давно что-то не было стихов

[labas]

МАТВЕЕВ.

Дождь нещадно лупит по цветам, траве и
по леску за полем наискосок.
А в траве лежит рядовой Матвеев
и внимательно смотрит на тот лесок.
Взводный так сказал: "Нам, Матвеев, надо
задержать противника хоть на час".
У него винтовка и две гранаты,
вот и весь наличный боезапас.
Но не знает взводный, что с фрицем драться,
героически гибнуть, вопя "Ура",
не намерен Матвеев. Приказ тринадцать
он нашел случайно позавчера.
Кто другой его б на цигарки стратил,
а Матвеев спрятал как ценный приз,
ведь приказ подписал сам фельдмаршал Кайтель,
после Гитлера самый верховный фриц.
Он сулит: лишь сдайся на нашу милость,
враз получишь хлеба и водки впрок...
А за полем что-то зашевелилось,
и колючая боль обжигает бок.

Потерял сознанье Матвеев - глядь-ка:
он в большом амбаре, светло как днем,
и плешивый как смершевец Зисман дядька,
развалившись в кресле, бухтит о нем:
"Я не друг нотаций и ламентаций,
но бессчетные жертвы не приведут
к процветанью страну. Значит, лучше сдаться.
Мы продолжим после рекламы". Тут
растеклась картинка. Эскизом грубым
проступает иной, беспощадный век:
развалюхи-бараки, кривые трубы,
и дымок, и пепел, и серый снег.
Вот он ест в Рязани пироги с глазами,
вот стоит у железных ворот, затем
разбирает надпись "Jedem das Seine",
но Матвеев не знает слова "Эдем".

Он очнулся. Выдох - и растворится
наважденье, дикое как на грех...
А вокруг него чуть не десять фрицев,
и поодаль взводный, руками вверх.
Дождь нещадно лупит, на щеки брызжет,
до печенок врезается боль в боку.
"Дер ист тот, херр лёйтнант", - Матвеев слышит.
И срывает чеку.