Щербина Ф.А. «В поход с Добровольческой армией»
Щербина Ф.А.
«Пережитое, передуманное и осуществленное»
Том 4-й
«В поход с Добровольческой армией»
(отрывок)
стр. 327-357
I
Меня спрашивают, почему я, старый казак, всегда державшийся точки зрения казачьего демократизма и народоправства, и старый писатель, проработавший сорок пять лет в литературе, не дал до сих пор хотя бы кратких заметок о пути, пройденном мной с Добровольческим отрядом и приведшим на кубанскую голгофу народного героя - Лавра Георгиевича Корнилова.
Я решил это сделать; написал предшествующий период, перечитал и тяжело вздохнул, но не потому, что он тяжеловат по своей конструкции, а потому что с написанными строками соединена в моей памяти такая уйма человеческого горя и страданий, при одной мысли о которой рука дрожит, и перо, как живое существо, прыгает по бумаге.
И в отряде ко мне часто обращались с вопросом, веду ли я путевые заметки, и когда я отвечал отрицательно, на меня удивлённо и косо смотрели. Человек, причастный к печати, и не пишет путевых заметок!
Странно.
Но никто не спросил меня, почему я не веду заметок. Я сумел бы, конечно, это сделать, но физически не мог. Рука не поднималась вести протоколы о том, как лилась кровь человеческая, как катастрофически сплеталась гигантская сеть человеческого горя и страданий, как люди были то ангелами-хранителями, то убийцами и зверями.
Трудно писать протоколы о гражданской войне живому человеку, с обнажёнными нервами, и страшны не картины смерти и безобразий человека, а страшно за человека, страшно при одной мысли о том, до чего он дошёл.
И сейчас, когда я пишу эти строки, у меня сердце болит, и на глазах невольно выступают слёзы от сверлящих голову представлений о том, как это люди, созданные по образу и подобию Божьему, озверели до неузнаваемости.
Да будут прокляты те логика и мышление, которые привели людей к ужасам войны и к позору русского междоусобия!
От почему я не писал и не мог писать заметок, протоколируя то, что так резко расходилось со взглядом на человека как на высшее в окружавшей меня природе существо.
Я так делал, поэтому от точной передачи «данных о пути следования Добровольческой армии», быть может, понесу погрешности в подробностях, ошибусь в днях и числах, переставлю названия местностей, но в мою память глубоко запали некоторые истории, особенно сильно волновавшие меня и заставлявшие задумываться над бренностью человеческого существования.
Итак, я попытаюсь возможно правдивее передать отдельные эпизоды из пережитого и начну с того, как попал я в Добровольческий отряд.
II
Попал я в Добровольческую армию случайно, даже неожиданно.
Могло быть, конечно, иначе, но обстоятельства распорядились.
В половине февраля этого года я прикован был к постели инфлюэнцией. Острое течение болезни совпало со жгучими днями ожидаемого нашествия большевиков на Екатеринодар, и я не мог ни встать, ни ходить именно в то время, когда слухи о неизбежности сдачи Екатеринодара большевикам становились с каждым днём всё упорнее и упорнее. Создалось безвыходное положение лично для меня. Без риска на усиление и худой исход болезни я не мог ни выйти из дому, ни двинуться в путь, а между тем близкие люди и я лично были убеждены, что и оставаться мне в Екатеринодаре никак нельзя.
Уходить нужно было по очень понятной причине - жить хотелось. Но как и в каком виде следовало устроить этот уход? Решение данного вопроса было делом нелёгким. На активную, с оружием в руках, борьбу с большевиками я не был способен по многим причинам.
Нужно было скрыться, стушеваться, сойти на нет мне, человеку известного возраста, убеждений и положения, тяжело и некрасиво. Однако инстинкт самосохранения, жажда жизни требовали занять это, несомненно, если не унизительное, то, во всяком случае, некрасивое положение. И я решился.
На моё счастье, попался товарищ, пожелавший разделить свою участь со мной, человек здоровый и знакомый с жизненными неудобствами, в лице А.Н. Добренко. Решено было «улетучиться из Екатеринодара» вместе. Путь - переезд через Папайский посёлок в Черноморскую губернию.
Утром того дня, в который Добровольческий отряд вышел из Екатеринодара, мы явились на вокзал с котомками в руках и отсюда отправились по железной дороге в отряд Чекалова, стоявший на железнодорожном пути за ст. Афипской.
Всё это делалось как бы в порядке вещей. Ничто, казалось, не выходило из обычных рамок жизни. Но с первым шагом вступления в отряд с глаз спала повязка этой повседневной ординарщины. Сразу почувствовалась обстановка смерти и борьбы за жизнь с помощью оружия и грубой физической силы.
Трудно передать процесс ощущений в первый момент переживания представлений о неминуемом вступлении в ту полосу жизни, где царит смерть, всё окрашивает в яркие цвета кровь, и терзают ухо, с одной стороны, грохот выстрелов и бряцание оружия, а с другой - стоны раненых и окрики ранящих. Лично мне не рисовались эти сцены, несмотря на то, что налицо было всё - и пушки, и ружья со штыками, и люди, готовые каждую минуту воспользоваться всем этим. Но мне было больно, как-то не по себе при мысли о том, что следует или придётся по необходимости и стрелять, и убивать, и калечить людям людей.
В этом до жути удручённом состоянии я невольно заинтересовался двумя рослыми здоровыми казаками. Высокий рост, плотное сложение, умеренная поступь, браво закрученные усы и то выражение добродушия, которое так свойственно людям физически мощным, силачам, произвели на меня прекрасное впечатление. Глядя на этих людей, как-то само собой «сползало» с души чувство горечи и обиды за враждующих и истребляющих друг друга людей. «Вот кому можно позавидовать!» - думалось мне.
Я познакомился с добродушными силачами. В разговоре с ними пришлось упомянуть о цели посещения нами отряда. Оказалось, что мы не могли осуществить задуманного плана. Большевики накануне заняли станицу Ильскую и Папайский посёлок, убили станичного атамана и нескольких казаков.
- А вы вот что сделайте: поступайте до нас в гайдамаки. Если потребуется, то проберёмся, куда угодно.
И казаки передали мне, что их восемь человек, все они жители станицы Абинской и решили образовать гайдамацкую партию. Будут жить в лесу, преимущественно на Папайке, начали посещать Абинскую и другие станицы, чтобы поддерживать связь с казаками, живущими там, и следить за ходом дела - за появлением и деятельностью большевиков, за иногородними, сочувствующими большевикам и переходящими в их ряды.
- Мы будем следить за ними, как следим на охоте за кабанами, волками и другими зверями. Увидим, что пашут нашу землю, и пулей оторвём от плуга. Выедут убирать траву или хлеб, будем бить, как кабанов. Не позволим наше добро у нас отнимать.
Я слушал гайдамаков и ловил себя, как преступника, на расположении духа. Странное обстоятельство: мне как бы передавался тот объективизм преступных деяний - убийства людей людьми, которым дышала речь моего собеседника, я не умею вам объяснить, как это случилось, но в моей психике невольно встал в полном своём объёме вопрос: кто прав и кто виноват в этой взаимной борьбе и взаимном посягательстве на жизнь и имущество людей? И невольно, с содроганием и болью в сердце, я понял, что вступил в полосу стихийных увлечений народной массы. Это то состояние людей, при котором бессильны всякие советы, уговаривания и проповеди о милосердии и любви к людям.
Итак, первый шаг по направлению к собственному спасению натолкнулся на огромную глухую стену человеческой розни и междоусобия.
III
Поезд со станции Афипской пришёл в Екатеринодар вечером около семи часов, и в нашем распоряжении осталось два часа до ухода Добровольческого отряда из города. В это короткое время А.Н. Добренко успел купить присмотренную раньше линейку и достать лошадь, обнаружившую впоследствии чудеса силы и выносливости.
Решено было уйти в станицы в другом направлении. Ближайшим пунктом избрана была Елизаветинская. Туда отправилось несколько человек местных казаков верхами на лошадях. В сопровождении этих спутников и решено было двинуться в путь.
Но в тот самый момент, когда нужно было выехать из города, неожиданно для нас обнаружилось, что ближайшая к Елизаветинке станица Марьянская занята большевиками и что наши спутники ускакали, не дождавшись нас.
Куда ехать - я начал колебаться в окончательном решении. Голова усиленно работала над вопросами, которыми я боялся делиться со своим спутником, да и некогда было. Меня мучила мысль, как я поставлю себя в условия, при которых придётся быть свидетелем, а может быть, и участником того, как люди калечат и истребляют друг друга. Жутко, не по себе становилось от этих дум и их беспорядочного течения в голове. Рассудок говорил, что не время решать эти колоссальной важности вопросы, а на сердце было тяжело и, что называется, сосало под ложечкой.
Несомненно, что на это известную долю влияния имело и моё болезненное состояние. Помнится, что на поставленные неоднократно вопросы А.Н. Добренко: «Куда же мы отправимся?» - я отвечал сбивчиво и неопределённо.
Мы ехали по городу, тем не менее, по направлению к выезду в станицу Елизаветинскую. Мимо нас с шумом и грохотом катились какие-то повозки и спешили люди.
- Кто это? И куда они едут? - спрашиваю я своего спутника и, узнав, что это «хвосты отряда, уходящего из города», я неожиданно меняю направление своих мыслей. Отряд - сила, у отряда есть пушки, ружья, конница, пехота. Ясно, что если и искать где спасение от смерти, то за спиной отряда. Как же не пришло мне в голову раньше это соображение? Я удивлялся даже своей простоватости.
Высокие соображения о тёмных сторонах междоусобий, человекоубийства и вражды людей как-то поблекли в голове сами собой. На первый план стал всплывать инстинкт самосохранения, жажда жизни. Эгоистические побуждения оказались сильнее альтруистических чувств. За представлениями о пушках, зарядах и вооружённых людях рисовалась ясными красками полоса: «С ними я жив буду». Я поймал себя на этой мысли, как преступника, и сразу решил то, что подставляла жизнь.
- Едем за отрядом, - сообщил я своё решение А.Н. Добренко.
Лошадь была направлена в противоположную сторону, и мы стали догонять «хвосты» Добровольческого отряда.