«Он единственный понимал, что эта природа
- не христианская природа, что она вне христианства, что этот пейзаж не отражал лик Христа, он был образом вселенной без Бога, где люди обречены страдать в одиночестве и без надежды, он единственный понимал, сколько тайны в истории и жизни неаполитанцев и как мало история и жизнь зависит от воли людей.
Среди моих американских друзей было много молодых, умных, образованных и отзывчивых людей, но они презирали Неаполь, Италию и Европу, они презирали нас, потому что считали, что мы сами ответственны за наши несчастья и беды, за нашу подлость, за наши преступления и предательства, за наш позор. Они не понимали, сколько загадочного, неподвластного человеческому разуму было в нашей низости и в наших бедах. Некоторые говорили:
- Вы - не христиане, вы - язычники.
И на этом ставили точку, точку презрения. Я любил Джека потому, что он единственный понимал, что слова «язычники» недостаточно, чтобы объяснить таинственные, глубокие и древние причины нашего страдания; что наша нищета, наши бедствия, наш стыд и наше поведение в горе и радости, да и сами причины нашего величия и нашей низости - вне христианской морали.
И хотя он называл себя картезианцем и делал вид, что доверяет всегда только разуму и полагает, что разум способен проникнуть в суть вещей и все объяснить, его отношение к Неаполю, Италии и Европе было замешено на уважении и недоверии одновременно. Как и для всех американцев, Неаполь стал для него неожиданным и болезненным открытием.
Он верил, что явился в мир, где царит разум, в мир, созданный человеческим сознанием. Но неожиданно очутился в стране чудес, где не разум и не сознание, а, казалось, темные подземные силы управляют людьми и их делами…
- Неаполь, - говорил я ему, - самый загадочный город Европы, единственный город античного мира, не погибший, как Троя, Ниневия или Вавилон. Единственный в мире город, не погрузившийся на дно в грандиозном крушении античной цивилизации. Неаполь - это Помпеи, которым случилось остаться непогребенными. Это не город - это мир. Древний, дохристианский мир, оставшийся нетронутым в пространстве современного мира. Вы не могли выбрать во всей Европе более опасное для высадки место. Ваши танки рискуют погрузиться в трясину древности, как в зыбучие пески. Если бы вы высадились в Бельгии, в Голландии или в Дании, да и в той же Франции, ваш научный подход, ваша техника, ваше несметное материальное богатство принесли бы вам победу не только над немецкой армией, но и над духом Европы, над той иной, тайной Европой, мистическим образом и призраком во плоти которой является Неаполь. Но здесь, в Неаполе, ваши танки, ваши пушки, ваша техника вызывают улыбку. Железяки. Ты помнишь, Джек, слова неаполитанца, что в день вашего вступления в город смотрел на прохождение бесконечных танковых колонн по улице Толедо? «Добрые железяки!» Ваше особое американское человеколюбие здесь, едва проявившись, стало для вас опасно уязвимым. Вы всего-навсего большие дети, Джек. Вы не сможете понять Неаполь, вы не поймете его никогда».
«И, однако, все, чего касались эти чудесные солдаты, сразу же разлагалось. Несчастные жители освобожденных стран, едва пожав руки своим освободителям, начинали гнить и вонять. Достаточно было союзному солдату высунуться из своего джипа, улыбнуться, потрепать мимоходом щечку девушке, чтобы та, хранившая до того момента чистоту и достоинство, сразу превращалась в проститутку. Стоило ребенку сунуть в рот подаренную американцем карамельку, как его невинная душа начинала разлагаться.
Сами освободители были поражены и обеспокоены такой напастью. «Человеку свойственно сочувствие к страданиям», - писал Боккаччо в своем вступлении к «Декамерону», говоря о страшной чуме во Флоренции в 1348-м. Но союзные солдаты, особенно американцы, перед лицом страшного зрелища неаполитанской чумы сочувствовали не столько несчастному люду Неаполя, сколько себе самим.
Потому что уже давно в их добрых, наивных душах зародилось подозрение, что страшная зараза была в их честных, робких улыбках, в их полных человеческой симпатии взглядах, в их ласковом обращении. Чума была в их сострадании, в самом их желании помочь обездоленному люду, облегчить его мучения, оказать содействие в великом несчастье. Зараза была в той самой руке, что братски протянулась к побежденному народу.
Может, было предначертано свободе в Европе родиться не от освобождения, а от чумы. Может, было назначено, что подобно тому, как освобождение родилось из мучений рабства и войны, так и свобода должна родиться из новых, страшных страданий, от чумы, принесенной освобождением. Свобода стоит недешево. Много дороже, чем рабство. И ее не оплатишь ни золотом, ни кровью, ни более высокими жертвами, а только подлостью, проституцией, предательствами, всей грязью человеческой души».
«Есть большая разница между борьбой, чтобы не умереть, и борьбой, чтобы жить. Когда люди борются, чтоб не умереть, они сохраняют свое достоинство, ревниво и ожесточенно защищают его все: и мужчины, и женщины, и дети. Мужчины не склоняют головы. Они уходят в горы, в леса, живут в пещерах, дерутся с захватчиками как волки. Борются, чтобы не умереть. Это законная, достойная, благородная борьба. Женщины не предлагают на рынке свое тело, чтоб купить губную помаду, шелковые чулки, сигареты или хлеб. Страдают от голода, но не продаются. Не продают своих мужчин врагам. Предпочитают видеть своих детей умирающими от голода, но не продаваться самим и не продавать мужчин. Только проститутки продаются врагу.
До освобождения у всех народов Европы было удивительное чувство собственного достоинства. Они дрались, не склоняя головы. Сражались, чтобы не умереть. А когда люди сражаются, чтобы не умереть, они хватаются со всей силой отчаяния за все то, что составляет живое и вечное в жизни человека, то благородное и чистое, что есть в жизни: достоинство, гордость и свободу. Они борются за спасение собственных душ.
Но после освобождения люди стали бороться, чтобы жить. Ничего нет унизительнее и страшнее, чем эта постыдная необходимость бороться за существование. Только за существование. Только за собственную шкуру. Это уже не борьба против порабощения, за свободу, за человеческое достоинство, за честь. Это - борьба с голодом. Борьба за кусок хлеба, за тепло, за тряпку, чтоб укрыть детей, за охапку соломы, чтоб прилечь».
Малапарте "Шкура".
Среди моих американских друзей было много молодых, умных, образованных и отзывчивых людей, но они презирали Неаполь, Италию и Европу, они презирали нас, потому что считали, что мы сами ответственны за наши несчастья и беды, за нашу подлость, за наши преступления и предательства, за наш позор. Они не понимали, сколько загадочного, неподвластного человеческому разуму было в нашей низости и в наших бедах. Некоторые говорили:
- Вы - не христиане, вы - язычники.
И на этом ставили точку, точку презрения. Я любил Джека потому, что он единственный понимал, что слова «язычники» недостаточно, чтобы объяснить таинственные, глубокие и древние причины нашего страдания; что наша нищета, наши бедствия, наш стыд и наше поведение в горе и радости, да и сами причины нашего величия и нашей низости - вне христианской морали.
И хотя он называл себя картезианцем и делал вид, что доверяет всегда только разуму и полагает, что разум способен проникнуть в суть вещей и все объяснить, его отношение к Неаполю, Италии и Европе было замешено на уважении и недоверии одновременно. Как и для всех американцев, Неаполь стал для него неожиданным и болезненным открытием.
Он верил, что явился в мир, где царит разум, в мир, созданный человеческим сознанием. Но неожиданно очутился в стране чудес, где не разум и не сознание, а, казалось, темные подземные силы управляют людьми и их делами…
- Неаполь, - говорил я ему, - самый загадочный город Европы, единственный город античного мира, не погибший, как Троя, Ниневия или Вавилон. Единственный в мире город, не погрузившийся на дно в грандиозном крушении античной цивилизации. Неаполь - это Помпеи, которым случилось остаться непогребенными. Это не город - это мир. Древний, дохристианский мир, оставшийся нетронутым в пространстве современного мира. Вы не могли выбрать во всей Европе более опасное для высадки место. Ваши танки рискуют погрузиться в трясину древности, как в зыбучие пески. Если бы вы высадились в Бельгии, в Голландии или в Дании, да и в той же Франции, ваш научный подход, ваша техника, ваше несметное материальное богатство принесли бы вам победу не только над немецкой армией, но и над духом Европы, над той иной, тайной Европой, мистическим образом и призраком во плоти которой является Неаполь. Но здесь, в Неаполе, ваши танки, ваши пушки, ваша техника вызывают улыбку. Железяки. Ты помнишь, Джек, слова неаполитанца, что в день вашего вступления в город смотрел на прохождение бесконечных танковых колонн по улице Толедо? «Добрые железяки!» Ваше особое американское человеколюбие здесь, едва проявившись, стало для вас опасно уязвимым. Вы всего-навсего большие дети, Джек. Вы не сможете понять Неаполь, вы не поймете его никогда».
«И, однако, все, чего касались эти чудесные солдаты, сразу же разлагалось. Несчастные жители освобожденных стран, едва пожав руки своим освободителям, начинали гнить и вонять. Достаточно было союзному солдату высунуться из своего джипа, улыбнуться, потрепать мимоходом щечку девушке, чтобы та, хранившая до того момента чистоту и достоинство, сразу превращалась в проститутку. Стоило ребенку сунуть в рот подаренную американцем карамельку, как его невинная душа начинала разлагаться.
Сами освободители были поражены и обеспокоены такой напастью. «Человеку свойственно сочувствие к страданиям», - писал Боккаччо в своем вступлении к «Декамерону», говоря о страшной чуме во Флоренции в 1348-м. Но союзные солдаты, особенно американцы, перед лицом страшного зрелища неаполитанской чумы сочувствовали не столько несчастному люду Неаполя, сколько себе самим.
Потому что уже давно в их добрых, наивных душах зародилось подозрение, что страшная зараза была в их честных, робких улыбках, в их полных человеческой симпатии взглядах, в их ласковом обращении. Чума была в их сострадании, в самом их желании помочь обездоленному люду, облегчить его мучения, оказать содействие в великом несчастье. Зараза была в той самой руке, что братски протянулась к побежденному народу.
Может, было предначертано свободе в Европе родиться не от освобождения, а от чумы. Может, было назначено, что подобно тому, как освобождение родилось из мучений рабства и войны, так и свобода должна родиться из новых, страшных страданий, от чумы, принесенной освобождением. Свобода стоит недешево. Много дороже, чем рабство. И ее не оплатишь ни золотом, ни кровью, ни более высокими жертвами, а только подлостью, проституцией, предательствами, всей грязью человеческой души».
«Есть большая разница между борьбой, чтобы не умереть, и борьбой, чтобы жить. Когда люди борются, чтоб не умереть, они сохраняют свое достоинство, ревниво и ожесточенно защищают его все: и мужчины, и женщины, и дети. Мужчины не склоняют головы. Они уходят в горы, в леса, живут в пещерах, дерутся с захватчиками как волки. Борются, чтобы не умереть. Это законная, достойная, благородная борьба. Женщины не предлагают на рынке свое тело, чтоб купить губную помаду, шелковые чулки, сигареты или хлеб. Страдают от голода, но не продаются. Не продают своих мужчин врагам. Предпочитают видеть своих детей умирающими от голода, но не продаваться самим и не продавать мужчин. Только проститутки продаются врагу.
До освобождения у всех народов Европы было удивительное чувство собственного достоинства. Они дрались, не склоняя головы. Сражались, чтобы не умереть. А когда люди сражаются, чтобы не умереть, они хватаются со всей силой отчаяния за все то, что составляет живое и вечное в жизни человека, то благородное и чистое, что есть в жизни: достоинство, гордость и свободу. Они борются за спасение собственных душ.
Но после освобождения люди стали бороться, чтобы жить. Ничего нет унизительнее и страшнее, чем эта постыдная необходимость бороться за существование. Только за существование. Только за собственную шкуру. Это уже не борьба против порабощения, за свободу, за человеческое достоинство, за честь. Это - борьба с голодом. Борьба за кусок хлеба, за тепло, за тряпку, чтоб укрыть детей, за охапку соломы, чтоб прилечь».
Малапарте "Шкура".