Об обучении
Года четыре назад, когда мы ещё жили в Гамбурге, мой муж Мишка посоветовал мне почитать книги Ричарда Фейнмана, известного физика, профессора, лауреата "нобелевки". Фейнман меня просто покорил, это удивительный человек, всегда независимый в суждениях, любознательный как ребёнок и с огромным чувством юмора. За свою жизнь, помимо физики, он испробовал множество занятий и неизменно добивался успеха или приходил к интересным результатам. Но это всё не то. Все эти описания никак не передают обаяния этого человека, человека, которого по-настоящему занимает жизнь, которому интересно пробовать новое, исследовать, постигать мир с игривостью ребёнка.
Во второй книге, в самом её начале, Фейнман рассказывает о своём отце, о том, что именно он разбудил в нём интерес к познанию мира. Этот кусок - замечательное педагогическое пособие, которое иллюстрирует, как важно детство для всей будущей жизни и как разбуженный в детстве интерес не угасает всю жизнь.
Недавно я прочитала книгу Александра Чудакова "Ложится мгла на старые ступени", в которой нашла ещё одно описание процесса обучения внутри семьи, напомнившее мне прочитанное у Фейнмана. На сей раз в роли педагога выступил дед - человек большой духовности и широких знаний. Мне очень близка такая методика обучения, не за партой, а между делом, исподволь, и мне захотелось поместить два понравившихся мне отрывка из книг здесь - авось кому пригодится.
Ричард Фейнман:
У нас дома была «Британская энциклопедия». Когда я был маленьким, отец обычно сажал меня на колени и читал мне статьи из этой энциклопедии. Мы читали, скажем, о динозаврах. Книга рассказывала о тиранозавре рексе и утверждала что-то вроде: «Этот динозавр двадцать пять футов в высоту, а ширина его головы - шесть футов».
Тут мой папа переставал читать и говорил: «Давай-ка посмотрим, что это значит. Это значит, что если бы он оказался на нашем дворе, то смог бы засунуть голову в это окно». (Мы были на втором этаже.) «Но его голова была бы слишком широкой, чтобы пролезть в окно». Все, что он мне читал, он старался перевести на язык реальности.
Я испытывал настоящий восторг и жуткий интерес, когда думал, что существовали животные такой величины, и что все они вымерли, причем никто не знает почему. Вследствие этого я не боялся, что одно из них залезет в мое окно. Однако от своего отца я научился переводить: во всем, что я читаю, я стараюсь найти истинный смысл, понять, о чем же, в действительности, идет речь."
Мы часто ездили в Кэтскилл маунтинз, куда нью-йоркцы обычно отправляются летом. В течение недели отцы работают в Нью-Йорке и приезжают только на выходные. По выходным отец водил меня на прогулку в лес и рассказывал множество интересных вещей, которые там происходят. Когда это увидели другие мамы, они подумали, что будет замечательно, если все папы будут также водить детей на прогулку. Они попытались поработать над своими мужьями, но поначалу у них ничего не вышло. Потом они захотели, чтобы мой отец взял и других детей, но он не захотел, потому что у нас с ним были особые отношения. В конце концов, в следующие выходные всем отцам пришлось вывести своих детей на прогулку.
В следующий понедельник, когда отцы уехали на работу, мы, дети, играли во дворе. И один паренек мне говорит: «Видишь вон ту птицу? Какая это птица?»
Я сказал: «Не имею ни малейшего понятия о том, какая это птица».
Он говорит: «Это коричневошейный дрозд. Твой отец ничему тебя не учит!»
Но все было как раз наоборот. Он уже научил меня: «Видишь ту птицу? - говорит он. - Это певчая птица Спенсера». (Я знал, что настоящего названия он не знает.) «Ну так вот, по-итальянски это Чутто Лапиттида. По-португальски: Бом да Пейда. По-китайски: Чунь-лонь-та, а по-японски: Катано Текеда. Ты можешь знать название этой птицы на всех языках мира, но, когда ты закончишь перечислять эти названия, ты ничего не будешь знать о самой птице. Ты будешь знать лишь о людях, которые живут в разных местах, и о том, как они ее называют. Поэтому давай посмотрим на эту птицу и на то, что она делает - вот что имеет значение». (Я очень рано усвоил разницу между тем, чтобы знать название чего-то, и знать это что-то.)
Он сказал: «Например, взгляни, птица постоянно копается в своих перышках. Видишь, она ходит и копается в перышках?»
- Да.
Он говорит: «Как ты думаешь, почему птицы копаются в своих перьях?».
Я сказал: «Ну, может быть, во время полета их перья пачкаются, поэтому они копошатся в них, чтобы привести их в порядок».
- Хорошо, - говорит он. - Если бы это было так, то они должны были бы долго копошиться в своих перьях сразу же после того, как полетают. А после того, как они какое-то время провели на земле, они уже не стали бы столько копаться в своих перьях - понимаешь, о чем я?
- Угу.
Он говорит: «Давай посмотрим, копошатся ли они в своих перьях больше сразу после того, как сядут на землю».
Увидеть это было несложно: между птицами, которые бродили по земле в течение некоторого времени, и теми, которые только что приземлились, особой разницы не было. Тогда я сказал: «Я сдаюсь. Почему птица копается в своих перьях?»
- Потому что ее беспокоят вши, - говорит он. - Вши питаются белковыми слоями, которые сходят с ее перьев.
Он продолжил: «На лапках каждой вши есть воск, которым питаются маленькие клещи. Они не в состоянии идеально переваривать это вещество, поэтому выделяют материал, подобный сахару, в котором растут бактерии».
Наконец, он говорит: «Итак, ты видишь, что везде, где есть источник пищи, существует какая-то форма жизни, которая его находит».
Теперь я знаю, что, быть может, это не были вши, что, быть может, на их ножках не живут клещи. Эта история, возможно, была неправильна в деталях, но то, что он мне рассказывал, было правильно в принципе.
В другой раз, когда я был старше, он сорвал с дерева лист. На этом листе был порок, то, на что мы обычно не обращаем особого внимания. Лист был поврежден: на нем была маленькая коричневая линия, в форме буквы «С», которая начиналась где-то в середине листа и завершалась завитком где-то у края.
- Посмотри на эту коричневую линию, - говорит отец. - Она узкая в начале и расширяется вблизи края листа. Что это? Это муха: голубая муха с желтыми глазами и зелеными крылышками прилетела и отложила на этом листе яйцо. Потом, когда из яйца выводится личинка (что-то вроде гусеницы), она в течение всей своей жизни ест этот лист - именно здесь она получает свою пищу. Съедая лист, она оставляет за собой этот коричневый след. По мере роста личинки след становится шире, пока личинка не вырастет до своего полного размера в конце листа, где она превращается в муху - голубую муху с желтыми глазами и зелеными крылышками, - которая улетает и откладывает яйцо на другой лист.
И опять я знал, что детали этой истории нельзя назвать в точности правильными - это мог быть и жук, - но сама идея, которую он пытался мне объяснить, представляла собой занятную роль жизни: вся жизнь - лишь размножение. Неважно, насколько сложен этот процесс, главная задача - вновь повторить его!
Не имея опыта общения со многими отцами, я не осознавал, насколько замечателен мой. Как он узнал глубокие принципы науки, как он научился ее любить? Как узнал, что за ней стоит и почему ей стоит заниматься? Я никогда не спрашивал его об этом, потому что я просто считал, что все эти вещи известны любому отцу.
Мой отец учил меня обращать внимание на все. Однажды я играл с «железной дорогой»: маленьким вагончиком, который ездил по рельсам. В вагончике был шарик, и, потянув вагончик, я заметил одну особенность движения шарика. Я пошел к отцу и сказал: «Слушай, пап, я кое-что заметил. Когда я тяну вагончик, шарик катится к его задней стенке. Когда же я вдруг резко останавливаюсь, то шарик катится к передней стенке вагона. Почему это происходит?»
- Этого не знает никто, - сказал он. - Основной принцип состоит в том, что движущееся тело стремится продолжать свое движение, а покоящееся тело стремится оставаться в покое, если только его сильно не толкнуть. Эта тенденция называется «инерцией», но никто не знает, почему она имеет место.
Итак, вот это глубокое понимание. Он не просто сказал мне название этого явления.
Затем он продолжил: «Если ты посмотришь со стороны, то увидишь, что по отношению к шарику ты тянешь заднюю стенку вагона, шарик же остается неподвижным. Но на самом деле, из-за трения он начинает двигаться вперед по отношению к земле. Но назад он не движется».
Я побежал к маленькому вагончику, снова положил в него шарик и потянул вагончик. Глядя сбоку, я увидел, что отец действительно был прав. Шарик немного двигался вперед относительно дорожки сбоку.
Вот так мой отец обучал меня, используя такие примеры и разговоры: никакого давления - просто приятные, интересные разговоры. Все это обеспечило для меня мотивацию на всю оставшуюся жизнь. Именно благодаря этому, мне интересны все науки. (Так уж случилось, что у меня лучше всего получается заниматься физикой.)
Я, так сказать, попался, подобно человеку, которому дали что-то удивительное, когда он был ребенком, и он постоянно ищет это снова. Я все время ищу, как ребенок, чудеса, которые, я знаю, что найду - и нахожу: быть может, не каждый раз, но время от времени.
Александр Чудаков:
Кавалер Большой Золотой медали Великого князя
Дальше дорога лежала мимо школы - тоже бывшего дома Сапогова. Нижний этаж был когда-то лабазом с полуметровыми кирпичными стенами, второй - из сосны, такие толстые бревна Антон видел еще только раз - на избе Емельяна Пугачева в Уральске, где он докладывал местным краеведам о сибирских реалиях “Капитанской дочки”.
В школу Антон пошел в первый послевоенный год - во второй класс. Получилось это так.
После обеда, когда дед отдыхал, Антон забирался к нему на широкий топчан. Над топчаном висела географическая карта. Между делом, незаметно дед выучил его по этой карте читать не по слогам, а по какой-то его особой методике, сразу целыми словами.
Как-то зимою дед лежал на своем топчане, укрывшись овчинным тулупом. Мне больше нравился мягкий волчий, как на лежанке русской печи у Вальки Шелепова, и однажды отец Карбека, лесник, предлагал такой же прекрасный тулуп, но дед отговорил всех: овчинный лучше, потому что овечья шерсть обладает целительными свойствами; потом я прочитал, что она еще и отгоняет скорпионов, но и это не помогло, - волчий все равно казался в сто раз лучше. Дед лежал, а я сидел рядом на особенном стульце и читал ему “Правду”. Газету эту дед в руки брать не любил, и когда говорил: “Почитай, что пишут в столицах”, я уже знал, что читать надо только заголовки, делая после каждого паузу, во время которой дед говорил: “Все ясно” или “Потери несут, конечно, только немцы”, или чаще всего: “Валяй дальше”.
Отец вышел на кухню и, пока искал что-то в шкафчике, эту политпятиминутку услышал.
- И давно ты умеешь читать, Антоша?
Этого я не помнил, мне казалось, что я умел читать всегда.
- И считать умеешь?
Дед выучил Антона и счету, сложению-вычитанию в пределах сотни; таблицу умножения он показывал, играя “в пальцы”, и Антон, тоже между прочим, ее запомнил.
- Тасенька, - позвал отец, - иди сюда, посмотришь на результаты по системе Ушинского.
Но мама не удивилась, она знала, что Антон уже читает “Из пушки на Луну” Жюля Верна.
- Что будем делать? - сказал отец. - В первом классе станут только алфавит мусолить полгода! Надо отдавать сразу во второй.
- Да он, наверное, писать не умеет, - сказала мама.
- Умею.
- Покажи.
Антон подошел к печке-голландке и, вынув из кармана мел (там держать его бабка не разрешала, но Антон надеялся, что мама этого не знает), написал на ее блестящей черной жести: “наши войска преодолевая”.
- А в тетрадке ты можешь?
Антон смутился. Тетрадки у него не было. Писали они с дедом всегда мелом на той же голландке. Мама дала карандаш. Карандашом Антон только рисовал (его надо было экономить) - на старых таблицах по метеорологии, где в конце страницы всегда было много чистого места. Он очень старался, но получилось плохо.
- С чистописанием слабовато, - сказала мама. - А мел в карман не запихивай, положи.
Было решено, что Антон идет осенью этого года во второй класс, а дед начинает немедля, после дня рождения Антона, с 11 февраля заниматься с ним науками не на топчане, а как полагается, за столом, и не когда захочется, а каждый день; чистописание будет контролировать мама как бывшая учительница начальной школы.
Они стали заниматься. За столом все же почти не сидели - дед считал, что усвоение гораздо успешнее происходит не за партой.
- Кюнце погубил не одно поколение, - говорил он в спорах на эту тему с мамой (позже Антон узнал, что этот Кюнце - изобретатель парт с ячейками для чернильниц и откидными крышками, которые с грохотом Антон открывал девять лет; такие парты он увидел потом в чеховской гимназии в Таганроге). Мама не соглашалась, потому что без парты и правильного держания ручки, конец которой смотрел бы точно в плечо, нельзя было выработать хороший почерк. Ее учили чистописанию еще старые гимназические учителя; такого идеального почерка Антон не видел больше никогда.
Бабка рассказывала, что когда она приносила деду завтрак (в трех салфетках: шерстяной и льняной - чтоб не остыл, и белой накрахмаленной, сверху), то нельзя было понять, перерыв или урок - во время занятий у деда сидели кто где хотел - на подоконниках, на полу, некоторые при решении задач предпочитали бродить по классу, как на популярной картине передвижника Богданова-Бельского “Устный счет”. Недавно Антон прочел в журнале “Америка” статью о новейшей методике преподавания в младших классах - со снимками. Все было точь-в-точь как у деда и на картине передвижника, только у деда не было ковров и толстых разноцветных полиформных пуфиков, разбросанных у американцев по всему интерьеру - видимо, в них особенно проявлялось новейшее слово современной педагогики.
Басни Крылова всегда разыгрывались в лицах: Волк - в волчьей шубе, Ягненок - в вывороченной овчинной.
Географию и естествознание изучали не в классе - это Антон хорошо помнил по своим прогулкам с дедом, во время которых тот учил определять высоту дерева, а когда задирали головы, пользуясь случаем, рассказывал, на какой высоте стоят облака перистые (cirrus) и на какой - перисто-кучевые (cirro-cumulus), чем оперенье малиновки отличается от оперенья иволги, какие и где у них гнезда, учил распознавать их голоса, кстати сообщая, что кукушка кукует, не раскрывая клюва. Рассказывал, как исландцы добывают гагачий пух. Этот пух - подстилка в гнезде гаги. Они ее вынимают, заодно забирают и яйца. Птица опять устилает своим пухом гнездо и снова несет яйца. Все забирают во второй раз - из десятка гнезд можно собрать до полутора фунтов пуха. Но в третий раз уже не берут - за это дед исландцев очень хвалил, Антон не понимал, почему. В доколумбовой Америке не было пчел - их завезли европейские поселенцы; слона нельзя было застрелить из ненарезного ружья - только из винтовки, с ее изобретеньем для гигантов настали плохие времена; число особей мушек во всяком их рое над озером Виктория превышает число людей на земном шаре, а таких роев там сотни; яйцо страуса можно разбить только каким-нибудь орудием, но это делают, как ни странно, не обезьяны, а грифы, которые берут в когти камень и бросают с высоты на это яйцо; из страусиного яйца можно сделать омлет на дюжину едоков (очень хотелось отведать), и странно, что не додумались этих птиц разводить (их разводят, дед, их разводят в Америке на фермах, и в середине 90-х годов страусов там было уже 10 миллионов); удар перепончатой двупалой ноги страуса так силен, что может убить льва, и львы это знают. Про львов интересных историй было много. Царь Дарий велел бросить пророка Даниила в ров с этими хищниками, но когда пришел утром, - Даниил был цел и невредим. “Бог замкнул пасти львам”, - объяснил Даниил. Дарий освободил пророка и велел почитать его Бога, а врагов его бросить в ров, где львы их и растерзали. У колибри сходство с пчелой не только в том, что она почти такая же по размеру. Она и питается нектаром. Впрочем, в Австралии есть целое семейство птиц, которые тоже высасывают нектар, они так и называются: медососы. Когда в этот приезд Антона Тамара стала хвастаться, что им провели водопровод и он засмотрелся на водяную воронку в раковине, дед сказал: “А ты знаешь, почему воронка в раковине вращается не по часовой стрелке, а против?” Антон не знал. “Магнитное поле Земли расположено иначе”. Тут же объяснил, почему стал плох чай: раньше с чайного куста собирали только три-четыре самых сочных и нежных верхних листика, а теперь обрывают чуть ли не весь куст, с грубыми и большими листьями, в которых много пустой клетчатки.
Для сообщения сведений дед пользовался всяким случаем - даже когда делал Антону замечанья.
- Опять! Слушай ухом, а не брюхом - ты не саранча.
Антон удивленно вскидывался.
- У нее органы слуха расположены на брюшке.
Дед постоянно пополнял в сознании Антона - как бы сейчас сказали - Книгу рекордов Гиннесса в природе, рассказывая про все самое-самое: самый быстрый зверь, развивающий скорость 90 верст в час - гепард (ему, как и борзой, гибкий позвоночник позволяет выбрасывать задние ноги далеко вперед); самый сильный звук в истории - взрыв в 1883 году вулкана с замечательным именем Кракатау, звук этот был слышен за пять тысяч километров; самая эластичная кожа - у гиппопотамов, несмотря на ее толщину в два сантиметра, во времена работорговли из нее делали кнуты; самая совершенная вентиляция убежищ из всех животных и насекомых - у термитов: когда масаи выжигают траву и вокруг бушует пламя, температура внутри термитника не повышается ни на градус.
Только растения плохо помнил Антон, это была дедова стихия, по второй профессии он именовался ученый агроном, их называл то по-русски, то по-латыни; запоминались названья совсем не латинские - когда про беловатый гриб, испускавший из себя облако вонючей пыли, дед, поколебавшись, сказал: “бздюха”. Латинское наименование у гриба, впрочем, было тоже какое-то сомнительное: люкопердон бовиста.
Иногда дед говорил нечто не очень понятное, но Антон тоже слушал внимательно и по привычке запоминал:
- Чтобы пользоваться силами Природы и благожелательными ее дарами, надобно постичь законы механики, ботаники, знать естественную историю и действовать соответственно. И тогда Природа будет не только строга, но и дружественна.
Результаты метод деда, видимо, давал прекрасные: у него было множество каких-то поощрительных листов, а в двенадцатом году ко дню Св. Пасхи он был согласно представлению Министра Народного Просвещения пожалован Большой Золотой медалью Великого князя для ношения на шее. Правда, старики расходились во мнениях: дед говорил, что на Александровской ленте, а бабка - что на Владимирской. “Да что ты, старая! Золотые медали всегда носили только на Александровской ленте! Или на Анненской - но уже для ношения на груди”. На эту медаль бабка в девятнадцатом году выменяла пуд гречки - медаль была большая, “золото настоящее, не то что теперь дают в школах и спортсмэнам”.
После завтрака дед долго брился бритвой “Золлинген”, старой, хорошей стали, брившей со звоном, купленной в день коронации Николая II и за полвека ставшей узкой, как карандаш (интересно, какова она сейчас, у дяди Лени, еще через полвека?), равнял усы, специальными ножичками подстригал волосы в ноздрях, - наблюдать за этим было очень интересно.
Уроки начинались с арифметики. “Купец купил 75 аршин синего сукна, - диктовал дед, - по 1 рублю 20 копеек за аршин... (“75 арш. по 1 р. 20 к.”, - записывал мелом на печке Антон) и 30 аршин сукна цвета наваринского дыму с пламенем по 2 рубля 50 копеек за аршин. Сколько уплатил фабриканту купец, если...”. Самое интересное были задачи-загадки: “Летела стая гусей. Навстречу им - один гусь. -Здравствуйте, сто гусей! - Нас не сто. Вот если б было еще столько, да еще полстолька, да еще четверть столька, то было бы сто. Сколько гусей было в стае?” Или: “Бахус, воспользовавшись сном Силена, взял его урну с вином и стал пить. Но недолго ему пришлось наслаждаться: Силен проснулся, вырвал у него урну и потопил свое горе в остатках вина. Бахус пил в течение трех десятых того времени, какое нужно было бы Силену одному, чтобы выпить целую урну. Если бы с самого начала оба принялись пить вино из урны в одно и то же время...” Эта задача осталась без решения - слишком интересные пошли рассказы про Бахуса-Вакха, а также вакханок.
Дальше шла грамматика - писали тоже на печке, потому что можно было стирать, например, мягкие знаки в предложении: “Борись за уголь, сталь” - получалось: “Борис за угол стал”. Писали и другие интересные фразы - если читать наоборот, выходило то же самое; называлось: перевертень. Самый лучший был придуман поэтом Державиным, стихи которого деду очень нравились, а Антону - нет, но за эту фразу Антон поэта очень зауважал: “Я иду с мечем судия”. Некоторое время Антон колебался: не считать ли лучшим перевертень “И суку укуси”, но из уваженья к деду и Державину первое место оставил за ним.
В грамматике вообще увлекательного было много, всякие стихи.
Искусства ратного Суворов госп-1,
В Италию вступивши лишь е-2,
Разбил французов вне и замешал вну-3...
Или другие разные штуки. Почему говорят: ари-стократ, а не кричи-стократ, осто-рожно, а не осто-овесно, до сви-дания, а не до сви-Швеция?
Не скрыл дед и потясающее слово, с которым была связана страшная тайна. Все думают, что во всем русском языке есть только одно слово с тремя буквами “е”: длинношеее. И один дед знал второе. Однако предупредил, что больше его никому нельзя называть. Антон сразу догадался: кто услышит - умрет. Дед этого не исключал, но главное было в другом: дед высчитал, когда не только он, а всякий гражданин России будет знать второе слово. Сам дед до этого времени дожить даже и не думал, но полагал, что доживет Антон, проверит и скажет: “А ведь старик-то был прав!” На всеобщее раздумье дед клал четыре десятилетия. Дед, ты оказался точен: через сорок два года я прочел в “Учительской газете”, что на этот вопрос ученики четвертого класса ответили хором: “Зме-е-ед!”
Потом Антон читал вслух - рассказы Толстого. Дед к этому времени начинал подремывать, но когда Антон, желая ускорить дело (вслух читать он не любил - слишком медленно), пропускал фразу-другую, дед, не открывая глаз, сонным голосом ее вставлял. Чтоб отбить время от скучного чтения, Антон спрашивал что-нибудь повеселее.
- Дед, а дразнилки у вас в семинарии были?
- А как же. Рядом был монастырь. Мы и дразнились: “Ай, монашка, ай монашка, куда делась твоя ряска?”
Дразнилка, с точки зрения Антона, была так себе.
- Скажи лучше про свеклу.
- Nos sumus boursaci, edemus semper bouraci. Мы бурсаки и едим всегда бураки.
Если рядом оказывался кто-нибудь, Антон начинал ерзать на стуле.
- Я же предупреждал, - говорил дед. - Для ребенка столько сидеть - противоестественно. Что, храпесидии устали?
Храпесидиями в семинарии назывались ягодицы. Было для этого еще одно слово, даже лучше первого: афедрон.
Наказаний у деда было два: не буду гладить тебя по головке и - не поцелую на ночь. Второе было самое тяжелое; когда дед его как-то применил, Антон до полуночи рыдал.
Как-то отец, проходя через кухню, услыхал, что дед с Антоном беседуют на темы русской истории.
- И что же ты знаешь из истории? - остановился отец. - Ну хотя бы из начала прошлого века.
- Царствование императора Александра Благословенного, - подсказал дед.
- В это время начали строить шоссе из Петербурга в Москву, - сказал Антон. - А раньше были только грязные дороги, как в Чебачинске.
- А еще какие события?
- Еще открыли Лицей - это такой интернат, - где учился Пушкин. Еще - еще устроили главный банк для купцов, где они могли брать деньги, чтоб лучше торговать.
- А какое было главное событие?
Антон подумал:
- Основание Одессы. Город порто-франко.
Что такое порто-франко, Антон не понимал, но очень нравилось само слово.
- Ну, а все же самое главное событие? Мировое? Не помнишь? Изгнание Наполеона, взятие Парижа!.. Да, история у вас с дедушкой какая-то немасштабная... Впрочем, пока всем этим не занимайтесь. Историю будешь изучать в четвертом классе.
Два раза в неделю было чистописание. Дед доставал пожелтевшие, истрепанные прописи и уходил делать что-нибудь по хозяйству, а Антон выводил по косым линейкам пером № 86: “Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ”.
В мае был экзамен. Старая учительница Клавдия Петровна должна была проверить, может ли Антон идти во второй класс. Экзамен почему-то состоял только из диктанта: “Девятое мая - это был день Победы. Мы ходили на площадь. Знамя несли Коля и Ваня”. Клавдия Петровна прочитала, что написал Антон, исправила что-то красными чернилами и еще долго молча смотрела в тетрадку. Потом сказала:
- Давно я не видела ера в ученической тетради.
- Там ошибка?
- Нет, все в порядке, за диктант - пятерка.
Клавдия Петровна взяла кожаный потертый ридикюль с никелевым рантом - точно такой же был у бабки, его она купила перед первой войной, достала из него крошечный носовой платочек, но потом положила обратно.
Дома Антон спросил у деда, что такое “ер”. Дед ответил, что твердый знак. В диктанте в слове “былъ” красными чернилами был зачеркнут “ер”.
Первого сентября я с огромным и слегка кособоким телячьим ранцем, который шили всей семьей, в трофейных, застегнутых под коленками брючках-гольф, шел в школу. Шел со страхом - чувствуя себя слабым в переводе простых дробей в десятичные, боялся, что это сразу обнаружится, потому что первой в расписании стояла арифметика. Но на уроке почему-то долго копались в примерах на вычитание и сложение в пределах сотни - над тем, что мы с дедом делали устно. Видимо, дроби должны были переводить на следующем уроке. Но и на следующий день занимались тем же. На уроке письма ни о каких частях речи и разборе по членам предложения, чего я тоже побаивался, не было и помина. Дед, не преподавав в начальной советской школе, имел смутное представление о ее программе и по ошибке подготовил Антона до четвертого класса включительно. Во втором классе делать ему было нечего, уроков он не готовил, целыми днями играя в лапту или “штандер” - игру, которой научил всех Кемпель. Но за первую четверть все оценки были отличные, только по военному делу была двойка.
Двойка в четверти! Отец пошел в школу. Там он, во-первых, поговорил с Клавдией Петровной, которая ставила пятерки ученику, за два месяца не открывшему учебник и превратившемуся в бездельника. Во-вторых, он поговорил с военруком Корендясовым. Выяснилось, что Антон - не военная косточка, про строй вообще не петрит ровно ничего, а когда военрук все же захотел его поощрить - он оказался первым на маршброске (“он неслабый мальчик”), Антон издевательски крикнул: “Рад стараться!” Но - главное - освоить поворот, особенно “кругом”: пятка-носок. Военрук не поленился показать, как поворачивается Антон. Пяткой-носком там и не пахло.
Вечером пришел Бондаренко - отставной капитан, а ныне боец скотобойни. Взяли его туда за силу и меткость - по удару молотом он шел сразу же за кузнецом Переплеткиным и его братом; капитан всегда подчеркивал, что он, Бондаренко - боец скота, а не какой-нибудь съемщик (это значило: шкур) или стопорезчик. Но новую свою профессию он все равно не любил и говорил, что занимается ею только по необходимости, так как, кроме стрельбы из всех видов оружия, ничего больше не умеет; его мечтою был электрический скотоубой, как на знаменитых чикагских бойнях. По слухам, это собирались ввести на Семипалатинском мясокомбинате (том самом, который до войны строил отец Антона и где потом падала в обморок специалистка по Достоевскому). Бондаренко пришел в форме, с орденами, в сверкающих хромовых сапогах работы сапожника дяди Демы; пробелы военной подготовки Антона за первый класс были ликвидированы в полчаса. Тут же Антон узнал, что если тебя хвалит старший по званию, то надо говорить не “рад стараться”, а “служу Советскому Союзу”.
Антон привыкал. К тому, что в школьном задачнике и, очевидно, вокруг нет никаких купцов и фабрикантов, а есть колхозники, юннаты, стахановцы, и надо было высчитывать, сколько гектаров, а не десятин они засеяли и сколько тонн, а не пудов отгрузили за смену.
- Дед, а кто такой Стаханов? - спрашивал Антон.
- Да есть один такой шахтер - пьяница и жулик.
- Папа! - укоризненно говорила мама.
- Ну, сама и объясняй, - говорил дед.
Перед Новым годом Клавдия Петровна сказала:
- Дети!
Так называла только она, другие учителя говорили: “ребята”.
- Дети! Скоро у нас в школе будет елка. Кто знает какие-нибудь стихи и песенки про Новый год?
Мишка, сосед по парте, прочел про то, как “на Спасской башне бьют часы двенадцать раз”. Стихов этих Антон не знал, они ему понравились, и он сразу их запомнил - он всегда запоминал стихи, которые нравились, с первого раза. И Васька Гагин прочитал хорошее стихотворение:
Белый снег пушистый
В воздухе кружиста
И на землю тихо
Падает-ложиста.
Антон осмелел и тоже поднял руку. Теперь он это делал как следует: сгибал руку в локте, а не просто тянул ее вверх, как в первый день, за что над ним вдоволь посмеялись.
- Что ты хочешь исполнить на елке, Антоша? - спросила Клавдия Петровна.
- Про Деда Мороза.
И Антон запел альтом как мог высоко:
Рождество Христово,
Дедушка Мороз.
Множество игрушек
Дедушка принес.
- Садис, - сказала Клавдия Петровна; она говорила: “садис”, “шыгать”, “коришневый”, “сделалса”, “лёв”; Антону это почему-то очень нравилось. - Дедушка тебя научил? Это хорошая песенка, Антон, но ты ее споешь в другое время.
Другое время наступило нескоро. Антон обучил этой песенке дочь Дашу, однако пела она ее только дома и то стеснялась. Но недавно внучка Антона Маша спела ее на елке; песенка молодой учительницей была одобрена.
Какие-то казусы все время случались на уроках истории СССР в четвертом классе. Рассказывая про жизнь древних славян, Антон бодро затарабанил по Иловайскому: “Славяне были нетребовательны в пище - они довольствовались мясом, хлебом, медом и молоком”. Класс, питавшийся преимущественно картошкой, грохнул хохотом. В другой раз Антон, освещая революционную ситуацию в деревне, сказал:
- Деревня выступала за большевиков. Туда приезжали инвалиды-пропагандисты.
- Почему инвалиды? - возмутилась учительница.
Этого Антон не знал. Но дед всегда говорил только так: в Мураванке все было тихо, но приехал инвалид-пропагандист. Или: имение Жулкевских стояло нетронутым, но тут явились два инвалида-агитатора и усадьбу сначала разграбили, а потом и вообще сожгли.
И еще долго Антон будет говорить “Александр Второй, Царь-Освободитель”, а на уроках географии - “Северо-Американские Соединенные Штаты”, “Северный Ледовитый и Южный Ледовитый”, и на уроках физики - что радио изобрел Маркони, называть перенос единитной чертой и писать иногда по рассеянности в конце слов еры, что будет особенно раздражать преподавательницу литературы, считавшую, что Антон делает это из хулиганства.
Во второй книге, в самом её начале, Фейнман рассказывает о своём отце, о том, что именно он разбудил в нём интерес к познанию мира. Этот кусок - замечательное педагогическое пособие, которое иллюстрирует, как важно детство для всей будущей жизни и как разбуженный в детстве интерес не угасает всю жизнь.
Недавно я прочитала книгу Александра Чудакова "Ложится мгла на старые ступени", в которой нашла ещё одно описание процесса обучения внутри семьи, напомнившее мне прочитанное у Фейнмана. На сей раз в роли педагога выступил дед - человек большой духовности и широких знаний. Мне очень близка такая методика обучения, не за партой, а между делом, исподволь, и мне захотелось поместить два понравившихся мне отрывка из книг здесь - авось кому пригодится.
Ричард Фейнман:
У нас дома была «Британская энциклопедия». Когда я был маленьким, отец обычно сажал меня на колени и читал мне статьи из этой энциклопедии. Мы читали, скажем, о динозаврах. Книга рассказывала о тиранозавре рексе и утверждала что-то вроде: «Этот динозавр двадцать пять футов в высоту, а ширина его головы - шесть футов».
Тут мой папа переставал читать и говорил: «Давай-ка посмотрим, что это значит. Это значит, что если бы он оказался на нашем дворе, то смог бы засунуть голову в это окно». (Мы были на втором этаже.) «Но его голова была бы слишком широкой, чтобы пролезть в окно». Все, что он мне читал, он старался перевести на язык реальности.
Я испытывал настоящий восторг и жуткий интерес, когда думал, что существовали животные такой величины, и что все они вымерли, причем никто не знает почему. Вследствие этого я не боялся, что одно из них залезет в мое окно. Однако от своего отца я научился переводить: во всем, что я читаю, я стараюсь найти истинный смысл, понять, о чем же, в действительности, идет речь."
Мы часто ездили в Кэтскилл маунтинз, куда нью-йоркцы обычно отправляются летом. В течение недели отцы работают в Нью-Йорке и приезжают только на выходные. По выходным отец водил меня на прогулку в лес и рассказывал множество интересных вещей, которые там происходят. Когда это увидели другие мамы, они подумали, что будет замечательно, если все папы будут также водить детей на прогулку. Они попытались поработать над своими мужьями, но поначалу у них ничего не вышло. Потом они захотели, чтобы мой отец взял и других детей, но он не захотел, потому что у нас с ним были особые отношения. В конце концов, в следующие выходные всем отцам пришлось вывести своих детей на прогулку.
В следующий понедельник, когда отцы уехали на работу, мы, дети, играли во дворе. И один паренек мне говорит: «Видишь вон ту птицу? Какая это птица?»
Я сказал: «Не имею ни малейшего понятия о том, какая это птица».
Он говорит: «Это коричневошейный дрозд. Твой отец ничему тебя не учит!»
Но все было как раз наоборот. Он уже научил меня: «Видишь ту птицу? - говорит он. - Это певчая птица Спенсера». (Я знал, что настоящего названия он не знает.) «Ну так вот, по-итальянски это Чутто Лапиттида. По-португальски: Бом да Пейда. По-китайски: Чунь-лонь-та, а по-японски: Катано Текеда. Ты можешь знать название этой птицы на всех языках мира, но, когда ты закончишь перечислять эти названия, ты ничего не будешь знать о самой птице. Ты будешь знать лишь о людях, которые живут в разных местах, и о том, как они ее называют. Поэтому давай посмотрим на эту птицу и на то, что она делает - вот что имеет значение». (Я очень рано усвоил разницу между тем, чтобы знать название чего-то, и знать это что-то.)
Он сказал: «Например, взгляни, птица постоянно копается в своих перышках. Видишь, она ходит и копается в перышках?»
- Да.
Он говорит: «Как ты думаешь, почему птицы копаются в своих перьях?».
Я сказал: «Ну, может быть, во время полета их перья пачкаются, поэтому они копошатся в них, чтобы привести их в порядок».
- Хорошо, - говорит он. - Если бы это было так, то они должны были бы долго копошиться в своих перьях сразу же после того, как полетают. А после того, как они какое-то время провели на земле, они уже не стали бы столько копаться в своих перьях - понимаешь, о чем я?
- Угу.
Он говорит: «Давай посмотрим, копошатся ли они в своих перьях больше сразу после того, как сядут на землю».
Увидеть это было несложно: между птицами, которые бродили по земле в течение некоторого времени, и теми, которые только что приземлились, особой разницы не было. Тогда я сказал: «Я сдаюсь. Почему птица копается в своих перьях?»
- Потому что ее беспокоят вши, - говорит он. - Вши питаются белковыми слоями, которые сходят с ее перьев.
Он продолжил: «На лапках каждой вши есть воск, которым питаются маленькие клещи. Они не в состоянии идеально переваривать это вещество, поэтому выделяют материал, подобный сахару, в котором растут бактерии».
Наконец, он говорит: «Итак, ты видишь, что везде, где есть источник пищи, существует какая-то форма жизни, которая его находит».
Теперь я знаю, что, быть может, это не были вши, что, быть может, на их ножках не живут клещи. Эта история, возможно, была неправильна в деталях, но то, что он мне рассказывал, было правильно в принципе.
В другой раз, когда я был старше, он сорвал с дерева лист. На этом листе был порок, то, на что мы обычно не обращаем особого внимания. Лист был поврежден: на нем была маленькая коричневая линия, в форме буквы «С», которая начиналась где-то в середине листа и завершалась завитком где-то у края.
- Посмотри на эту коричневую линию, - говорит отец. - Она узкая в начале и расширяется вблизи края листа. Что это? Это муха: голубая муха с желтыми глазами и зелеными крылышками прилетела и отложила на этом листе яйцо. Потом, когда из яйца выводится личинка (что-то вроде гусеницы), она в течение всей своей жизни ест этот лист - именно здесь она получает свою пищу. Съедая лист, она оставляет за собой этот коричневый след. По мере роста личинки след становится шире, пока личинка не вырастет до своего полного размера в конце листа, где она превращается в муху - голубую муху с желтыми глазами и зелеными крылышками, - которая улетает и откладывает яйцо на другой лист.
И опять я знал, что детали этой истории нельзя назвать в точности правильными - это мог быть и жук, - но сама идея, которую он пытался мне объяснить, представляла собой занятную роль жизни: вся жизнь - лишь размножение. Неважно, насколько сложен этот процесс, главная задача - вновь повторить его!
Не имея опыта общения со многими отцами, я не осознавал, насколько замечателен мой. Как он узнал глубокие принципы науки, как он научился ее любить? Как узнал, что за ней стоит и почему ей стоит заниматься? Я никогда не спрашивал его об этом, потому что я просто считал, что все эти вещи известны любому отцу.
Мой отец учил меня обращать внимание на все. Однажды я играл с «железной дорогой»: маленьким вагончиком, который ездил по рельсам. В вагончике был шарик, и, потянув вагончик, я заметил одну особенность движения шарика. Я пошел к отцу и сказал: «Слушай, пап, я кое-что заметил. Когда я тяну вагончик, шарик катится к его задней стенке. Когда же я вдруг резко останавливаюсь, то шарик катится к передней стенке вагона. Почему это происходит?»
- Этого не знает никто, - сказал он. - Основной принцип состоит в том, что движущееся тело стремится продолжать свое движение, а покоящееся тело стремится оставаться в покое, если только его сильно не толкнуть. Эта тенденция называется «инерцией», но никто не знает, почему она имеет место.
Итак, вот это глубокое понимание. Он не просто сказал мне название этого явления.
Затем он продолжил: «Если ты посмотришь со стороны, то увидишь, что по отношению к шарику ты тянешь заднюю стенку вагона, шарик же остается неподвижным. Но на самом деле, из-за трения он начинает двигаться вперед по отношению к земле. Но назад он не движется».
Я побежал к маленькому вагончику, снова положил в него шарик и потянул вагончик. Глядя сбоку, я увидел, что отец действительно был прав. Шарик немного двигался вперед относительно дорожки сбоку.
Вот так мой отец обучал меня, используя такие примеры и разговоры: никакого давления - просто приятные, интересные разговоры. Все это обеспечило для меня мотивацию на всю оставшуюся жизнь. Именно благодаря этому, мне интересны все науки. (Так уж случилось, что у меня лучше всего получается заниматься физикой.)
Я, так сказать, попался, подобно человеку, которому дали что-то удивительное, когда он был ребенком, и он постоянно ищет это снова. Я все время ищу, как ребенок, чудеса, которые, я знаю, что найду - и нахожу: быть может, не каждый раз, но время от времени.
Александр Чудаков:
Кавалер Большой Золотой медали Великого князя
Дальше дорога лежала мимо школы - тоже бывшего дома Сапогова. Нижний этаж был когда-то лабазом с полуметровыми кирпичными стенами, второй - из сосны, такие толстые бревна Антон видел еще только раз - на избе Емельяна Пугачева в Уральске, где он докладывал местным краеведам о сибирских реалиях “Капитанской дочки”.
В школу Антон пошел в первый послевоенный год - во второй класс. Получилось это так.
После обеда, когда дед отдыхал, Антон забирался к нему на широкий топчан. Над топчаном висела географическая карта. Между делом, незаметно дед выучил его по этой карте читать не по слогам, а по какой-то его особой методике, сразу целыми словами.
Как-то зимою дед лежал на своем топчане, укрывшись овчинным тулупом. Мне больше нравился мягкий волчий, как на лежанке русской печи у Вальки Шелепова, и однажды отец Карбека, лесник, предлагал такой же прекрасный тулуп, но дед отговорил всех: овчинный лучше, потому что овечья шерсть обладает целительными свойствами; потом я прочитал, что она еще и отгоняет скорпионов, но и это не помогло, - волчий все равно казался в сто раз лучше. Дед лежал, а я сидел рядом на особенном стульце и читал ему “Правду”. Газету эту дед в руки брать не любил, и когда говорил: “Почитай, что пишут в столицах”, я уже знал, что читать надо только заголовки, делая после каждого паузу, во время которой дед говорил: “Все ясно” или “Потери несут, конечно, только немцы”, или чаще всего: “Валяй дальше”.
Отец вышел на кухню и, пока искал что-то в шкафчике, эту политпятиминутку услышал.
- И давно ты умеешь читать, Антоша?
Этого я не помнил, мне казалось, что я умел читать всегда.
- И считать умеешь?
Дед выучил Антона и счету, сложению-вычитанию в пределах сотни; таблицу умножения он показывал, играя “в пальцы”, и Антон, тоже между прочим, ее запомнил.
- Тасенька, - позвал отец, - иди сюда, посмотришь на результаты по системе Ушинского.
Но мама не удивилась, она знала, что Антон уже читает “Из пушки на Луну” Жюля Верна.
- Что будем делать? - сказал отец. - В первом классе станут только алфавит мусолить полгода! Надо отдавать сразу во второй.
- Да он, наверное, писать не умеет, - сказала мама.
- Умею.
- Покажи.
Антон подошел к печке-голландке и, вынув из кармана мел (там держать его бабка не разрешала, но Антон надеялся, что мама этого не знает), написал на ее блестящей черной жести: “наши войска преодолевая”.
- А в тетрадке ты можешь?
Антон смутился. Тетрадки у него не было. Писали они с дедом всегда мелом на той же голландке. Мама дала карандаш. Карандашом Антон только рисовал (его надо было экономить) - на старых таблицах по метеорологии, где в конце страницы всегда было много чистого места. Он очень старался, но получилось плохо.
- С чистописанием слабовато, - сказала мама. - А мел в карман не запихивай, положи.
Было решено, что Антон идет осенью этого года во второй класс, а дед начинает немедля, после дня рождения Антона, с 11 февраля заниматься с ним науками не на топчане, а как полагается, за столом, и не когда захочется, а каждый день; чистописание будет контролировать мама как бывшая учительница начальной школы.
Они стали заниматься. За столом все же почти не сидели - дед считал, что усвоение гораздо успешнее происходит не за партой.
- Кюнце погубил не одно поколение, - говорил он в спорах на эту тему с мамой (позже Антон узнал, что этот Кюнце - изобретатель парт с ячейками для чернильниц и откидными крышками, которые с грохотом Антон открывал девять лет; такие парты он увидел потом в чеховской гимназии в Таганроге). Мама не соглашалась, потому что без парты и правильного держания ручки, конец которой смотрел бы точно в плечо, нельзя было выработать хороший почерк. Ее учили чистописанию еще старые гимназические учителя; такого идеального почерка Антон не видел больше никогда.
Бабка рассказывала, что когда она приносила деду завтрак (в трех салфетках: шерстяной и льняной - чтоб не остыл, и белой накрахмаленной, сверху), то нельзя было понять, перерыв или урок - во время занятий у деда сидели кто где хотел - на подоконниках, на полу, некоторые при решении задач предпочитали бродить по классу, как на популярной картине передвижника Богданова-Бельского “Устный счет”. Недавно Антон прочел в журнале “Америка” статью о новейшей методике преподавания в младших классах - со снимками. Все было точь-в-точь как у деда и на картине передвижника, только у деда не было ковров и толстых разноцветных полиформных пуфиков, разбросанных у американцев по всему интерьеру - видимо, в них особенно проявлялось новейшее слово современной педагогики.
Басни Крылова всегда разыгрывались в лицах: Волк - в волчьей шубе, Ягненок - в вывороченной овчинной.
Географию и естествознание изучали не в классе - это Антон хорошо помнил по своим прогулкам с дедом, во время которых тот учил определять высоту дерева, а когда задирали головы, пользуясь случаем, рассказывал, на какой высоте стоят облака перистые (cirrus) и на какой - перисто-кучевые (cirro-cumulus), чем оперенье малиновки отличается от оперенья иволги, какие и где у них гнезда, учил распознавать их голоса, кстати сообщая, что кукушка кукует, не раскрывая клюва. Рассказывал, как исландцы добывают гагачий пух. Этот пух - подстилка в гнезде гаги. Они ее вынимают, заодно забирают и яйца. Птица опять устилает своим пухом гнездо и снова несет яйца. Все забирают во второй раз - из десятка гнезд можно собрать до полутора фунтов пуха. Но в третий раз уже не берут - за это дед исландцев очень хвалил, Антон не понимал, почему. В доколумбовой Америке не было пчел - их завезли европейские поселенцы; слона нельзя было застрелить из ненарезного ружья - только из винтовки, с ее изобретеньем для гигантов настали плохие времена; число особей мушек во всяком их рое над озером Виктория превышает число людей на земном шаре, а таких роев там сотни; яйцо страуса можно разбить только каким-нибудь орудием, но это делают, как ни странно, не обезьяны, а грифы, которые берут в когти камень и бросают с высоты на это яйцо; из страусиного яйца можно сделать омлет на дюжину едоков (очень хотелось отведать), и странно, что не додумались этих птиц разводить (их разводят, дед, их разводят в Америке на фермах, и в середине 90-х годов страусов там было уже 10 миллионов); удар перепончатой двупалой ноги страуса так силен, что может убить льва, и львы это знают. Про львов интересных историй было много. Царь Дарий велел бросить пророка Даниила в ров с этими хищниками, но когда пришел утром, - Даниил был цел и невредим. “Бог замкнул пасти львам”, - объяснил Даниил. Дарий освободил пророка и велел почитать его Бога, а врагов его бросить в ров, где львы их и растерзали. У колибри сходство с пчелой не только в том, что она почти такая же по размеру. Она и питается нектаром. Впрочем, в Австралии есть целое семейство птиц, которые тоже высасывают нектар, они так и называются: медососы. Когда в этот приезд Антона Тамара стала хвастаться, что им провели водопровод и он засмотрелся на водяную воронку в раковине, дед сказал: “А ты знаешь, почему воронка в раковине вращается не по часовой стрелке, а против?” Антон не знал. “Магнитное поле Земли расположено иначе”. Тут же объяснил, почему стал плох чай: раньше с чайного куста собирали только три-четыре самых сочных и нежных верхних листика, а теперь обрывают чуть ли не весь куст, с грубыми и большими листьями, в которых много пустой клетчатки.
Для сообщения сведений дед пользовался всяким случаем - даже когда делал Антону замечанья.
- Опять! Слушай ухом, а не брюхом - ты не саранча.
Антон удивленно вскидывался.
- У нее органы слуха расположены на брюшке.
Дед постоянно пополнял в сознании Антона - как бы сейчас сказали - Книгу рекордов Гиннесса в природе, рассказывая про все самое-самое: самый быстрый зверь, развивающий скорость 90 верст в час - гепард (ему, как и борзой, гибкий позвоночник позволяет выбрасывать задние ноги далеко вперед); самый сильный звук в истории - взрыв в 1883 году вулкана с замечательным именем Кракатау, звук этот был слышен за пять тысяч километров; самая эластичная кожа - у гиппопотамов, несмотря на ее толщину в два сантиметра, во времена работорговли из нее делали кнуты; самая совершенная вентиляция убежищ из всех животных и насекомых - у термитов: когда масаи выжигают траву и вокруг бушует пламя, температура внутри термитника не повышается ни на градус.
Только растения плохо помнил Антон, это была дедова стихия, по второй профессии он именовался ученый агроном, их называл то по-русски, то по-латыни; запоминались названья совсем не латинские - когда про беловатый гриб, испускавший из себя облако вонючей пыли, дед, поколебавшись, сказал: “бздюха”. Латинское наименование у гриба, впрочем, было тоже какое-то сомнительное: люкопердон бовиста.
Иногда дед говорил нечто не очень понятное, но Антон тоже слушал внимательно и по привычке запоминал:
- Чтобы пользоваться силами Природы и благожелательными ее дарами, надобно постичь законы механики, ботаники, знать естественную историю и действовать соответственно. И тогда Природа будет не только строга, но и дружественна.
Результаты метод деда, видимо, давал прекрасные: у него было множество каких-то поощрительных листов, а в двенадцатом году ко дню Св. Пасхи он был согласно представлению Министра Народного Просвещения пожалован Большой Золотой медалью Великого князя для ношения на шее. Правда, старики расходились во мнениях: дед говорил, что на Александровской ленте, а бабка - что на Владимирской. “Да что ты, старая! Золотые медали всегда носили только на Александровской ленте! Или на Анненской - но уже для ношения на груди”. На эту медаль бабка в девятнадцатом году выменяла пуд гречки - медаль была большая, “золото настоящее, не то что теперь дают в школах и спортсмэнам”.
После завтрака дед долго брился бритвой “Золлинген”, старой, хорошей стали, брившей со звоном, купленной в день коронации Николая II и за полвека ставшей узкой, как карандаш (интересно, какова она сейчас, у дяди Лени, еще через полвека?), равнял усы, специальными ножичками подстригал волосы в ноздрях, - наблюдать за этим было очень интересно.
Уроки начинались с арифметики. “Купец купил 75 аршин синего сукна, - диктовал дед, - по 1 рублю 20 копеек за аршин... (“75 арш. по 1 р. 20 к.”, - записывал мелом на печке Антон) и 30 аршин сукна цвета наваринского дыму с пламенем по 2 рубля 50 копеек за аршин. Сколько уплатил фабриканту купец, если...”. Самое интересное были задачи-загадки: “Летела стая гусей. Навстречу им - один гусь. -Здравствуйте, сто гусей! - Нас не сто. Вот если б было еще столько, да еще полстолька, да еще четверть столька, то было бы сто. Сколько гусей было в стае?” Или: “Бахус, воспользовавшись сном Силена, взял его урну с вином и стал пить. Но недолго ему пришлось наслаждаться: Силен проснулся, вырвал у него урну и потопил свое горе в остатках вина. Бахус пил в течение трех десятых того времени, какое нужно было бы Силену одному, чтобы выпить целую урну. Если бы с самого начала оба принялись пить вино из урны в одно и то же время...” Эта задача осталась без решения - слишком интересные пошли рассказы про Бахуса-Вакха, а также вакханок.
Дальше шла грамматика - писали тоже на печке, потому что можно было стирать, например, мягкие знаки в предложении: “Борись за уголь, сталь” - получалось: “Борис за угол стал”. Писали и другие интересные фразы - если читать наоборот, выходило то же самое; называлось: перевертень. Самый лучший был придуман поэтом Державиным, стихи которого деду очень нравились, а Антону - нет, но за эту фразу Антон поэта очень зауважал: “Я иду с мечем судия”. Некоторое время Антон колебался: не считать ли лучшим перевертень “И суку укуси”, но из уваженья к деду и Державину первое место оставил за ним.
В грамматике вообще увлекательного было много, всякие стихи.
Искусства ратного Суворов госп-1,
В Италию вступивши лишь е-2,
Разбил французов вне и замешал вну-3...
Или другие разные штуки. Почему говорят: ари-стократ, а не кричи-стократ, осто-рожно, а не осто-овесно, до сви-дания, а не до сви-Швеция?
Не скрыл дед и потясающее слово, с которым была связана страшная тайна. Все думают, что во всем русском языке есть только одно слово с тремя буквами “е”: длинношеее. И один дед знал второе. Однако предупредил, что больше его никому нельзя называть. Антон сразу догадался: кто услышит - умрет. Дед этого не исключал, но главное было в другом: дед высчитал, когда не только он, а всякий гражданин России будет знать второе слово. Сам дед до этого времени дожить даже и не думал, но полагал, что доживет Антон, проверит и скажет: “А ведь старик-то был прав!” На всеобщее раздумье дед клал четыре десятилетия. Дед, ты оказался точен: через сорок два года я прочел в “Учительской газете”, что на этот вопрос ученики четвертого класса ответили хором: “Зме-е-ед!”
Потом Антон читал вслух - рассказы Толстого. Дед к этому времени начинал подремывать, но когда Антон, желая ускорить дело (вслух читать он не любил - слишком медленно), пропускал фразу-другую, дед, не открывая глаз, сонным голосом ее вставлял. Чтоб отбить время от скучного чтения, Антон спрашивал что-нибудь повеселее.
- Дед, а дразнилки у вас в семинарии были?
- А как же. Рядом был монастырь. Мы и дразнились: “Ай, монашка, ай монашка, куда делась твоя ряска?”
Дразнилка, с точки зрения Антона, была так себе.
- Скажи лучше про свеклу.
- Nos sumus boursaci, edemus semper bouraci. Мы бурсаки и едим всегда бураки.
Если рядом оказывался кто-нибудь, Антон начинал ерзать на стуле.
- Я же предупреждал, - говорил дед. - Для ребенка столько сидеть - противоестественно. Что, храпесидии устали?
Храпесидиями в семинарии назывались ягодицы. Было для этого еще одно слово, даже лучше первого: афедрон.
Наказаний у деда было два: не буду гладить тебя по головке и - не поцелую на ночь. Второе было самое тяжелое; когда дед его как-то применил, Антон до полуночи рыдал.
Как-то отец, проходя через кухню, услыхал, что дед с Антоном беседуют на темы русской истории.
- И что же ты знаешь из истории? - остановился отец. - Ну хотя бы из начала прошлого века.
- Царствование императора Александра Благословенного, - подсказал дед.
- В это время начали строить шоссе из Петербурга в Москву, - сказал Антон. - А раньше были только грязные дороги, как в Чебачинске.
- А еще какие события?
- Еще открыли Лицей - это такой интернат, - где учился Пушкин. Еще - еще устроили главный банк для купцов, где они могли брать деньги, чтоб лучше торговать.
- А какое было главное событие?
Антон подумал:
- Основание Одессы. Город порто-франко.
Что такое порто-франко, Антон не понимал, но очень нравилось само слово.
- Ну, а все же самое главное событие? Мировое? Не помнишь? Изгнание Наполеона, взятие Парижа!.. Да, история у вас с дедушкой какая-то немасштабная... Впрочем, пока всем этим не занимайтесь. Историю будешь изучать в четвертом классе.
Два раза в неделю было чистописание. Дед доставал пожелтевшие, истрепанные прописи и уходил делать что-нибудь по хозяйству, а Антон выводил по косым линейкам пером № 86: “Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ”.
В мае был экзамен. Старая учительница Клавдия Петровна должна была проверить, может ли Антон идти во второй класс. Экзамен почему-то состоял только из диктанта: “Девятое мая - это был день Победы. Мы ходили на площадь. Знамя несли Коля и Ваня”. Клавдия Петровна прочитала, что написал Антон, исправила что-то красными чернилами и еще долго молча смотрела в тетрадку. Потом сказала:
- Давно я не видела ера в ученической тетради.
- Там ошибка?
- Нет, все в порядке, за диктант - пятерка.
Клавдия Петровна взяла кожаный потертый ридикюль с никелевым рантом - точно такой же был у бабки, его она купила перед первой войной, достала из него крошечный носовой платочек, но потом положила обратно.
Дома Антон спросил у деда, что такое “ер”. Дед ответил, что твердый знак. В диктанте в слове “былъ” красными чернилами был зачеркнут “ер”.
Первого сентября я с огромным и слегка кособоким телячьим ранцем, который шили всей семьей, в трофейных, застегнутых под коленками брючках-гольф, шел в школу. Шел со страхом - чувствуя себя слабым в переводе простых дробей в десятичные, боялся, что это сразу обнаружится, потому что первой в расписании стояла арифметика. Но на уроке почему-то долго копались в примерах на вычитание и сложение в пределах сотни - над тем, что мы с дедом делали устно. Видимо, дроби должны были переводить на следующем уроке. Но и на следующий день занимались тем же. На уроке письма ни о каких частях речи и разборе по членам предложения, чего я тоже побаивался, не было и помина. Дед, не преподавав в начальной советской школе, имел смутное представление о ее программе и по ошибке подготовил Антона до четвертого класса включительно. Во втором классе делать ему было нечего, уроков он не готовил, целыми днями играя в лапту или “штандер” - игру, которой научил всех Кемпель. Но за первую четверть все оценки были отличные, только по военному делу была двойка.
Двойка в четверти! Отец пошел в школу. Там он, во-первых, поговорил с Клавдией Петровной, которая ставила пятерки ученику, за два месяца не открывшему учебник и превратившемуся в бездельника. Во-вторых, он поговорил с военруком Корендясовым. Выяснилось, что Антон - не военная косточка, про строй вообще не петрит ровно ничего, а когда военрук все же захотел его поощрить - он оказался первым на маршброске (“он неслабый мальчик”), Антон издевательски крикнул: “Рад стараться!” Но - главное - освоить поворот, особенно “кругом”: пятка-носок. Военрук не поленился показать, как поворачивается Антон. Пяткой-носком там и не пахло.
Вечером пришел Бондаренко - отставной капитан, а ныне боец скотобойни. Взяли его туда за силу и меткость - по удару молотом он шел сразу же за кузнецом Переплеткиным и его братом; капитан всегда подчеркивал, что он, Бондаренко - боец скота, а не какой-нибудь съемщик (это значило: шкур) или стопорезчик. Но новую свою профессию он все равно не любил и говорил, что занимается ею только по необходимости, так как, кроме стрельбы из всех видов оружия, ничего больше не умеет; его мечтою был электрический скотоубой, как на знаменитых чикагских бойнях. По слухам, это собирались ввести на Семипалатинском мясокомбинате (том самом, который до войны строил отец Антона и где потом падала в обморок специалистка по Достоевскому). Бондаренко пришел в форме, с орденами, в сверкающих хромовых сапогах работы сапожника дяди Демы; пробелы военной подготовки Антона за первый класс были ликвидированы в полчаса. Тут же Антон узнал, что если тебя хвалит старший по званию, то надо говорить не “рад стараться”, а “служу Советскому Союзу”.
Антон привыкал. К тому, что в школьном задачнике и, очевидно, вокруг нет никаких купцов и фабрикантов, а есть колхозники, юннаты, стахановцы, и надо было высчитывать, сколько гектаров, а не десятин они засеяли и сколько тонн, а не пудов отгрузили за смену.
- Дед, а кто такой Стаханов? - спрашивал Антон.
- Да есть один такой шахтер - пьяница и жулик.
- Папа! - укоризненно говорила мама.
- Ну, сама и объясняй, - говорил дед.
Перед Новым годом Клавдия Петровна сказала:
- Дети!
Так называла только она, другие учителя говорили: “ребята”.
- Дети! Скоро у нас в школе будет елка. Кто знает какие-нибудь стихи и песенки про Новый год?
Мишка, сосед по парте, прочел про то, как “на Спасской башне бьют часы двенадцать раз”. Стихов этих Антон не знал, они ему понравились, и он сразу их запомнил - он всегда запоминал стихи, которые нравились, с первого раза. И Васька Гагин прочитал хорошее стихотворение:
Белый снег пушистый
В воздухе кружиста
И на землю тихо
Падает-ложиста.
Антон осмелел и тоже поднял руку. Теперь он это делал как следует: сгибал руку в локте, а не просто тянул ее вверх, как в первый день, за что над ним вдоволь посмеялись.
- Что ты хочешь исполнить на елке, Антоша? - спросила Клавдия Петровна.
- Про Деда Мороза.
И Антон запел альтом как мог высоко:
Рождество Христово,
Дедушка Мороз.
Множество игрушек
Дедушка принес.
- Садис, - сказала Клавдия Петровна; она говорила: “садис”, “шыгать”, “коришневый”, “сделалса”, “лёв”; Антону это почему-то очень нравилось. - Дедушка тебя научил? Это хорошая песенка, Антон, но ты ее споешь в другое время.
Другое время наступило нескоро. Антон обучил этой песенке дочь Дашу, однако пела она ее только дома и то стеснялась. Но недавно внучка Антона Маша спела ее на елке; песенка молодой учительницей была одобрена.
Какие-то казусы все время случались на уроках истории СССР в четвертом классе. Рассказывая про жизнь древних славян, Антон бодро затарабанил по Иловайскому: “Славяне были нетребовательны в пище - они довольствовались мясом, хлебом, медом и молоком”. Класс, питавшийся преимущественно картошкой, грохнул хохотом. В другой раз Антон, освещая революционную ситуацию в деревне, сказал:
- Деревня выступала за большевиков. Туда приезжали инвалиды-пропагандисты.
- Почему инвалиды? - возмутилась учительница.
Этого Антон не знал. Но дед всегда говорил только так: в Мураванке все было тихо, но приехал инвалид-пропагандист. Или: имение Жулкевских стояло нетронутым, но тут явились два инвалида-агитатора и усадьбу сначала разграбили, а потом и вообще сожгли.
И еще долго Антон будет говорить “Александр Второй, Царь-Освободитель”, а на уроках географии - “Северо-Американские Соединенные Штаты”, “Северный Ледовитый и Южный Ледовитый”, и на уроках физики - что радио изобрел Маркони, называть перенос единитной чертой и писать иногда по рассеянности в конце слов еры, что будет особенно раздражать преподавательницу литературы, считавшую, что Антон делает это из хулиганства.