Воспоминания, вид извне. Першин, часть 2.
А. Першин
Из «Воспоминаний старожила»
(Окончание. Начало - см. http://la-garde-1826.livejournal.com/84176.html )
И другой такой же случай был на Заводе. Дело было так. Ежедневно наряжались два офицера, один караульный, а другой дежурный по караулам.
Комендант сам позволил ходить мальчикам в каземат учиться пению, где их, конечно, учили и грамоте. В числе декабристов были два брата Крюковы, оба артисты, один играл на скрипке, а другой знал пение. Вот они-то и учили детей. Составился даже недурной хор, который пел в церкви. Но в один прекрасный день комендант отдает приказ, чтобы мальчики больше не ходили в казематы и чтобы их не пропускали туда, так как, говорил комендант, получилось сведение из Петербурга, что из III Отделения едет чиновник проверять его действия. Ребят перестали пропускать в казематы, но один добродушный офицер, Иван Иванович Переушин(*12), согласился на просьбу декабристов и пропускал детей. Тотчас же об этом было донесено Завалишиным коменданту, а тот, недолго думая, велел расстрелять капитана Переушина. Плац-майор поспешил опять приступить к дамам, а они упросили коменданта и даже уговорили его, чтоб он и со службы-то не выгонял провинившегося офицера, потому что он человек семейный; у него четверо детей... Капитан этот потом выслужил и пенсию. Умер он уже стареньким старичком... Я его спрашивал, как он перенес приговор и пережил тогда страшные минуты. При одном воспоминании об этом он плакал...
Доносчик Завалишин не принадлежал к обществу декабристов, он был сослан за какое-то уголовное преступление... Однажды где-то Лепарский встретил Завалишина в партии, присоединил его к чуждому для него обществу. Комендант присоединил его потому, что был знаком с отцом Завалишина, который занимал высокий пост генерал-губернатора Москвы. (*13). Старший Завалишин переехал в селение Читу, которая по его настоянию превратилась потом в город. Генерал-губернатор Муравьев(*14) предполагал строить областной город там, где теперь вокзал, на увале, или же где Черновская станция. Но Завалишин много упрашивал Муравьева, который вначале его слушал и соглашался, а потом перестал ему верить...
Тогда Завалишин против Муравьева стал много писать, и все в неприглядном виде. Но Муравьеву удалось исходатайствовать, чтобы его убрали отсюда. И его наконец увезли в Москву, где он и умер... Много он мешал Муравьеву, уже живя в Москве, где все еще злобствовал на него. Он и завел со мной переписку. К сожалению, его письма утонули. Хотя я и переписывался с ним, но добром помянуть не могу. В нем было беспредельное самолюбие и при том злое хвастовство, что очень жаль встречать в хорошем писателе; все его записки были испещрены «я» да «я». Бестужев же и Горбачевский были действительно люди хорошие... Они вели тоже со мной переписку. Их всегда помянешь добром.
После смерти коменданта декабристы стали разъезжаться; некоторые выехали из Завода раньше его смерти, так что оставалось в 1838 году в Заводе очень мало: Завалишин второй, Мозалевский, Соловьев и Горбачевский, последний оставался в Заводе до самой смерти. (…)
Николай Александрович Бестужев был холост. К нему приехали его две сестры(*15), немолодые уже девушки, которые объяснили, что не пошли замуж потому, что все их пять братьев были сосланы, и они не хотели жить счастливо тогда, когда их братья страдают, тем более, что все они были добрые люди и хорошие братья. Николай Александрович человек был на удивление хороший! Он хотя и был моряком, о которых говорят, что они много пьют, но он никаких спиртных напитков не пил и не курил(*16), но любил поесть и был большой гастроном. Будучи хорошим часовым мастером и в то же время художником, он здесь, в Чите, соорудил местную икону бо-жией матери, которая и до сих пор стоит в старой церкви. Он отлично писал, знал механику и был хорошим архитектором. Это был человек больших знаний. Писал прозу и стихами, но где они - неизвестно. Им же были сделаны для себя стенные часы с качающимся маятником, горизонтальные; заводились они в 30 дней один раз; на взгляд были простенькие, но шли так верно, что теперь, пожалуй, и не встретишь таких! Часы эти делали разницу в год только на несколько секунд.
(…)
Теперь возвращусь опять к коменданту. Он попугивал наше заводское начальство. Однажды управляющий шел ночью мимо кладовой, где хранились заводские и комендантские суммы. Между прочим прошел он и к будке, где часовой, оставив ружье, спал мертвецким сном. Управляющий взял ружье и послал его на гауптвахту, а караульного не разбудил... Пришла смена. Видит, солдат без ружья! Назавтра доложили коменданту.
После обеда комендант попросил управляющего зайти к нему в кабинет. «Зачем это вы унесли ружье у солдата?»- спрашивает.- «Он спал», - отвечает управитель.- «Вы этого не должны делать! Разбудили бы его. Солдат с испугу мог сбежать, бросить свой пост или умереть насильственной смертью... Хорошо, что это не случилось!.. Предупреждаю вас, если вы удерете подобную штуку, то я говуру (следовал эпитет) расстреляю вас!..» Другой раз был случай с полицмейстером.
Полицмейстер был человек, не выслуживший чина, и назывался унтер-шихтмейстер. Но он бывал в Петербурге и считался себя очень образованным. Одевался щеголем и был завзятый жуир, никогда дома не ночевал. Пребывал он всегда у одной женщины.
Однажды туда приносит «кричный» продать железо, которое считалось тогда краденым.
Об железе я скажу после, как его крали, а теперь продолжу о полицмейстере. Рабочего он арестовал и послал в полицию; но жена рабочего утром же обратилась к Ульяне, коровнице и ключнице коменданта. Ульяна была единственная женщина, жившая в доме коменданта и имевшая к нему доступ. Ей то и рассказала жена мастерового, в чем дело, а Ульяна все передала коменданту. После обеда комендант просит полицмейстера зайти в кабинет.
- Вы были у такой-то женщины ночью и поймали там кричного мастерового с железом? - спрашивает комендант.
На ответ струсившего полицмейстера комендант продолжал. - «Если вы не освободите его сейчас же и не отдадите ему железо, да повторится еще раз что-нибудь подобное и дойдет до меня, то я гувуру (крепкое словцо) «расстреляю»...
Так в Петровском заводе и велось, чуть что у кого неладно, сейчас же к Ульяне или плац-майору Осипу Адамовичу просить ходатайства! И дело наверное было выиграно.
В подтверждение, что комендант был добрый и для солдат, привожу случай. Около дома коменданта стояла будка. Часовой, молодой солдатик, став с вечера на часы, уснул в будке. Дело было летом. Комендант вышел на крылечко посидеть и слышит: храпят где-то... Послушал, подходит к будке и видит... часовой храпит. Посмотрел на него, покачал головой и не стал будить, а послал вестового на гауптвахту с приказанием привести другого. Назавтра комендант отдает приказ по команде, что рядовой Родионов производится в унтер-офицеры!.. Он мотивировал это распоряжение так: Родионов любит спать, унтер-офицеров на часы не ставят, и тогда ему больше будет времени выспаться. Я потом спрашивал Родионова, что он думал в ту ночь, когда его привели на гауптвахту с поста?.. Думал, говорит, что расстреляют!
Другой случай. Один старик из его команды любил выпить. И если не на что было, то он преспокойно что-нибудь да крал и, конечно, часто попадался с поличным. И хотя каждый раз его сильно наказывали, но он не унимается. Однажды капитан Степанов так жестоко наказал, что его на руках унесли в лазарет. Когда же доложили об этом коменданту, он сам поехал в лазарет. Осмотрев больного, комендант говорит Степанову: «Если будете так истязать людей - расстреляю!» По выздоровлении наказанного он велел привести его к себе. Приводят. «Ну, Шпинюк,- говорит комендант,- если ты еще попадешься с кражей, драть тебя больше не будут... Расстреляю!.. Будет нужда у тебя - попроси, я тебе дам и декабристы дадут, а красть не смей!..» Так с этим напутствием и отпустил солдата.
Много было у него курьезов, что говорить, но все-таки душа у него была хорошая.
По приезде в Завод он сделал хороший сад, огородил его высокою решеткою, наставил качели, карусели и разных беседок; насадил плодовых деревьев, и преимущественно сибирских: красную смородину, черемуху, яблоню и землянику и тут же устроил маленький огородик, где посеял немного овса. Кроме того, в саду наставил разных статуй, как-то: монаха, монашку, Венеру и льва. Все эти статуи были сделаны из дерева одним ссыльным из Москвы.
Комендант ему не только очень хорошо заплатил, но и выхлопотал свободу от всяких работ и давал ему денег до самой своей смерти. Кстати, он располагал хорошими средствами(*17). Говорили тогда, что ему будто бы один сад стоил 50 000 (конечно, на ассигнации). Он не был скуп: все, кто обращался к нему с какой-нибудь нуждой, меньше 5 руб. не получали. Оказывая помощь, он прежде всего наводил справки - не пьяница ли проситель: пьяниц не любил, хотя к столу подавались всякие вина, но сам он не пил. Как малоросс любил хорошую свинину и для этой цели держал свиней штук по 50-ти. У него и повар был тоже малоросс, из ссыльных; и обед большею частью готовил малороссийский. На лето, специально для свиней, нанимался пастух, а на зиму устраивался им особый двор, куда командировались уже два человека, чтобы кормить и убирать за ними. Всего у коменданта дворни было 8 человек, все из ссыльных, и большею частью малороссов. Ульяна тоже была очень красивая малоросска. Всем декабристам комендант откомандировывал прислугу с Завода, из ссыльных же; за них что-то платили в Завод, и им жилось у декабристов хорошо. Я спрашивал как-то одного из них (жил он у Евгения Петровича Оболенского, в каземате), как ему живется? Он ответил, что ему такая жизнь, что даже и во сне не грезилось! «Не я, говорит, ухаживаю за барином, а он за мной!»
Да и всем им жизнь была хорошая. Я стал понимать декабристов и, поближе присматриваясь к ним, невольно задавал себе вопросы: да в какой же они были школе и где учили их быть такими добрыми? В последнее время я близко сошелся с Горбачевским. Он жил напротив моего дома, и я виделся с ним почти всякий день. Я удивлялся его великодушию... (…) Да, все это были хорошие, добрые люди!
(…)
Еще о декабристах. Трубецкой, открыв по субботам у себя на кухне обеды для всех, давал каждому обедавшему у него денег (забыл по скольку), а Муравьева одевала их, причем отдавала преимущественно девочкам. Последних с каждым разом набиралось столько, что они не могли, наконец, вмещаться в комнате; тогда она начинала возиться с ними на дворе, благодаря чему простудилась, заболела и умерла(*18).
(…) В 1838 г. на Завод в первый раз приехал к нам архиерей, который привел всех в истинный восторг. Приезд его был пышный, в 12-ти экипажах, в которых прибыл с ним почти полный хор певчих и два протодиакона. Преосвященный. Нил (имя архиерея)(*19) говорил проповеди изустно, не по бумажке, и до того хорошо, что просто поражал всех. Он говорил так увлекательно, что при его поучениях с дамами делалось дурно. После него я ничего не видел подобного. Это был талантливый оратор и аристократ по хорошим манерам. После него посетил нас архиепископ Афанасий. Но разница была между ними разительна до того, что когда говорил Афанасий, плакал он сам, а когда говорил Нил - плакали все слушатели.
Этим воспоминанием я заканчиваю тридцатые годы.
(…) В сорок восьмом году посетил Завод генерал-губернатор Муравьев. (…)
В том же году к нам опять приехал архиепископ Нил и сказал проповедь на текст из апостола Павла. «Несите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов»... Проповедь эту я до сих пор помню - так он овладевал слушателем! Его ораторский талант был до того силен, что врезывалось в память каждое слово. Обратясь к начальству, он сказал: «Закон, - говорит, - их задавил работой совсем, да если вы еще позволите себе делать насилие над ними сверх закона, то на страшном суде поступят с вами, как с самыми лютыми грешниками!..»
Примечания
(*12) Примечание С.Ф. Коваля:
«Вернее: Первоухин Иван Иванович, как его называет не раз в письмах И. И. Горбачевский (Записки. Письма. М., 1963, с. 187 и др.).»
(*13) Речь идет об Ипполите Завалишине, младшем из братьев. За донос на брата Дмитрия был сослан в Оренбург, где подговорил местных молодых людей организовать тайное общество, которое сам затем выдал властям. Все осужденные по этому делу были отправлены в Читу пешим этапом, никакой инициативы Лепарского здесь не было. Впоследствии Ипполит Завалишин уже на поселении попадал в истории с доносами во вред себе, что наводит мысли о еще большем, чем у его брата, своеобразии характера на грани психического отклонения.
Его отец, Иринарх Иванович Завалишин (1770-1821) губернатором Москвы никогда не был, здесь мемуарист попался на удочку завалишинского вранья. Иринарх Завалишин в 1781-1820 гг. был на армейской службе, участвовал в походах Суворова, в нескольких морских военных экспедициях (в т.ч. на Каспийском море); писал и издавал оды на торжественные случаи, а также поэмы «Сувориада», «Героида, или Дух и увенчанные подвиги Российских беспримерных героев» и др. Скончался (отправившись из своей деревни на минеральные воды), в доме своего приятеля и сослуживца П.Н. Ивашева (они с Завалишиным были женаты на двоюродных сестрах), отца декабриста Василия Ивашева.
(*14) Муравьев-Амурский, Николай Николаевич (1809-1881). В 1847 - 1861 гг. - генерал-губернатор Восточной Сибири. Титул «графа Амурского» получил в 1858 г. за успехи в присоединении к России устья Амура и освоении этих земель. Доброжелательно относился к декабристам и их семействам - и, конечно, состоял в родстве со всеми прочими Муравьевыми, хотя и более дальнем, чем они между собой.
Д.И. Завалишин активно писал статьи на тему присоединения Амура, начиная с 1858 г. - и в результате был выслан в 1863 г. в Европейскую Россию. Жил он еще долго - до 1892 г.
(*15) К братьям Бестужевым, уже на поселение (после длинной истории с получением разрешение - за это время умерла их мать, также желавшая приехать) приехали три сестры - Елена, Мария и Ольга (вернулись в Европейскую Россию в 1858 г.)
(*16) Примечание С.Ф. Коваля:
«Не совсем точно: может быть, в Петровском Заводе П. А. Бестужев и не курил, по на поселении в Селенгинске он курил и довольно часто просил родных прислать табаку. Крепких спиртных напитков действительно не употреблял, но от виноградных вин, особенно шампанского, не отказывался в праздники и при встречах с друзьями, как и было принято в обществе того времени.»
(*17) Нужно заметить, что все «средства» Лепарского были из его жалования в должности коменданта (для сотрудников Нерчинской комендатуры, которой он руководил, предусматривалось четверное жалование). Перед назначением, чтобы рассчитаться с долгами по полку, которым он командовал, Лепарский был вынужден продать даже бывшее у него небольшое имение под Киевом.
(*18) Примечание С.Ф. Коваля:
«Это, конечно, домысел. Причина болезни и смерти А. Г. Муравьевой в простуде, полученной от хождений между домом и казематом, а не при «возне» с детьми на дворе.»
(*19) Нил (Николай Федорович Исакович) (1799-1874) - в 1838 по 1854 г.архиепископ Иркутский и Нерчипский; затем был архиепископом Ярославским; уже после отъезда из Сибири были изданы его труды «Тибетский буддизм» и «Путевые заметки о путешествии по Сибири».
Развернул активную миссионерскую деятельность в Сибири и на Дальнем Востоке, вплоть до Камчатки и Алеутских островов. Особый интерес проявлял к бурятам; издал перевод Евангелия и богослужебных книг на монгольский язык.
В Иркутске общался в том числе с семействами Трубецких и Волконских.
Из «Воспоминаний старожила»
(Окончание. Начало - см. http://la-garde-1826.livejournal.com/84176.html )
И другой такой же случай был на Заводе. Дело было так. Ежедневно наряжались два офицера, один караульный, а другой дежурный по караулам.
Комендант сам позволил ходить мальчикам в каземат учиться пению, где их, конечно, учили и грамоте. В числе декабристов были два брата Крюковы, оба артисты, один играл на скрипке, а другой знал пение. Вот они-то и учили детей. Составился даже недурной хор, который пел в церкви. Но в один прекрасный день комендант отдает приказ, чтобы мальчики больше не ходили в казематы и чтобы их не пропускали туда, так как, говорил комендант, получилось сведение из Петербурга, что из III Отделения едет чиновник проверять его действия. Ребят перестали пропускать в казематы, но один добродушный офицер, Иван Иванович Переушин(*12), согласился на просьбу декабристов и пропускал детей. Тотчас же об этом было донесено Завалишиным коменданту, а тот, недолго думая, велел расстрелять капитана Переушина. Плац-майор поспешил опять приступить к дамам, а они упросили коменданта и даже уговорили его, чтоб он и со службы-то не выгонял провинившегося офицера, потому что он человек семейный; у него четверо детей... Капитан этот потом выслужил и пенсию. Умер он уже стареньким старичком... Я его спрашивал, как он перенес приговор и пережил тогда страшные минуты. При одном воспоминании об этом он плакал...
Доносчик Завалишин не принадлежал к обществу декабристов, он был сослан за какое-то уголовное преступление... Однажды где-то Лепарский встретил Завалишина в партии, присоединил его к чуждому для него обществу. Комендант присоединил его потому, что был знаком с отцом Завалишина, который занимал высокий пост генерал-губернатора Москвы. (*13). Старший Завалишин переехал в селение Читу, которая по его настоянию превратилась потом в город. Генерал-губернатор Муравьев(*14) предполагал строить областной город там, где теперь вокзал, на увале, или же где Черновская станция. Но Завалишин много упрашивал Муравьева, который вначале его слушал и соглашался, а потом перестал ему верить...
Тогда Завалишин против Муравьева стал много писать, и все в неприглядном виде. Но Муравьеву удалось исходатайствовать, чтобы его убрали отсюда. И его наконец увезли в Москву, где он и умер... Много он мешал Муравьеву, уже живя в Москве, где все еще злобствовал на него. Он и завел со мной переписку. К сожалению, его письма утонули. Хотя я и переписывался с ним, но добром помянуть не могу. В нем было беспредельное самолюбие и при том злое хвастовство, что очень жаль встречать в хорошем писателе; все его записки были испещрены «я» да «я». Бестужев же и Горбачевский были действительно люди хорошие... Они вели тоже со мной переписку. Их всегда помянешь добром.
После смерти коменданта декабристы стали разъезжаться; некоторые выехали из Завода раньше его смерти, так что оставалось в 1838 году в Заводе очень мало: Завалишин второй, Мозалевский, Соловьев и Горбачевский, последний оставался в Заводе до самой смерти. (…)
Николай Александрович Бестужев был холост. К нему приехали его две сестры(*15), немолодые уже девушки, которые объяснили, что не пошли замуж потому, что все их пять братьев были сосланы, и они не хотели жить счастливо тогда, когда их братья страдают, тем более, что все они были добрые люди и хорошие братья. Николай Александрович человек был на удивление хороший! Он хотя и был моряком, о которых говорят, что они много пьют, но он никаких спиртных напитков не пил и не курил(*16), но любил поесть и был большой гастроном. Будучи хорошим часовым мастером и в то же время художником, он здесь, в Чите, соорудил местную икону бо-жией матери, которая и до сих пор стоит в старой церкви. Он отлично писал, знал механику и был хорошим архитектором. Это был человек больших знаний. Писал прозу и стихами, но где они - неизвестно. Им же были сделаны для себя стенные часы с качающимся маятником, горизонтальные; заводились они в 30 дней один раз; на взгляд были простенькие, но шли так верно, что теперь, пожалуй, и не встретишь таких! Часы эти делали разницу в год только на несколько секунд.
(…)
Теперь возвращусь опять к коменданту. Он попугивал наше заводское начальство. Однажды управляющий шел ночью мимо кладовой, где хранились заводские и комендантские суммы. Между прочим прошел он и к будке, где часовой, оставив ружье, спал мертвецким сном. Управляющий взял ружье и послал его на гауптвахту, а караульного не разбудил... Пришла смена. Видит, солдат без ружья! Назавтра доложили коменданту.
После обеда комендант попросил управляющего зайти к нему в кабинет. «Зачем это вы унесли ружье у солдата?»- спрашивает.- «Он спал», - отвечает управитель.- «Вы этого не должны делать! Разбудили бы его. Солдат с испугу мог сбежать, бросить свой пост или умереть насильственной смертью... Хорошо, что это не случилось!.. Предупреждаю вас, если вы удерете подобную штуку, то я говуру (следовал эпитет) расстреляю вас!..» Другой раз был случай с полицмейстером.
Полицмейстер был человек, не выслуживший чина, и назывался унтер-шихтмейстер. Но он бывал в Петербурге и считался себя очень образованным. Одевался щеголем и был завзятый жуир, никогда дома не ночевал. Пребывал он всегда у одной женщины.
Однажды туда приносит «кричный» продать железо, которое считалось тогда краденым.
Об железе я скажу после, как его крали, а теперь продолжу о полицмейстере. Рабочего он арестовал и послал в полицию; но жена рабочего утром же обратилась к Ульяне, коровнице и ключнице коменданта. Ульяна была единственная женщина, жившая в доме коменданта и имевшая к нему доступ. Ей то и рассказала жена мастерового, в чем дело, а Ульяна все передала коменданту. После обеда комендант просит полицмейстера зайти в кабинет.
- Вы были у такой-то женщины ночью и поймали там кричного мастерового с железом? - спрашивает комендант.
На ответ струсившего полицмейстера комендант продолжал. - «Если вы не освободите его сейчас же и не отдадите ему железо, да повторится еще раз что-нибудь подобное и дойдет до меня, то я гувуру (крепкое словцо) «расстреляю»...
Так в Петровском заводе и велось, чуть что у кого неладно, сейчас же к Ульяне или плац-майору Осипу Адамовичу просить ходатайства! И дело наверное было выиграно.
В подтверждение, что комендант был добрый и для солдат, привожу случай. Около дома коменданта стояла будка. Часовой, молодой солдатик, став с вечера на часы, уснул в будке. Дело было летом. Комендант вышел на крылечко посидеть и слышит: храпят где-то... Послушал, подходит к будке и видит... часовой храпит. Посмотрел на него, покачал головой и не стал будить, а послал вестового на гауптвахту с приказанием привести другого. Назавтра комендант отдает приказ по команде, что рядовой Родионов производится в унтер-офицеры!.. Он мотивировал это распоряжение так: Родионов любит спать, унтер-офицеров на часы не ставят, и тогда ему больше будет времени выспаться. Я потом спрашивал Родионова, что он думал в ту ночь, когда его привели на гауптвахту с поста?.. Думал, говорит, что расстреляют!
Другой случай. Один старик из его команды любил выпить. И если не на что было, то он преспокойно что-нибудь да крал и, конечно, часто попадался с поличным. И хотя каждый раз его сильно наказывали, но он не унимается. Однажды капитан Степанов так жестоко наказал, что его на руках унесли в лазарет. Когда же доложили об этом коменданту, он сам поехал в лазарет. Осмотрев больного, комендант говорит Степанову: «Если будете так истязать людей - расстреляю!» По выздоровлении наказанного он велел привести его к себе. Приводят. «Ну, Шпинюк,- говорит комендант,- если ты еще попадешься с кражей, драть тебя больше не будут... Расстреляю!.. Будет нужда у тебя - попроси, я тебе дам и декабристы дадут, а красть не смей!..» Так с этим напутствием и отпустил солдата.
Много было у него курьезов, что говорить, но все-таки душа у него была хорошая.
По приезде в Завод он сделал хороший сад, огородил его высокою решеткою, наставил качели, карусели и разных беседок; насадил плодовых деревьев, и преимущественно сибирских: красную смородину, черемуху, яблоню и землянику и тут же устроил маленький огородик, где посеял немного овса. Кроме того, в саду наставил разных статуй, как-то: монаха, монашку, Венеру и льва. Все эти статуи были сделаны из дерева одним ссыльным из Москвы.
Комендант ему не только очень хорошо заплатил, но и выхлопотал свободу от всяких работ и давал ему денег до самой своей смерти. Кстати, он располагал хорошими средствами(*17). Говорили тогда, что ему будто бы один сад стоил 50 000 (конечно, на ассигнации). Он не был скуп: все, кто обращался к нему с какой-нибудь нуждой, меньше 5 руб. не получали. Оказывая помощь, он прежде всего наводил справки - не пьяница ли проситель: пьяниц не любил, хотя к столу подавались всякие вина, но сам он не пил. Как малоросс любил хорошую свинину и для этой цели держал свиней штук по 50-ти. У него и повар был тоже малоросс, из ссыльных; и обед большею частью готовил малороссийский. На лето, специально для свиней, нанимался пастух, а на зиму устраивался им особый двор, куда командировались уже два человека, чтобы кормить и убирать за ними. Всего у коменданта дворни было 8 человек, все из ссыльных, и большею частью малороссов. Ульяна тоже была очень красивая малоросска. Всем декабристам комендант откомандировывал прислугу с Завода, из ссыльных же; за них что-то платили в Завод, и им жилось у декабристов хорошо. Я спрашивал как-то одного из них (жил он у Евгения Петровича Оболенского, в каземате), как ему живется? Он ответил, что ему такая жизнь, что даже и во сне не грезилось! «Не я, говорит, ухаживаю за барином, а он за мной!»
Да и всем им жизнь была хорошая. Я стал понимать декабристов и, поближе присматриваясь к ним, невольно задавал себе вопросы: да в какой же они были школе и где учили их быть такими добрыми? В последнее время я близко сошелся с Горбачевским. Он жил напротив моего дома, и я виделся с ним почти всякий день. Я удивлялся его великодушию... (…) Да, все это были хорошие, добрые люди!
(…)
Еще о декабристах. Трубецкой, открыв по субботам у себя на кухне обеды для всех, давал каждому обедавшему у него денег (забыл по скольку), а Муравьева одевала их, причем отдавала преимущественно девочкам. Последних с каждым разом набиралось столько, что они не могли, наконец, вмещаться в комнате; тогда она начинала возиться с ними на дворе, благодаря чему простудилась, заболела и умерла(*18).
(…) В 1838 г. на Завод в первый раз приехал к нам архиерей, который привел всех в истинный восторг. Приезд его был пышный, в 12-ти экипажах, в которых прибыл с ним почти полный хор певчих и два протодиакона. Преосвященный. Нил (имя архиерея)(*19) говорил проповеди изустно, не по бумажке, и до того хорошо, что просто поражал всех. Он говорил так увлекательно, что при его поучениях с дамами делалось дурно. После него я ничего не видел подобного. Это был талантливый оратор и аристократ по хорошим манерам. После него посетил нас архиепископ Афанасий. Но разница была между ними разительна до того, что когда говорил Афанасий, плакал он сам, а когда говорил Нил - плакали все слушатели.
Этим воспоминанием я заканчиваю тридцатые годы.
(…) В сорок восьмом году посетил Завод генерал-губернатор Муравьев. (…)
В том же году к нам опять приехал архиепископ Нил и сказал проповедь на текст из апостола Павла. «Несите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов»... Проповедь эту я до сих пор помню - так он овладевал слушателем! Его ораторский талант был до того силен, что врезывалось в память каждое слово. Обратясь к начальству, он сказал: «Закон, - говорит, - их задавил работой совсем, да если вы еще позволите себе делать насилие над ними сверх закона, то на страшном суде поступят с вами, как с самыми лютыми грешниками!..»
Примечания
(*12) Примечание С.Ф. Коваля:
«Вернее: Первоухин Иван Иванович, как его называет не раз в письмах И. И. Горбачевский (Записки. Письма. М., 1963, с. 187 и др.).»
(*13) Речь идет об Ипполите Завалишине, младшем из братьев. За донос на брата Дмитрия был сослан в Оренбург, где подговорил местных молодых людей организовать тайное общество, которое сам затем выдал властям. Все осужденные по этому делу были отправлены в Читу пешим этапом, никакой инициативы Лепарского здесь не было. Впоследствии Ипполит Завалишин уже на поселении попадал в истории с доносами во вред себе, что наводит мысли о еще большем, чем у его брата, своеобразии характера на грани психического отклонения.
Его отец, Иринарх Иванович Завалишин (1770-1821) губернатором Москвы никогда не был, здесь мемуарист попался на удочку завалишинского вранья. Иринарх Завалишин в 1781-1820 гг. был на армейской службе, участвовал в походах Суворова, в нескольких морских военных экспедициях (в т.ч. на Каспийском море); писал и издавал оды на торжественные случаи, а также поэмы «Сувориада», «Героида, или Дух и увенчанные подвиги Российских беспримерных героев» и др. Скончался (отправившись из своей деревни на минеральные воды), в доме своего приятеля и сослуживца П.Н. Ивашева (они с Завалишиным были женаты на двоюродных сестрах), отца декабриста Василия Ивашева.
(*14) Муравьев-Амурский, Николай Николаевич (1809-1881). В 1847 - 1861 гг. - генерал-губернатор Восточной Сибири. Титул «графа Амурского» получил в 1858 г. за успехи в присоединении к России устья Амура и освоении этих земель. Доброжелательно относился к декабристам и их семействам - и, конечно, состоял в родстве со всеми прочими Муравьевыми, хотя и более дальнем, чем они между собой.
Д.И. Завалишин активно писал статьи на тему присоединения Амура, начиная с 1858 г. - и в результате был выслан в 1863 г. в Европейскую Россию. Жил он еще долго - до 1892 г.
(*15) К братьям Бестужевым, уже на поселение (после длинной истории с получением разрешение - за это время умерла их мать, также желавшая приехать) приехали три сестры - Елена, Мария и Ольга (вернулись в Европейскую Россию в 1858 г.)
(*16) Примечание С.Ф. Коваля:
«Не совсем точно: может быть, в Петровском Заводе П. А. Бестужев и не курил, по на поселении в Селенгинске он курил и довольно часто просил родных прислать табаку. Крепких спиртных напитков действительно не употреблял, но от виноградных вин, особенно шампанского, не отказывался в праздники и при встречах с друзьями, как и было принято в обществе того времени.»
(*17) Нужно заметить, что все «средства» Лепарского были из его жалования в должности коменданта (для сотрудников Нерчинской комендатуры, которой он руководил, предусматривалось четверное жалование). Перед назначением, чтобы рассчитаться с долгами по полку, которым он командовал, Лепарский был вынужден продать даже бывшее у него небольшое имение под Киевом.
(*18) Примечание С.Ф. Коваля:
«Это, конечно, домысел. Причина болезни и смерти А. Г. Муравьевой в простуде, полученной от хождений между домом и казематом, а не при «возне» с детьми на дворе.»
(*19) Нил (Николай Федорович Исакович) (1799-1874) - в 1838 по 1854 г.архиепископ Иркутский и Нерчипский; затем был архиепископом Ярославским; уже после отъезда из Сибири были изданы его труды «Тибетский буддизм» и «Путевые заметки о путешествии по Сибири».
Развернул активную миссионерскую деятельность в Сибири и на Дальнем Востоке, вплоть до Камчатки и Алеутских островов. Особый интерес проявлял к бурятам; издал перевод Евангелия и богослужебных книг на монгольский язык.
В Иркутске общался в том числе с семействами Трубецких и Волконских.