СЕГОДНЯ В МОСКВЕ ПЕРВЫЙ БОЛЬШОЙ СНЕГ
Первый снег всегда напоминает детство. Во всяком случае, мне
Почему?
Ощущение свежести, чего-то нового, приходящего в твою жизнь, и при этом такого легкого, пушистого, ласкового, как касание снежинки, попавшей на щеку.
Достаются с полатей коньки, примеряются - не выросла ли за месяцы, прошедшие с прошлой зимы, нога, так что не влезешь в ботинок, - несутся на стадион в мастерскую для заточки («Только вы мне правильно заточите, а то вот в прошлом году…» - «Я только правильно! Это тебе в прошлом году кто-то другой затачивал!»), и вот футбольное поле на стадионе залито, ботинки с наточенными коньками, соединенные схваченной узлом длинной тесьмой, повешены на грудь, и ты, скоро-скоро сделав уроки, летишь, подпрыгивая от нетерпения, вечереющей улицей на стадион, покупаешь в похожем на амбразуру окошечке билет за десять копеек, минуешь контроль и оказываешься в раздевалке, тесно заставленной решетчатыми скамьями и устланной таким же решетчатым настилом. А скамьи уже тесно заполнены такими же, как ты, нетерпеливцами, стучат по настилу коньки более скорых, чем ты, хлопают двери, впуская внутрь раздевалки клубы морозного воздуха, и ты спешишь, спешишь за этими более скорыми, нетерпение быстрее-быстрее оказаться на льду раздирает тебя так - кажется, разорвет, но длиннющая тесьма как нарочно запутывается, схватывается петлями… а между тем дверь все стучит, стучит, а вокруг тебя шнуруют свои «гаги» уже новые конькобежцы.
Однако же наступает миг - и ты грохочешь коньками по решетчатому настилу, и ты оттягиваешь дверь, впуская очередное морозное облако, и ты выскакиваешь в этот разом охватывающий тебя уличный холод, и твои попавшие на лед ноги с отвычки несут тебя как-то вкругаля и, не успев затормозить, ты с ходу врезаешься в успевший нарости сбоку выезда сугроб. И руками в него, на которые не успел еще натянуть варежок, и лицом, и мигом начавший таять снег струйками устремляется ледяной водой тебе на шею - брр! надо же было так умудриться!
Впрочем, уже через минуту ногам возвращается их прошлогоднее знание, и ты режешь по кругу в толпе других, от страсти обгоняя их всех, даже самых взрослых ребят, будто идешь на рекорд, но хватает тебя лишь на полкруга, и там ты входишь в свой ритм, начинаешь искать знакомых, и вот нашел - и к ним, и тут уже счастье катка прохватывает тебя до донышка: а вот так можешь? а так? а задним ходом? а пистолетик? а если наперегонки вот дотуда? Высеивается из темной глуби небес медленный снег, все вокруг искрится, сверкает - как сама будущая жизнь, о которой не думаешь, но которую именно такой, взахлеб наполненную счастьем ощущаешь.
Спохватываешься, лишь когда бравурная музыка, вырывающаяся из репродукторов, умолкает, прожектора гаснут, и снег вокруг перестает блестеть с такой алмазной острой радостью, приобретая блеск тусклый и словно бы мерклый. Девять вечера, проносится вокруг шелест голосов! В раздевалке негде приткнуться, и никто не спешит, но скамьи, конечно же, постоянно освобождаются, находится место и тебе, и ты рушишься на скамью, сначала просто сидишь, а потом начинаешь расшнуровываться. О, не так-то просто расшнуроваться. Узлы на тесьме смерзлись в тугой ледяной ком, тесьма не хочет выдираться из его объятий, ты греешь этот ком рукой, и вот чувствуешь, что в ботинок по ноге у тебя опять течет ледяной ручеек…
Ужинаешь ли ты, вернувшись домой? Не помню. Наверное. Но добредаешь до постели уже на заплетающихся ногах и, повалившись в нее, можешь не до конца натянуть на себя одеяло - уже спишь. Мать ли, отец ли, бабушка ли подойдут, накроют одеялом как следует, подоткнут концы… но ты уже ничего не чувствуешь. Ты спишь.
Чтобы завтра, вернувшись из школы, все повторилось.
И было это так, помню, весь второй класс.
А в третьем перестал я ходить на каток. Почему? Не знаю. Не помню причины. Может быть, снег перестал быть таким пушистым, таким легким, таким искристым - таким радостным?
Ваш,
Анатолий Курчаткин
Почему?
Ощущение свежести, чего-то нового, приходящего в твою жизнь, и при этом такого легкого, пушистого, ласкового, как касание снежинки, попавшей на щеку.
Достаются с полатей коньки, примеряются - не выросла ли за месяцы, прошедшие с прошлой зимы, нога, так что не влезешь в ботинок, - несутся на стадион в мастерскую для заточки («Только вы мне правильно заточите, а то вот в прошлом году…» - «Я только правильно! Это тебе в прошлом году кто-то другой затачивал!»), и вот футбольное поле на стадионе залито, ботинки с наточенными коньками, соединенные схваченной узлом длинной тесьмой, повешены на грудь, и ты, скоро-скоро сделав уроки, летишь, подпрыгивая от нетерпения, вечереющей улицей на стадион, покупаешь в похожем на амбразуру окошечке билет за десять копеек, минуешь контроль и оказываешься в раздевалке, тесно заставленной решетчатыми скамьями и устланной таким же решетчатым настилом. А скамьи уже тесно заполнены такими же, как ты, нетерпеливцами, стучат по настилу коньки более скорых, чем ты, хлопают двери, впуская внутрь раздевалки клубы морозного воздуха, и ты спешишь, спешишь за этими более скорыми, нетерпение быстрее-быстрее оказаться на льду раздирает тебя так - кажется, разорвет, но длиннющая тесьма как нарочно запутывается, схватывается петлями… а между тем дверь все стучит, стучит, а вокруг тебя шнуруют свои «гаги» уже новые конькобежцы.
Однако же наступает миг - и ты грохочешь коньками по решетчатому настилу, и ты оттягиваешь дверь, впуская очередное морозное облако, и ты выскакиваешь в этот разом охватывающий тебя уличный холод, и твои попавшие на лед ноги с отвычки несут тебя как-то вкругаля и, не успев затормозить, ты с ходу врезаешься в успевший нарости сбоку выезда сугроб. И руками в него, на которые не успел еще натянуть варежок, и лицом, и мигом начавший таять снег струйками устремляется ледяной водой тебе на шею - брр! надо же было так умудриться!
Впрочем, уже через минуту ногам возвращается их прошлогоднее знание, и ты режешь по кругу в толпе других, от страсти обгоняя их всех, даже самых взрослых ребят, будто идешь на рекорд, но хватает тебя лишь на полкруга, и там ты входишь в свой ритм, начинаешь искать знакомых, и вот нашел - и к ним, и тут уже счастье катка прохватывает тебя до донышка: а вот так можешь? а так? а задним ходом? а пистолетик? а если наперегонки вот дотуда? Высеивается из темной глуби небес медленный снег, все вокруг искрится, сверкает - как сама будущая жизнь, о которой не думаешь, но которую именно такой, взахлеб наполненную счастьем ощущаешь.
Спохватываешься, лишь когда бравурная музыка, вырывающаяся из репродукторов, умолкает, прожектора гаснут, и снег вокруг перестает блестеть с такой алмазной острой радостью, приобретая блеск тусклый и словно бы мерклый. Девять вечера, проносится вокруг шелест голосов! В раздевалке негде приткнуться, и никто не спешит, но скамьи, конечно же, постоянно освобождаются, находится место и тебе, и ты рушишься на скамью, сначала просто сидишь, а потом начинаешь расшнуровываться. О, не так-то просто расшнуроваться. Узлы на тесьме смерзлись в тугой ледяной ком, тесьма не хочет выдираться из его объятий, ты греешь этот ком рукой, и вот чувствуешь, что в ботинок по ноге у тебя опять течет ледяной ручеек…
Ужинаешь ли ты, вернувшись домой? Не помню. Наверное. Но добредаешь до постели уже на заплетающихся ногах и, повалившись в нее, можешь не до конца натянуть на себя одеяло - уже спишь. Мать ли, отец ли, бабушка ли подойдут, накроют одеялом как следует, подоткнут концы… но ты уже ничего не чувствуешь. Ты спишь.
Чтобы завтра, вернувшись из школы, все повторилось.
И было это так, помню, весь второй класс.
А в третьем перестал я ходить на каток. Почему? Не знаю. Не помню причины. Может быть, снег перестал быть таким пушистым, таким легким, таким искристым - таким радостным?
Ваш,
Анатолий Курчаткин