Шпенглер о России
Автор: Борис Парамонов
.
.Для начала - прежде чем перейти к теме “Шпенглер и Россия” - сказать несколько слов о концепции “Заката Европы” в целом. Основная мысль историософии Шпенглера - о мифичности понятия “мировая история”: нет единой истории человечества, как нет и единого человечества. Такое единство существует только на биологическом уровне, а в истории человек всегда и только принадлежит своей особенной культуре. Шпенглер насчитывает в истории восемь типов культуры; известнейшие из них - античная (или аполлоническая), западная, романо-германская (или фаустовская) и группа так называемых магических культур. Разнствуя всячески между собой в содержательном отношении, культуры, однако, характеризуются абсолютным структурным тождеством - они проходят одни и те же стадии рождения, развития и цветения, умирания. Можно найти одинаковые структурно явления в китайской, арабской, античной, западной культуре, причем на одном и том же этапе существования, это закон едва ли не математический. В этом смысле можно говорить как бы о “современности” явлений, отстоящих одно от другого на тысячи лет в разных культурах. Умирание культуры - это переход ее в цивилизацию. Если культура - это нечто живое и способное к росту, то цивилизация - усыхание культуры, ее обеспложивание, подмена высоких целей культуры утилитарными задачами. Главное же отличие: культура религиозна, цивилизация безрелигиозна, точнее, она уже не порождает религий. На поздних ступенях цивилизации история вообще прекращается - не в смысле событий, а в том смысле, что ничего нового не создается. Не все ли равно, какой император - солдат пришел к власти в Риме? какой из Рузвельтов - Теодор или Франклин - стал президентом США? Здесь получилось неожиданное совпадение с Фрэнсисом Фукуямой, только последний видит в конце истории венец творения, а Шпенглер настроен пессимистически. Вернее сказать, фаталистически: он призывает мужественно принять неизбежную судьбу, желать только возможного - или вообще ничего не желать. Судьба - одно из основных понятий, вернее, интуиций Шпенглера, противопоставляемое им причинности. В истории действует судьба. Книга Шпенглера заканчивается знаменитой цитатой из Сенеки: “Покорных рок ведет, строптивых тащит”.
Мысль о непроницаемости культур, об их абсолютной смысловой, содержательной несопоставимости, о немыслимости самого понятия всемирной истории и единого человечества вызвала наибольшее сопротивление у критиков знаменитой книги. И действительно: надо сразу же сказать, что отнюдь не эта концепция - самое сильное у Шпенглера. Сила Шпенглера - в мастерстве и проникновенности культурологических характеристик. Собственно, он и создал новую науку культурологию. А основная мысль, основное задание этой науки - обнаружить во всех феноменах рассматриваемой культуры единство стиля. Шпенглер показал, как надо это делать; показал вообще, что такое единство есть, что можно говорить, например, о едином строении архитектуры и дипломатии в той или иной культуре или, например, о культурном своеобразии математики: у древних греков она одна, в Западной Европе другая. ( Такая мысль, кстати, есть у славянофилов.)
Во втором томе, отвечая критикам, Шпенглер посвятил целый раздел теме отношений между культурами, причем слово “воздействие” везде ставил в кавычки. Историки подсчитывают примеры влияний, но ни разу не догадались подсчитать, что не повлияло в одной культуре на другую: второй ряд будет неизмеримо богаче первого. Нужно говорить не о влиянии, а о заимствовании, причем чисто формальном, словесном. Аристотель в Древней Греции, у арабов и в европейском средневековье - это три различных мыслителя. И еще более сногсшибательный пример. Когда вышел первый том “Заката Европы”, критики, в том числе Бердяев, недоуменно вопрошали: а где у Шпенглера христианство ? Во втором томе он исчерпывающе объяснился: на Западе христианства в сущности не было, только заимствование ритуалов и текстов, был принят язык, на котором, однако, говорилось нечто другое. Христианство как одна из “магических” религий чуждо западному фаустовскому духу. И вместо взаимодействия и влияния Шпенглер предлагает концепцию псевдоморфоза:
“В слой скальной породы включены кристаллы минерала. Но вот появляются расколы и трещины; сюда просачивается вода и постепенно вымывает кристалл, так что остается одна пустая его форма. Позднее происходят вулканические явления, которые разламывают гору; сюда проникает раскаленная масса и также кристаллизуется. Однако она не может сделать это в своей собственной, присущей именно ей форме, но приходится заполнять ту пустоту, которая уже имеется, и так возникают поддельные формы, кристаллы, чья внутренняя структура противоречит внешнему строению, род каменной породы, являющийся в чужом обличье. Минералоги называют это псевдоморфозом.
Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая древняя культура тяготеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот - ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни; отдавшись старческим трудам, младые чувства костенеют, так что где им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи ? Колоссальных размеров достигает лишь ненависть к явившейся издалека силе”.
Понятно, что это относится уже и к России. Ибо одним из выразительнейших примеров псевдоморфоза является именно Россия. Продолжим цитацию блестящего текста:
“Другой псевдоморфоз у всех нас сегодня на виду: петровская Русь <…> Примитивный московский царизм - это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы. Тяга к святому югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко заложенная в каждой православной душе, обратилась светской дипломатией, с лицом, повернутым на Запад. За пожаром Москвы, величественным символическим деянием пранарода, в котором нашла выражение маккавейская ненависть ко всему чуждому и иноверному, следует вступление Александра в Париж, Священный Союз и вхождение России в “европейский концерт” великих западных держав. Народу, предназначением которого было еще на продолжении поколений жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история <…> Все, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалиптическая ненависть направляется против Европы <…> Не существует большей противоположности, чем русский и западный, иудео - христианский и позднеантичный нигилизм: ненависть к чужому, отравляющему еще не рожденную культуру, пребывающую в материнском лоне родной земли, - и отвращение к собственной, высотой которой человек наконец пресытился. Глубочайшее религиозное мироощущение, внезапные озарения, трепет страха перед приближающимся бодрствованием, метафизические мечтания и томления обретаются в начале истории; обострившаяся до боли духовная ясность - в ее конце. В этих двух псевдоморфозах они приходят в смешение”.
И Шпенглер приводит примеры двух этих состояний в русском псевдоморфозе: религиозно - метафизического начала еще не родившейся самобытной культуры - и позднего, отчаявшегося нигилизма, сочетающихся на одной почве, в одной истории - псевдоистории. Это Достоевский и Толстой. Последующие страницы, при полном их блеске, вызывают состояние, близкое к шоковому, - настолько все кажется перевернутым с ног на голову, летящим, как сказал бы Достоевский, вверх тормашки:
“Если хотите понять обоих великих заступников и жертв псевдоморфоза, то Достоевский был крестьянин, а Толстой - человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог освободиться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашел. Толстой - это Русь прошлая, а Достоевский - будущая”.
В общем - то мысль об искусственности попыток Толстого оторваться от высшей культуры, о его мужицком псевдоморфозе достаточно часто высказывалась, этим никого не удивишь. Вячеслав Иванов считал Толстого западником, сравнивал его с Сократом. Поразительно сказанное о Достоевском. Достоевский - крестьянин - это, что называется, n ес р lus ultr а. Мы привыкли думать о Достоевском как именно горожанине в культурном смысле, и его инвективы Петербургу - городу, который однажды уйдет с лица земли с туманом ( с удовольствием процитированные Шпенглером ), не могли заслонить того факта ( именно факта ), что в Достоевском явлен новый тип русского свободного человека - фаустовски свободного. Бердяев говорил об антропологическом откровении у Достоевского. Ведь и о Достоевском можно, даже должно сказать то же, что и о Толстом, - как тот прикидывался мужиком, так Достоевский - православным почвенником. Осанна Осанной, но и нигилизма, причем именно позднего, сверхкультурного, у Достоевского хоть отбавляй. В чем тут дело ? Почему Шпенглер решился на такую, что ли, стилизацию ? Это становится ясным при вглядывании в основы его концепции.
Конечно, и о Толстом Шпенглер нашел слова более поражающие, чем привычная мысль об искусственности его опрощения. Он поставил Толстого в ряд с большевизмом. Думается, что на Западе заинтересованные лица были достаточно удивлены. В России, однако, и эта мысль высказывалась - Бердяевым, в его статье 1918 года “Духи русской революции”. Но стоит послушать и Шпенглера - пишет он не хуже Бердяева:
“< Толстой > - великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть неизменно западное отрицание. Так же и гильотина была законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в силах освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает его отцом большевизма. <…> Толстой - это всецело великий рассудок, “просвещенный” и “социально направленный”. Все, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую городу и Западу форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой - событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине, между Петром Великим и большевизмом <…> Ненависть Толстого к собственности имеет политэкономический характер, его ненависть к обществу - характер социально - этический; его ненависть к государству представляет собой политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на Запад. Каким - то образом он оказывается в одном ряду с Марксом, Ибсеном и Золя <…>
Достоевский - это святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, эта не противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического социальным и именно потому всего лишь новая форма псевдоморфоза <…> Ибо большевики не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой “общества”, чуждый, западный, как и оно, однако им не признанный и потому полный неизменной ненависти…
Теперь о Достоевском. В каком смысле он святой ? Вряд ли как личность - но как духовный тип. Для Достоевского “между консервативным и революционным нет вообще никакого отличия: и то и то - западное. Такая душа смотрит поверх всего социального <…> Никакая подлинная религия не желает улучшить мир фактов <…> Что за дело душевной муке до коммунизма ? Религия, дошедшая до социальной проблематики, перестает быть религией. Однако Достоевский обитает уже в действительности непосредственно предстоящего религиозного творчества <…> его Христос, которого он неизменно желал написать, сделался бы подлинным Евангелием <…> Подлинный русский - это ученик Достоевского, хотя он его и не читает, хотя - и также потому - что читать не умеет. Он сам - часть Достоевского. Если бы большевики <…> не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих тою же дорогой…”
Вот это и есть пророчество Шпенглера о русском народе и дальнейших судьбах русской революции - абсолютно не сбывшееся, показавшее ограниченность его подходов. Но вот заключение о Достоевском, вообще всей главы о России:
“Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, но в виду имел Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию”.
Для понимания так выстраиваемой Шпенглером перспективы нужно вспомнить некоторые его основоположения. Для него постцивилизационное будущее будет вообще началом некоей новой предыстории, ходом и движением с азов. Он считает, что таким шансом начать что - то поистине новое, небывалое в доселе протекшей истории обладают именно русские, избавившиеся от петровского псевдоморфоза. В частности, и христианство они увидят и покажут по - новому - ибо, как уже было сказано, на Западе настоящего христианства не было. Русские воплотят в новом культурном облике Иоанново христианство, говорит Шпенглер. Здесь нужно сказать о его понимании христианства вообще.
“Если фаустовский человек, сила, опирающаяся на саму себя, - пишет Шпенглер, - в конечном счете принимает решения даже относительно бесконечного, если аполлонический человек, как одно тело среди многих других, решает лишь относительно самого себя, то магический человек с его духовным бытием является лишь составной частью пневматического (то есть духовного. - Б. П.) “мы”, которое, спускаясь сверху во все, до чего ему есть дело, остается повсюду одним и тем же. Как тело и душа он принадлежит лишь самому себе; однако в нем пребывает нечто иное, чуждое и высшее, и потому он со всеми своими воззрениями и убеждениями ощущает себя лишь членом консенсуса, со - гласия, каковое со-гласие в качестве излияния божественного исключает не то что ошибку оценивающего “я”, но даже саму возможность его существования. Истина для магического человека - нечто совершенно иное, чем для нас <…> Бессмысленно даже хотя бы только помышлять о собственной воле, ибо воля и мысль в человеке - это уже действия, производимые в нем божеством”.
Русскому читателю более чем понятно, о чем здесь написано: да о русской пресловутой соборности - теме, бывшей основной чуть ли не для всей отечественной философии, от Хомякова до С. Трубецкого, Бердяева и Бахтина. В этой теме действительно вскрыта духовная ориентация русских. Хорошо это или плохо - вот эта ориентация ? Для Шпенглера такого вопроса как бы не существует, он не оценивает, а описывает. Этот вопрос должны решить для себя мы сами. Но Шпенглер, конечно, в дальнейших описаниях дает богатый материал для возможных оценок.
Одной из характеристик магического сознания, как уже было сказано, является консенсус и отсюда проистекающее убеждение, что ошибки в нем быть не может, или, как пишет Шпенглер: “Поскольку община основывается на консенсусе, ошибиться в отношении духовных предметов она не способна”. Он приводит слова Мухаммеда: “Мой народ никогда не может быть согласным в заблуждении”. Важнейшее в магических религиях - существование Священного Текста, Слова. “Коран” по - арабски - “чтение”. Таким Кораном претендовало быть в христианстве четвертое, Иоанново Евангелие (а русские создадут в будущем именно Иоанново христианство, пишет Шпенглер). И важнейшая черта этого Текста, Слова, Корана - та, что “единственно строго научный метод, оставляемый неизменным Кораном дальнейшему развитию мнений, - это комментирующий”.
Во всем этом трудно не узнать недавнего русского - советского - прошлого. Это же марксизм играл в СССР роль такого Корана, и позволялось его только комментировать, а не развивать или, того хуже, ревизовать. А насчет консенсуса - так тут можно вспомнить не только соборность, но и, к примеру, слова Троцкого, звучавшие приблизительно так: “Партия не может ошибаться, потому что история не создала другого инструмента истины”. Все это я говорю к тому, что в большевицком периоде русской истории можно усмотреть не только бунт подонков западничества, но и некую трансформацию основной русской “магической” установки. И тогда возникает сомнение в дальнейших прогнозах Шпенглера: вправду ли русские неграмотные читатели Достоевского прогонят большевиков? (Или, осовременивая вопрос, прогнали ли?) Гнать-то некуда, “чертогона” не получается, бесы - внутри, а не экспортированы Западом, и этому Западу, цивилизации вообще русским противопоставить нечего, кроме того же “консенсуса” и вытекающих из него последствий. О каком Иоанновом христианстве в будущем России можно говорить, если черты именно такого рода религиозности способствовали падению в большевицкую пропасть?
Именно на примере русской истории начинаешь задумываться о правомочности и эвристичности методов Шпенглера. Возникает тема анти-Шпенглера: о цивилизации не как об усыхании культуры и движении к концу истории, а как о новом плодотворном этапе эволюции человечества, ступившего на путь единения, общей судьбы. И нужно постараться увидеть подлинное место России в этом процессе.
На сайте: http://culturolog.ru/content/view/3749/70/