День театра. "Король-лирник"
Планировала закончить пьесу к празднику, но не получилось. Сижу, пыхчу над финалом.
Для всех, кто знает, чем пахнут кулисы с изнанки - кусочек из второго акта.
Старик:
Поведай, лицедей: как вы способны
Сыграть того, кем не были ни разу
И даже не видали во плоти?
Кармелот:
Мы и богами не были; так что же?
Я двадцать лет в актёрах подвизаюсь
И воплотил без счёта королей,
Злодеев, и героев, и чудовищ,
И даже пару раз примерил тогу
Блистательного Цезаря...
(Становится в позу)
«О Брут!
И ты, и ты предательским кинжалом
Пронзил того, кто доверял тебе!..»
Картинно падает наземь. Старик, схватившись за голову, стонет.
(Приподнявшись на локте)
Эй, эй! Не надо так переживать!
Убитые на сцене воскресают,
Чтоб снова быть убитыми назавтра -
И снова встать, и выйти на поклон.
Старик:
О, почему так в жизни не бывает?..
Кармелот:
Да кто же в жизни ямбом говорит?
(Поднимается, достаёт из-за пазухи дюжину смятых листков)
Вот пьеса. Десть исписанной бумаги,
В которой, если грамоте не знаешь,
Нет проку, кроме как в растопку сунуть.
Но если эти буквы на листке
Своей наполнишь кровью и дыханьем,
Увидят зрители царя Приама,
Что, скорбию отцовскою ведóм,
Пробрался ночью тайно в стан Ахилла
И, руки кровному врагу целуя,
В слезах молил жестокого убийцу
Отдать для погребенья тело сына…
Старик стонет.
Давно истлели кости и Приама,
И всех, кто жил тогда в злосчастной Трое,
И всех, кто осаждал тогда её,
И не отыщешь там сейчас ни камня
От мощных стен и башен горделивых.
Но каждый раз, как занавес взовьётся,
Нисходит отлетевшая душа
В земную оболочку лицедея,
Как в дом на вечер приглашённый гость.
Приам и Цезарь, Фауст и Макбет,
И прочие, чьё имя - легионы,
Плывут сквозь вечность на одном плоту,
Что сценой театральной называют.
Сей плот просторней Ноева ковчега:
Вмещая все эпохи и людей -
Великих, малых, праведных и грешных, -
Он нашу плоть и облик им даёт.
Чрез нас звучат их голос, жизнь и память,
Не позволяя в волны Леты кануть…
Для всех, кто знает, чем пахнут кулисы с изнанки - кусочек из второго акта.
Старик:
Поведай, лицедей: как вы способны
Сыграть того, кем не были ни разу
И даже не видали во плоти?
Кармелот:
Мы и богами не были; так что же?
Я двадцать лет в актёрах подвизаюсь
И воплотил без счёта королей,
Злодеев, и героев, и чудовищ,
И даже пару раз примерил тогу
Блистательного Цезаря...
(Становится в позу)
«О Брут!
И ты, и ты предательским кинжалом
Пронзил того, кто доверял тебе!..»
Картинно падает наземь. Старик, схватившись за голову, стонет.
(Приподнявшись на локте)
Эй, эй! Не надо так переживать!
Убитые на сцене воскресают,
Чтоб снова быть убитыми назавтра -
И снова встать, и выйти на поклон.
Старик:
О, почему так в жизни не бывает?..
Кармелот:
Да кто же в жизни ямбом говорит?
(Поднимается, достаёт из-за пазухи дюжину смятых листков)
Вот пьеса. Десть исписанной бумаги,
В которой, если грамоте не знаешь,
Нет проку, кроме как в растопку сунуть.
Но если эти буквы на листке
Своей наполнишь кровью и дыханьем,
Увидят зрители царя Приама,
Что, скорбию отцовскою ведóм,
Пробрался ночью тайно в стан Ахилла
И, руки кровному врагу целуя,
В слезах молил жестокого убийцу
Отдать для погребенья тело сына…
Старик стонет.
Давно истлели кости и Приама,
И всех, кто жил тогда в злосчастной Трое,
И всех, кто осаждал тогда её,
И не отыщешь там сейчас ни камня
От мощных стен и башен горделивых.
Но каждый раз, как занавес взовьётся,
Нисходит отлетевшая душа
В земную оболочку лицедея,
Как в дом на вечер приглашённый гость.
Приам и Цезарь, Фауст и Макбет,
И прочие, чьё имя - легионы,
Плывут сквозь вечность на одном плоту,
Что сценой театральной называют.
Сей плот просторней Ноева ковчега:
Вмещая все эпохи и людей -
Великих, малых, праведных и грешных, -
Он нашу плоть и облик им даёт.
Чрез нас звучат их голос, жизнь и память,
Не позволяя в волны Леты кануть…