Выдержки из старого молескина
Lundi / Dé Luain
В Париже утро понедельника, час до рассвета. Время, когда начинают беспокойно ворочаться в постели мелкие клерки, в ожидании звонка будильника, жженого кофе и вони метро. Клошар на бульваре Капусин спит на пороге бутика, натянув одеяло на голову, только грязные босые пальцы ног торчат с другого конца, табличка «ПОМОГИТЕ, ХОЧУ ЕСТЬ» предусмотрительно оставлена рядом. Усталые таксисты пережидают красный свет на пустых перекрестках. Эта неделя принесет забастовки, и пробки, и несколько клошаров, найденных мертвыми у канала Сан-Мартен. Погода почти солнечная, новости по пятому каналу не предвещают ураганов или птичьего гриппа. Немного любви и много крепкого кофе- и мы переживем новый день.
Mardi / Dé Máirt
Мы с моим миром идем гулять.
Когда в маленьком городке Бюлле, далеко-высоко в швейцарских горах, зимней ночью ты выходишь их дома и идешь, сворачивая, где попало, мимо домов со светом, пробивающимся из-за ставень, и наконец окончательно потеряешься, то через пару минут видишь огни автозаправки, тускло мерцающие и отраженные стеклами автосалона напротив. Это конец города, дальше шоссе, маленькие дома там и тут, через 30 минут направо и вверх- Грюйер. Но лучше не рисковать, дальнобойщики громыхают по этой дороге раз в десять минут, и кто знает, какая по счету это их звездная зимняя бессонная ночь за рулем. Поэтому ты вздыхаешь и поворачиваешь обратно, по пустым обледенелым улицам. Можно и через лес, но он спит под снегом, иногда выдыхая во сне, как облачка пара, приснившихся ему существ.
Здесь, в Париже, даже если не знаешь, куда ведет Рю Рукетт, знаешь, что выйдешь к Вольтер, ну или куда-то около. Знаешь, что бульвар Вольтер упирается одной стороной в Републик, другой- в Насьен. И даже после этого будут километры других улиц и бульваров, освещеных грязно желтым светом фонарей, с бесконечными магазинами, прачечными, ресторанами, попрошайками, станциями метро.
Я иду по грязно-желтым улицам, нищета и грязь Парижа в этом свете кажутся еще уродливее, но честнее. Ночь посылает мне навстречу странных созданий, которых, наверное, материализует мое сознание под софитами уличных фонарей. Мужчина лет пятидесяти с лысиной, как у Юлия Цезаря, в пышной юбке и коричневых шерстяных колготках, пузырящихся на коленях. Видит ли его еще кто-то? Откуда здесь, в Париже XXI, века колготки моего постосоветского детства?
На площади Бастилии, на расстеленном покрывале, сидит стайка молдавских цыган. Одна девочка лет 18 на вид в надвинутом на глаза платке качает с остервенением чумазого младенца. Безумный взгляд в никуда, качается взад-вперед словно в припадке. Рядом, в телефонной будке, расположились на ночь две ее товарки, галдят, ругаются, чистят банан, дают подзатыльники снующим рядом детям. Я прохожу мимо, высыпав им на ладони горсть конфет, приберегаемых всегда на этот случай. За мной долго летит радостный гвалт на непонятном языке.
Возвращаюсь домой, из-за батареи обиженно торчит кожистый хвостик домового. Я с запоздалым раскаянием мою посуду, навожу порядок и наливаю в блюдечко молока. Домовому здесь неуютно, он даже не показывается на глаза, только нарочито шумно сопит и возится по ночам, чихая от задиванной пыли. Ему больше нравилось там, высоко в горах, где я приходила домой, принося запах мороза зимой, или чернозема весной, или клевера и коров летом. Я знаю, что по ночам он часто залезает в мою туфельку, обнюхивает край моего пальто и недовольно морщится и фыркает. Его тревожат эти неправильные запахи, эти странные звуки за окном. Он старается свить себе гнездо на зиму из тапочка, шерстяного носка и всего, что плохо лежало и попало к нему за батарею, но этот городской запах нервирует его и не дает заснуть. Поэтому перед сном я всегда говорю вслух. Для него, а может быть и для себя: «Потерпи еще недолго. Когда-нибудь, мы вернемся домой».
Mercredi / Dé Céadaoin
Если вы когда-нибудь сидели сладким летним вечером с вашей нежной подругой на террасе кафе Рима, Парижа, Милана или какого-нибудь другого европейского города, где вкусен кофе, томны взгляды, и пахнет деньгами, то вы помните этот неловкий момент, когда к вашему столику приближаются смуглые индусы и, блестя зубами, жестами предлагают купить для вашей спутницы розу. И наступает напряженная пауза, когда вы думаете, что замученный цветок этот не стоит таких денег, за ту же сумму можно купить розу, яркую, как картины Матисса и размером с чайное блюдце, а эта страдалица через час поникнет, через два уже уронит лепестки. Индус стоит у столика уже минуту с розой в руке, безмятежно улыбаясь и кивая, ваша спутница отводит глаза и пауза так затягивается, что вы купите уже все, что угодно, лишь бы он исчез из этого мира фарфоровых чашек и официантов в накрахмаленных передниках и оставил вас в покое, черт побери.
Вы когда-нибудь задумывались, где они живут, эти индусы?
Дюжина таких смуглых и белозубых живет со мной в одном доме. Вечером они выходят из дома с охапкой цветов, возвращаются ближе к часу ночи обычно с тем же количеством. Я всегда спрашиваю себя, сколько им удается продать и на что они живут. Может быть, они варят бульон из оставшихся роз, когда дела идут совсем плохо. И от этого их тела так сухощавы, словно статуэтки чтимых ими божеств. И может быть, летом за ними летят стаи пчел, обманутых исходящих от них ароматом. Шутка ли- питаться бульоном из роз.
Однажды поздней ночью или ранним утром мы столкнулись в подъезде с одним из этих безымянных вездесущих торговцев. Я несла большой бумажный пакет с душистыми яблоками и предложила ему одно. Он в ответ подарил мне две розы, которые простояли почти неделю, не уронив ни одного лепестка.
Покупайте розы, друзья. Вдруг за каждую вы покупаете себе неделю вечной жизни.
Jeudi / Déardaoin
Утро четверга. Я пришла в офис рано, около половины девятого. В это время обычно нет никого, поэтому я включаю кофеварку, открываю настежь окна и мягкой рысью прохожу по всем бюро, из одной двери в другую. Здесь «маркетинг», они сегодня будут поздно, одна из бывших специалистов вчера родила девочку весом 3.500, назвали Чарли, мама и малышка чувствуют себя хорошо, а у маркетологов сегодня будет болеть голова.
Под рабочими столами стоят лодочки на каблуках, простые черные лодочки на шпильке, высота которой регламентирована уставом. На работу номальная француженка приходит в балетках, поэтому этот трогательный элемент корпоративного рабства остается в офисе. Туфли Селин вразвалочку под стулом, где она их сбросила, не глядя. Туфли Корали- носок к носку, стажерка Люси сунула их в ящик стола, откуда теперь торчит один каблук. Набойки стоптаны, еще пару дней и она побежит в мастерскую обуви на первом этаже, где девочкам бесплатно, а мужчинам по двойному тарифу.
Я смотрю на эти туфельки в пустом офисе, и меня охватывает неожиданное спокойствие. Я выпиваю кофе, один, другой, распечатываю утренние отчеты.
Помещение заполняется людьми, они несут под мышкой промасленные бумажные свертки, в которых по запаху угадываются еще теплые круассаны.
Они включают компьютеры, отключают автоответчики, заваривают чай, кофе, начесывают волосы, поправляют галстуки, обмениваются новостями. На лицах отблеск близких выходных, за окном в огромные грузовики сбрасывают стеклянные отходы, и сквозь привычный утренний грохот люди перебрасываются привычными утренними фразами.
-Как дела?
-Да ничего. Как метро этим утром?
-Застрелиться можно. Забастовки. Как на твоей линии?
-Да ничего, вроде вовремя добрался. А правда, Алекс вчера родила?
Я смотрю в окно и думаю о том, что даже в этом городе рождаются дети. Беру кусочек круассана, которым меня угостили, и крошу чуть-чуть на подоконник.
Люди успевают думать об инфляции, забастовках, загрязнении воздуха, кризисе в Греции, неделе моды, концерте Скорпионз, президенте Саркози, иногда даже чуть-чуть о детях. Но почему-то никто не думает об аистах, у которых выдалась горячая ночка. Которым нужно доставить свой бесценный груз, несмотря на непогоду, забастовки в метро, инфляцию и неудачную прическу жены Саркози.
Я крошу булочку на подоконник и смотрю с надеждой в серое небо.
-Кристина, закрой окно, пожалуйста. Дует...
Vendredi / Dé hAoine
Ноябрьский туман прокрался в город. Он мягко обволакивает афиши, указатели и светофоры, размывает очертания, прячет названия улиц и номера домов.
Париж словно погрузился на дно океана, где нет резких звуков, прямых линий и яркого света. Нет ни красоты, ни уродства, только жемчужно-серое облако, из которого может появиться болезненного вида мужчина с длинными волнистыми волосами и чахоточным румянцем и долго говорить о том, как невыносима парижская публика, что они падки на сенсацию, а в музыке ничего не понимают, kurwa. Затем он исчезнет за воротами Пер-Лашез, оставив вас, внезапно продрогших, озираться в поисках такси.
Мы, пьяные и счастливые, возвращаемся домой пешком, метро еще не открыто, такси не найти. Мы добираемся до дома, и, оставляя снятую одежду на полу, от холодильника и до спальни, падаем в кровать и засыпаем тем сном, которым спят беззаботные пьяницы, для которых 40, дети и рассрочка менее реальны, чем премьера Альмодовара, выставка Бертона и ура-пятница.
В пьяной пятиутренней полудреме, я вылизываю твой мех шершавым языком. Мы волки, мы в логове, здесь нас не найдут. Мы не боимся тумана и сырости, мы сами- дети болот и ноябрьских дождей. Я подбираю волосы, в которые ты закутался, как в семь покрывал саломеи, и проваливаюсь в запутанные сны.
В этих снах нам всегда 27, дома вечный беспорядок, пустой холодильник и полная пепельница, пахнет сандалом, задутыми свечами и марихуаной.
А туман помотается по пустым предрассветным улицам, и уйдет за город, на болота, спать на мшистых кочках, вдали от смрада города, пахнущего мочой, бензином и сыростью.