф де Жокур, который взял на себя в Париже временное исполнение обязанностей в министерстве иностранных дел, явно пытается успокаивать. В Вене Талейран, вероятно, немного нервничал. «Если вам сообщили, что герцог де Ришелье здесь является злом для вас, не верьте этому. Я уверен в обратном. Я не знаю точно степень заинтересованности, но степень похвалы была очень приемлемой». И немного дальше: «Я могу вас уверить, что по расчёту ли, убеждённости, личной выгоде или по какой-либо другой причине, невозможно быть для вас лучшим, чем герцог де Ришелье, он таков везде и со всеми»
Дело в том, что, едва он поселился у своего племянника графа де Рошешуара на улице Руайль, в квартире, сдаваемой внаём бароном Луи, до того, как переселиться в июле 1815 года на улицу Агессо, 7 - тревожные слухи начинают циркулировать на его счёт. Назначили Ришелье в сентябре 1815 года, человеком ситуации, единственным способным сменить князя де Талейрана. В действительности, уже месяцами вполголоса говорили о шансах бывшего губернатора Одессы. В декабре 1814 года уже говорили, что ему дадут министерство… В марте 1815-го, в полной панике, это снова он, о ком думают. Граф Ферран рассказывает в своих Мемуарах, что, когда все возможности были исчерпаны, и ничто, казалось, не было способно остановить Бонапарта на его пути к Парижу, канцлер Дамбрэ трижды отправлялся к Фуше и пытался заручиться его поддержкой. В первый раз он предлагал поставить Ришелье во главе нового министерства. Немного позже Дамбрэ возобновил попытку и спросил Фуше, согласился бы он войти в состав министерства, возглавляемого герцогом де Ришелье. Комбинация столь же сомнительная, сколь и недолговечная, наспех выработанная, но показывающая, какую значимость имел новоприбывший. *
* «Слух, распространившийся вчера, заставил подняться государственные ценные бумаги; что король поменял министров и назначил г-на де Ришелье министром внутренних дел, г-на Фуше министром полиции, г-на д’Аржансона в канцелярию… добавляли также, что г-ну Карно предоставили военное министерство». Нечто вроде министерства общественного спасения в итоге, где Ришелье оказывался связан с бывшими революционерами. (Бенуа - Баранту, тогдашнему префекту Нанта, 14 марта 1815, Мемуары барона де Баранта, том 2).
Талейран, тем не менее, напрасно беспокоится. В данном случае прав именно Жокур. Ришелье ни на секунду не помышляет о министерстве. Совершенно напротив, в то время, как Людовик XVIII в Генте и Бонапарт в Тюильри, он остаётся, как и всегда был, верным и прежде всего прагматичным: «Талейран - единственный человек в данный момент, способный руководить делами короля. Он даёт одним своим присутствием гарантию всем, кто участвовал в революции, и он знает их всех и Францию намного лучше, чем те, кто окружают короля. Он действительно возвёл его на трон в прошлом году. Необходимо, чтобы он туда вернулся в этом году».
Это не мешает ему оставаться сдержанным в отношении образа действий Талейрана на Венском конгрессе. Что думает он о договоре 3 января 1815, заключённом между Францией, Англией и Австрией - оборонительном договоре против гипотетической русско-прусской угрозы, и который не был достоин, без сомнения, бахвальства французских полномочных представителей? Знал ли он об этом в то время? Немного позже он проявит себя достаточно критично по отношению к подобной политике, не столько из уважения к своему бывшему русскому покровителю, сколько из-за убеждения в ошибках, совершённых в Вене. Талейран, сделавшись защитником Саксонии перед лицом прусских амбиций, не сделал ни жеста против распространения немецкой власти в Бонне, Трире и Кёльне, то есть на Рейне, у ворот Франции. В конце концов, Пруссия не представляла никакой опасности в эту эпоху. Едва оправившись от унижения, навязанного Наполеоном, она только начинала восстанавливаться. Ришелье оказался в этом деле несколько более проницательным. По поводу территориального спора, неожиданно возникшего в начале 1816 года между Баварией и Австрией, он высказался, согласно Поццо, открытым для территориальных компенсаций, предоставляемых Баварии на Рейне. «Говоря мне об этом деле, герцог де Ришелье добавил, что эта система от имени Франции, мудрая сама по себе, в равной степени полезна всем, потому что она направлена на сохранение в своей неприкосновенности главного преимущества, которое проистекает из существования второстепенных властей, препятствующих контакту и, следовательно, уменьшающих причины и возможности для ссор между значительными странами», - подразумевалось между Пруссией и Францией. Это была в 1816 году великая дипломатия.
Как бы там ни было, в 1815 году то, чего Ришелье желал и что было у Талейрана, это не столько его дипломатический разум, сколько то, чего ему катастрофически не хватало: знания людей и дел во Франции. Ришелье, едва прибыв на свою прежнюю родину, не знает ничего и не понимает ничего. Франция ему также чужда в 1814, как был Крым во время его прибытия в 1803. Из письма в письмо повторяются одни и те же литании: какая странная страна, такая проблемная, неуправляемая, невыносимая в итоге. Откуда появляются эти страсти, которые возникают практически везде, при дворе, в Сен-Жерменском предместье? Зависть, ревность словно разделяют всех и каждого. Он напрасно старается раскрыть глаза, он видит только провокации, лицемерие, малодушие везде. Одни только стремятся занять посты, другие не имеют даже скромности отказываться. *
* Ришелье не понимает, к примеру, инициативу Сульта воздвигнуть в Кибероне памятник в память о роялистах. Это, по его мнению, означает нехватку скромности (Рошешуар, стр. 369).
Из-за отсутствия, он сотворил из Франции образ, который не имеет ничего общего с реальностью. Желая перенести образец на реальность, в итоге приходит к некоторому разочарованию. Более того, ситуация в его глазах не сильно отличалась от той, которую он видел в 1791 году. Поставив финальную точку в откровениях, адресованных его другу аббату Николю, оставшемуся в Одессе, он заключают, скорее пессимистично: «Национальный характер полностью извращён. Народ ведёт себя жестоко, грубо, чего раньше у него никогда не было. Его религиозные чувства не могут быть слабее и реже. Вышестоящий класс думает только о том, чтобы расталкивать друг друга, обогащаться, занимать посты: все средства для него хороши, чтобы выдвинуться вперёд. Вы были бы удивлены, если бы я рассказал вам подробности того, что я вижу каждый день. Бюрократия в десять раз хуже, чем в России. Принимаются в различных министерствах более десяти тысяч писем в топку. Я ещё не видел никого, кто не счёл бы себя способным занять все места в администрации, при условии, что они все являются доходными, а они таковыми являются почти что все. Вероятно, будут пытаться исправить всё это; но это дело нелёгкое, ибо нужно уклониться, в особенности в настоящее время, от того, чтобы создать слишком большое число недовольных». Ришелье, который сам не просит ничего, не понимает тех, кто хочет всё и сразу, тем более, если они роялисты и возвращаются из эмиграции. Он забывает, конечно, слишком быстро, что он всё ещё на российской службе. Другие, у которых нет выбора, как у него, считают совершенно естественным, что их верность даёт им права.
Как бы там ни было, когда ему свидетельствуют здесь и там о желании его ввести в совет короля, его ответ лаконичен: «Как вы хотите, дорогой друг, чтобы я влез в подобную драку».
Вопреки этому недоверию, в Париже в салонах Сен-Жерменского предместья, где отнюдь не ласковы со своим соседом, принимают его со смесью почтительности и интереса, но также и удивления. Г-жа де Шастене находит его облик «полу-русским». Г-жа де Буань, которая, вернувшись из Турина, встречает его чуть позже впервые у герцогини де Дюрас, удивляется его «лёгкому акценту», его «речевым оборотам» и его манерам немного иностранным.
В его манерах действительно столь мало парижского, сколь это возможно. Он в салоне у герцогини де Дюрас, словно в привычной обстановке в своём доме в Одессе, «в сапогах и плохо ухоженный, с чем-то вроде пренебрежения», коварно добавляет г-жа де Буань, для которой такое поведение обязательно что-то скрывает. Самое удивительное, что никто в Париже не думает его расспрашивать о его пребывании в России. Г-жа де Шастене признаёт почти сконфуженно, что она была единственной, кто с ним говорил об Одессе. Для многих берега Чёрного моря более или менее походили на Тартарию, и никто не знает, где находится Херсон. Пресса хранит любопытное молчание, по крайней мере, до его вхождения в министерство в сентябре 1815 года.
Это нисколько не мешает ему вновь найти своё общество, не только среди придворной знати, с которой он сохраняет некую дистанцию, но также среди дворянства империи. Он посещает салон генерала де Валенса, бывшего сенатора Наполеона, который будет заседать в палате пэров во время Ста дней, помогает г-же де Жанлис, находившейся тогда в трудном положении, и г-же де Сталь, для которой он выступает посредником возле короля для того, чтобы записать в число долгов королевской семьи два миллиона, предоставленных её отцом Людовику XVI. Со стороны человека, только что возвратившегося во Францию, дело достаточно редкое, чтобы быть отмеченным. Ришелье, по всей видимости, в 1815 году один из самых твёрдых сторонников союза бывшего и нового дворянства. После смерти герцога де Флери, одного из четверых первых камергеров короля, он не колеблется предложить маршала Нея « как единственный выбор, который был соответствующим», рискуя вызвать этим раздражение некоторых при дворе, начиная с герцогини Ангулемской. В конечном итоге был избран герцог де Роан, но демарш Ришелье не испытывал нехватки ни в мужестве, ни в проницательности.
Первые встречи, однако, будут коротки. Между его прибытием в Париж и его отъездом в Брюссель 19 марта 1815 года он пробудет едва ли восемьдесят дней, несколько дней в Куртее у своей жены в конце декабря, с которой он опасается вновь увидеться, и в итоге снова встретится с удовольствием, несколько дней в Париже… 5 марта новость взрывается, словно бомба, Бонапарт только что высадился в заливе Жуан. Он находится в Гапе и уже идёт на Гренобль.
Известны чувства Ришелье по отношению к Наполеону, «Этот человечек пяти футов двух дюймов, чьё злое влияние не может сравниться ни с одним другим человеком прошлых веков». *
* Это не помешает Наполеону на острове Св. Елены думать, что Ришелье в 1814 году был человеком обстоятельств. (Смотрите на эту тему «Рассказы о плене императора Наполеона на Св. Елене» Монтолона, Париж, 1847).
Стремительность событий с 5 по 20 марта поражает его и не способствует тому, чтобы всё привести в порядок. Если он остаётся сдержанным в отношении поведения короля, позиции правительства - первые восторги, колебания, оплошности, потом паника и увеличение дезертирства его глубоко шокируют. О «странной катастрофе нашей несчастной страны» у него есть очень суровые слова: «Я видел все предательства, все подробности редкостного вероломства, в которые я не мог бы поверить, если бы они не происходили прямо на моих глазах… Я видел этих бесчестных солдат, кричавших сегодня «Да здравствует король!» во всё горло, и на следующий день переходивших к Бонапарту. Признаюсь вам, что никогда никакое событие в моей жизни не произвело на меня подобного впечатления». И говорит о «стыде» и «унижении». *
* Прим. переводчика - дальше в том же письме есть такие строки: «Или я очень ошибаюсь, или мы идём гигантскими шагами к варварству, нации становятся армиями, армии дышат только войной и грабежом, они отделяются от родины, и если однажды этот солдатский дух одержит верх, горе европейским сообществам; не будет никакой нужды в иностранных варварах, чтобы их уничтожить, эти варвары выйдут из их собственных недр, чтобы внести раскол. Я предвижу время, когда мы сможем жить только своим мечом и ради меча, и нужно к этому готовиться. Дай Бог, чтобы я ошибся, но если ситуация быстро не наладится, если мы не достигнем сокращения, и в значительной степени, армий в боевой готовности, результат, которого я опасаюсь, неизбежен. Эти размышления некоторым образом противоречат иллюзиям, которые у меня были в отношении карьеры, избранной мной. Но как льстить себя надеждой быть созидателем в век разрушений; это химера, которую, однако, очень тягостно оставить; нужно жить день за днём, особенно остерегаясь проектов и предположений, поскольку человеческая осмотрительность постоянно приводится в замешательство событиями…»
Изучение Франции ещё только началось, падение оказалось только более суровым. 20 марта для него произошло нечто вроде разрыва. До такой степени, что слова, произнесённые намного позже баронессой де Монте, имеют в свете событий странный резонанс: «Г-н де Ришелье больше не любит французов. Чтобы приобрести некоторую значимость в его глазах, нужно побывать в иностранном государстве». Г-жа де Монкальм, видевшая его за несколько дней до его отъезда, в свою очередь не испытывала иллюзий. Её брат не вернётся никогда, как бы ни изменилась ситуация. Действительно, в Ипре 26 марта он предложит Рошешуару бросить всё и сопровождать его Одессу, чтобы больше не выезжать: «Поедем со мной, мой дорогой друг, я помирю вас с императором Александром, мы вернёмся в Одессу, мы не уедем оттуда никогда».
Его побег, подобный бегству многих других, остаётся, тем не менее, поразительным. Как всегда в подобного рода ситуациях, в это немного вмешивается шалость.
18 марта он отправляет своих адъютанта и камердинера во Франкфурт. 19-го он в Тюильри, и видит короля в течение получаса. Восемь часов вечера, всего несколько часов до отъезда Людовика в Аббевиль. Этот последний не скажет ему ни о чём, ни слова - ни о времени своего отъезда, ни о дороге. Ни слова также о графе де Блакасе и о герцоге де Дюрасе, которых он возьмёт с собой. Молчание короля 19 марта многое говорит об отношениях, существующих между двумя людьми: отсутствие доверия, неловкость, или просто очень особенный способ, которым Людовик напомнил своему первому камергеру его отсутствие в Миттау. В марте 1815 года Ришелье в его глазах только придворный, который прежде не исполнял скрупулёзно свои обязанности.
Только от принца де Пуа и по секрету он узнал, покинув короля, об отъезде военной свиты в Лилль. *
* Шатобриану, которого он встретит чуть позже на Елисейских полях, он скажет многозначительную фразу, сообщённую этим последним: «Нас обманывают», - сказал он мне. - Я здесь стою на страже, ибо не собираюсь ожидать в одиночестве Императора в Тюильри». («Замогильные записки», Париж, 1982, том 2, стр. 566)
Согласно Рошешуару, четыре роты были предупреждены только в 9 часов. Отъезд назначен на 11 часов, с площади Звезды. Потеряно много времени. Граф д’Артуа прибывает позже, чем условлено. Он поклялся, рассказывает Луи Вьенне, тогда состоящий в его штате, никогда не пересекать площадь Людовика XV (нынешнюю площадь Согласия). Именно там его брат был гильотинирован. Клятва всегда держалась, даже 19-го в 11 часов вечера. Подробность, что Бонапарт прибудет в Фонтенбло в четыре часа утра, одна отображает характер личности.
Факт остаётся фактом: путь из Тюильри к площади Звезды несколько осложняет дело. Ещё теряется время из-за езды окольными путями. Самый большой беспорядок царит среди маленького войска - всего четыре тысячи человек - под командованием маршала Мармона. В течение всей ночи дождь не прекращается. Никто не знает точно путь следования. Некоторые потерялись, другие увязли в грязи на плохих дорогах. Первые группы людей прибудут в Бовэ только утром следующего дня; остальные среди дня.
Ришелье со своей стороны, в спешке вскочив на лошадь, надел наизнанку пояс, который содержал десять тысяч франков, всё, что у него было. «Он поместил их вниз в маленькие кармашки. Движение лошади тем временем заставило выскользнуть золотые монеты, которые рассыпались в брюках и в сапогах». Можно хорошо себе представить ситуацию. Он остановился на несколько часов в Бовэ, потом продолжил путь в обществе Мармона до Ипра, потом Аббевиля, Сен-Фола и Бетюна, куда прибыл 27-го. Печальное путешествие, безнадёжное, в неизвестность.
«Впрочем, я был довольно счастлив быть никем во всём том, что творилось в этой стране, никогда не принимать участия в делах, в которые общественность всегда подталкивала меня, но двор никогда; я уехал в тот же день, что и король, верхом, ни багажа, ни слуг, и я прибыл в Ипр в той же рубашке, практически без возможности её высушить по дороге, и после проделанных 72 лье за пять с половиной дней на той же самой лошади. Уверяю вас, что физические страдания придают сил в таком случае, они отвлекают от морального зла, под тяжестью которого в противном случае мы рискуем пасть». *
* Прим. переводчика: цитата из письма Ришелье даётся в более полном виде, чем приводит Варескьель.
В Ипре командующий гарнизона, бывший офицер русской службы, не желает впускать никого, обращается с Мармоном как с предателем, и притворяется глухим. Значительная подробность: хотят сделать исключение для Ришелье, поскольку он носит русский мундир. Исключение несколько оскорбительное и хорошо демонстрирующее всю двусмысленность занимаемого положения, кажется ему достаточно мучительным. Ришелье пылко встаёт на защиту Мармона и, в конце концов, выигрывает дело.
Именно в Ипре он решает отправиться в Вену. Там, где находится Александр. Скорее там, чем в Генте, куда направился двор, он сможет служить Людовику XVIII наиболее эффективно возле союзников, даже если он в этот момент не имеет иллюзий. Его чувства против Наполеона таковы, что он объявляет о своём желании сражаться: «Эта кампания», - уточняет он. - «политически направлена против Бонапарта и не против Франции». Ришелье не единственный, издалека, делает такого рода различие.
Если Александр оказал ему настоящую услугу, то именно в этот период, отказавшись предоставить ему командование. Ришелье будет довольствоваться информировать двор в Генте о ситуации в Вене, о приготовлениях союзников и об отношении царя, которого опережает во Франкфурте в начале мая. Его положение возле Александра на самом деле устраивает всех: короля, который рассматривает его как «хорошего заступника» возле русского правителя, Талейрана, который не имеет ни малейшего желания узнавать о нём в Генте, и самого Александра, который, несмотря на сложность чувств в его отношении - хотели бы мы иметь возможность это уточнить - предпочитает его без тени сомнения Талейрану, который ему открыто враждебен. Из Брюсселя англичанин Шарль Стюарт де Ротезэ, который только что был аккредитован при дворе в Генте и видит его продолжительное время 30-го марта, прекрасно резюмирует ситуацию: «Это счастье, что герцог де Ришелье был избран королём, чтобы поехать в Вену. Его характер и личное знакомство с правителями и их министрами, собравшимися в это время на конгрессе, придают, без сомнения, его представительству больше веса, которого не мог бы иметь никто другой, связанный со службой Людовика XVIII». Всё это всё же создаёт сильно запутанное дело.
Продолжение следует…