Девочка
Приди, говорит, поболтай с моими выпускниками, им с тобой интересно будет. Она осталась единственной, кто приглашает. Другие, кто считал меня интересным человеком, во второй раз так уже не шикуют. Во время моей болтовни с выпускниками они пересматривают свои взгляды на этику и начинают бубнить не в тему, что вечер так короток и как же жаль, что я скоро ухожу. Но бывшая учительница литературы, а теперь завуч другой школы, она любит мальчика из своего прошлого, хотя если раздать по поликлиникам всю выпитую мною из неё кровь, полное переливание спасет жизнь, по меньшей мере, троим.
До этого приглашали в детский сад, где Иваныч человеком становился, и я еле вытянул поэтический утренник к Новому году. Мне дают приблизительный план сценария, там написано: «Дед Мороз замёрз и один из пап дает ему свой мохеровый шарф». Всё. Пеленг. Меня уже невозможно сбить с цели. Только лишь из любопытства поинтересовался, почему непременно мохеровый. То есть, существуют, ведь, и другие качественные материалы. Кашемир, к примеру. А то доверять мне для рифм слово «мохер», как, кстати, и указанное в сценарии обязательное восклицание «Дед Мороз, не паникуй!», - это решение, прямо говорю, на скорую руку. Не для того сценариста синопсис. И я спросил тогда: «Почему именно мохеровый?», искрясь надеждой, что сойдемся всё-таки на кашемире, но замечательный ответ получил: «А одной нашей воспитательнице муж как раз подарил красный и длинный!».
Благослови, господи, эту воспитательницу. Да пребудет до конца дней её этот предмет с нею, и пусть он никогда не затрётся и не превратится в тряпочку. Не всем везёт так, как ей. Но они не понимают, во что ввязываются и чем это может закончиться. Когда я уже чувствую тягу и поддув, меня трудно охладить, вот в чем дело.
Слышу проклятия моралистов и эстетов, но ничего не могу поделать: уже вижу Деда Мороза с этим шарфом и продолжаю развивать сюжет. И тут жена, цветы поливая, говорит за спиной, как бы между прочим: «Это для мужчин и женщин до семи, если что». Есть физики, есть лирики. Она физик. Женщине, тем более физику, не дано понять, что автору нужно сначала на одном дыхании достигнуть развязки. А уже потом все эти «ебена мать» и «я ношу ботинки Прадо, почему ж ты мне не рада?» - заменить адаптированными синонимами или, на худой конец, силлогизмами. Я уже достиг того благословенного возраста, когда трудно делать материал о Снегурочке, не представляя её без пояса для чулок и задницы Дженифер Лопес. Как не понять? - спрашиваю - и не надо мешать, говорю, иначе запью, и утренник придется писать ей.
А на встречах с выпускниками те спрашивают меня, любил ли я ходить в школу. Этот вопрос каждый раз заставляет мою бывшую учительницу вздрагивать и тревожно блестеть глазами. Потому что каждый раз вспоминаю разное, но не случилось ещё ни разу, чтобы воспоминания эти нарисовали образ жаждущего знаний человека, в свободное от этой жажды время романтично носящего портфели девочек без предложения взамен нести свой. Нынче мне почему-то вспомнилось, как был дважды исключен из комсомола и снова туда принят.
Первый раз из передового отряда молодежи меня вывели по политическим мотивам. Плохо разбирающийся в людях комсорг школы поручил мне нарисовать стенгазету. И в ней, значит, вот что должно было быть отражено: разоблачение английских перфекционистов, увеличивших рабочий день несчастных докеров. Я и сейчас ни хрена не понимаю, о чем шла речь. А тогда просто отказался, сославшись на инертное политическое мышление. Но вскоре, прохаживаясь по коридору и ковыряясь в носу, обнаружил на стене газету, исполненную какой-то правильно понимающей борьбу систем ученицей. И так обидно стало, что почему, собственно, ей доверили, а не мне. И нарисовал я тогда на чистом от разоблачений месте (здесь моя учительница замерла как для выстрела) - чёртика - сказал я. Поскольку на самом деле чёртика можно было угадать в том наброске только с интуицией Кандинского, разглядел я в глазах учительницы благодарность.
Вскоре я одержал странную победу на областной олимпиаде по биологии, был реабилитирован и вновь введен в строй. До того урока химии, после которого всех учителей стал делить на ветреных и видящих будущее. Учительница по химии к последним не относилась, поэтому, о натрии рассказывая, вспоминала со скорбью десятки историй с идиотами, которые крали в кабинете химии натрий и бросали в унитаз. Вот что натрий делает в воде, говорила она, отрезая крошечный кусочек от куска огромного, опускала в воду - и натрий в воде, да, делал. Если бы она просто сказала - тысячу раз идиотами проверено: бросьте натрий в унитаз, и унитаза не станет - я потерял бы к теме всякий интерес. Но поскольку в воздухе запахло незаконным, я тут же оживился.
Школа устояла, система народного образования даже не дрогнула, окно почти не выбило, поднимать шум не было веских причин. Тем более малодушный подельник сбежал, лишив деяние обожаемого прокурорами и комсоргами признака группы. Поэтому в глаза не видавший такого количества чистого водорода, довольствовавшийся до сих пор только сероводородом превратившийся в пыль унитаз в туалете для мальчиков - не предмет для горячих споров, я считаю. (В этом месте я по обыкновению вру, придавая событию событие ядерного толка, ибо очко не взорвалось, а только треснуло). Но меня всё-таки послали из комсомола в жопу. Предложив моему папе купить новую сантехнику взамен устаревшей.
Это было славное время, когда простые люди верили, что члены КПСС и их дети в туалет вообще не заходят, а тут - опа. Корпулентная от сто лет назад зачавшегося в ней марксизма-ленинизма директриса свою позицию на педсовете изложила разборчиво: террорист, политический саботажник, прогульщик астрономии и делающий двусмысленные предложение лаборантке по физике ренегат - может ли он обучаться в советской школе? Я тогда в шестнадцать отреагировал фразой, которой реагирую и в сорок два, видя Снегурочку в черных кружевах и с плетью: «Я больше не буду». А больше и не надо, заверила она. Дальше только - бегство из СССР, клевета на советский строй, алименты и смерть под забором. Где-нибудь во Франции, лет через двадцать. Буду лежать в канаве, в обнимку с мечтающим о репатриации колчаковским сотником. Зароют как собаку. «Ну, это вы уже слишком, - вмешался вдруг приглашенный в качестве специального гостя мой папа, - через двадцать лет и под забором… Он же человек всё-таки. Я похороню его собственными руками. На Сент-Женевьев-де-Буа, сегодня же».
«Папа, помни, ты коммунист!», - пытался я дома флешбеками разрушить планы отца. Но в тот день он на четверть часа вышел из партии. Уложив меня на диван в гостиной и сняв на всякий случай с ремня пряжку, батюшка изгонял из меня беса самозабвенно и долго. Моя задница с выражением пела Интернационал и горела революционным огнем. С ней-то, пока опять не погасла, я и был в третий раз принят в ВЛКСМ. Хватило впритык до выпускного. Там я напился и в папином галстуке решил переплыть Обь. Метрах в двухстах метрах от берега милиционеры на лодке перехватили следующего по путевке в жизнь комсомольца и по описи передали папе. Дальше вы знаете.
Мы попрощались с ней до следующего раза. Она любит меня не сегодняшнего, она любит меня из своей юности. И кто знает, не она ли помогла мне в тот день, явившись на педсовет без приглашения, но со слезами. «Не исключайте его из школы, пожалуйста! Он исправится!». Господи, какая эскапада (чуть не написал - романтический впрыск).
Я не исправлюсь, она это знала. Ей было двадцать два года. Боже мой. С ума сойти. Совсем девочка. Прощаясь, я улыбался. Жаль, не мог дарить ей такие улыбки двадцать пять лет назад. Она же совсем девочкой была.