Московские вышиватники
Московские вышиватники появились лет за десять до киевских и были тогда предметом смеха.
Константин Аксаков, славянофил, начал носить русское платье. Оно состояло из боярской шапки мурмолки, боярско-крестьянской куртки зипуна, крестьянской косоворотки или красной рубахи и купеческо-мещанских смазных сапог. Основой образа служила борода.
Теоретически есть антология «Славянофильство: pro et contra», но я воспользовался источниками:
- Аксаков Константин Сергеевич. Стихотворения
- maysuryan Ещё к юбилею К. Аксакова. Страсти по зипуну и мурмолке
- Лотман Л. М. Тургенев, Достоевский и литературная полемика 1845 года
Мемуары за 1840-е годы.
Иван Панаев, западник. Литературные воспоминания. Часть вторая (1839-1847). Глава I.
Между отцом и сыном существовала самая нежнейшая привязанность, обратившаяся впоследствии в несокрушимую дружбу, когда отец под влиянием сына постепенно принимал его убеждения, со всеми их крайностями. Старик Аксаков в последние годы отпустил бороду и ходил в русском кафтане с косою рубашкою, каким он изображен в «Портретной галлерее» г. Мюнстера. Портрет этот очень удачен.
<…>
- Пора нам сознать нашу национальность, а сознать ее можно только здесь; пора сблизиться нам с нашим народом, а для этого надо сначала сбросить с себя эти глупые кургузые немецкие платья, которые разделяют нас с народом (и при этом Аксаков наклонился к земле, поднял свой сюртук и презрительно отбросил его от себя). Петр, отрывая нас от нашей национальности, заставлял брить бороды, мы должны теперь отпустить их, возвращаясь к ней… Так-то, Иван Иваныч! - сказал Аксаков в заключение, кладя свою широкую ладонь на плечо мое, когда я приподнялся с травы: - бросьте Петербург, переселитесь к нам… Мы славно заживем здесь. Не шутя, подумайте об этом.
Он натянул на себя узкий немецкий сюртук, который как-то неловко сидел на его коренастой фигуре, и мы отправились домой, когда уже солнце совсем село…
…Лет через пять после этого Константин Аксаков наделал в Москве большого шуму, появясь в смазных сапогах, красной рубахе и в мурмолке.
На одном бале (это было в сороковых годах) он подошел, говорят, к известной тогда в Москве по своей красоте К.
- Сбросьте это немецкое платье, - сказал он ей: - что вам за охота носить его? Подайте пример всем нашим дамам, наденьте наш сарафан. Как он пойдет к вашему прекрасному лицу!..
В то время как он с жаром говорил ей это, к ней подошел тогдашний московский военный губернатор князь Щербатов. Она заметила ему, что Аксаков уговаривает ее постоянно носить сарафан.
Князь Щербатов улыбнулся…
- Тогда и нам надо будет нарядиться в кафтаны? - возразил он не без иронии, взглянув на Аксакова.
- Да! - сказал К. Аксаков торжественным голосом, сверкнув глазами и сжав кулак, - и почему же не так?.. Скоро наступит время, когда все мы наденем кафтаны!
Князь Щербатов, при таком энтузиазме, поспешил удалиться.
- Что такое у Щербатова произошло с Аксаковым? - спросил кто-то у Чаадаева, бывшего свидетелем этой сцены.
- Право, я не знаю хорошенько, - отвечал Чаадаев, слегка улыбаясь, - кажется, Константин Сергеич уговаривал военного губернатора надеть сарафан… что-то вроде этого…
Александр Герцен, западник. Былое и думы. Ч. 4. Гл. XXX.
Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина, как рассказывал, шутя, Чаадаев.
Борис Чичерин, западник. Воспоминания. Москва сороковых годов.
Вне литературного круга на них смотрели как на чудаков, которые хотят играть маленькую роль и отличаться от других оригинальными костюмами.
А теперь - свидетельства современников.
Иван Аксаков, славянофил, - родным. 22 июля 1844 г.
Любопытно было бы мне знать: какое впечатление на крестьян произвел костюм Кости? Я думал, что он тщетно старался уверить их, что это костюм когда-то русский.
Александр Герцен - Николаю Кетчеру 10 октября 1844 г.
Аксаков в бороде, рубашка сверх панталон и в мурмолке и терлике ходит по улицам. Хомяков восхищается этим и ходит во фраке.
Константин Аксаков - Николаю Гоголю. Кон. августа - нач. сентября 1845 г. Сетовал, что ни одна из светских дам не пожелала сменить кринолин на сарафан.
Константин Аксаков. Монолог: Стихотворение. 1845 г.
Я надеваю Русскую одежду.
И имя самое мое теперь
Звучит мне как бы вновь
Всем Русским звуком.
Шевырев, славянофил - Гоголю. Октябрь 1845 г.
Но фантазия преобладает в нем иногда и увлекает его туда, куда не следует. Тем он вредит и прекрасным своим мыслям. Ты знаешь, что он решительно бородой и зипуном отгородил себя от общества и решился всем пожертвовать наряду.
Гоголь, общерус - Шевыреву. 20 ноября 1845 г.
Меня смутило также известие твое о Константине Аксакове. Борода, зипун и прочее… Он просто дурачится, а между тем дурачество это неминуемо должно было случиться. Этот человек болен избытком сил физических и нравственных; те и другие в нем накоплялись, не имея проходов извергаться. И в физическом и в нравственном отношении он остался девственник. <…> Он должен был неминуемо сделаться фанатиком, - так думал я с самого начала.
Иван Тургенев, западник. Помещик: Поэма. 1845 (опубл. 1846). Строфа XXVIII.
Превозносимый всем уездом
Дом обольстительной вдовы
Бывал обрадован приездом
Гостей нежданных из Москвы.
Чиновник, на пути в отцовский
Далекий, незабвенный кров
(Спасаясь зайцем от долгов),
Заедет… Умница московский,
Мясистый, пухлый, с кадыком,
Длинноволосый, в кучерском
Кафтане, бредит о чертогах
Князей старинных, о. . . . . .
От шапки-мурмолки своей
Ждет избавленья, возрожденья;
Ест редьку, - западных людей
Бранит - и пишет… донесенья.
Тургенев пародировал образ Аксанова и в устных импровизациях.
Аноним (Н. А. Некрасов?). Славянофил // Первое апреля: Альманах. 1846. Анекдот о славянофиле, которого народ по его необычайной одежде принял за иностранца. Виссарион Белинский, западник, перепечатал фельетон в своей рецензии на альманах.
Виссарион Белинский. Ответ «Москвитянину». 1847.
Петербургские журналы действительно подтрунивали над мурмолками, а московские журналы точно не подтрунивали над ними; но это не потому, чтоб мурмолки были смешны только в Петербурге, в Москве же были бы не смешны, а опять-таки потому только, что в Москве всего на все один журнал, да и тот родственный мурмолкам. А что над ними смеялись петербургские журналы - в этом нет ничего предосудительного для петербургских журналов…
Смеяться, право, не грешно
Над тем, что кажется смешно.
Иван Тургенев. Однодворец Овсянников: Рассказ. 1847.
А слыхали про Василья Николаича Любозвонова?
<…>
Человек он, вы знаете, молодой, недавно после матери наследство получил. Вот приезжает к себе в вотчину. Собрались мужички поглазеть на своего барина. Вышел к ним Василий Николаич. Смотрят мужики - что за диво! - Ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, - пьян, не пьян, а и не в своем уме. «Здорово, говорит, ребята! бог вам в помощь». Мужики ему в пояс, - только молча: заробели, знаете. И он словно сам робеет. Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское всё люблю… русская, дескать, у меня душа и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели. Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался… И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: всё книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, - ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит. Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, - видно, чуяла кошка, чье мясо съела! И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! Ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло - как вам доложить? сам господь не разберет, что такое вышло! Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его к своей особе и не требовал! В собственной вотчине живет, словно чужой. Ну, приказчик и отдохнул; а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся. И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, - а животы у них от страху так и подводит. Что за чудеса такие, батюшка, скажите?.. Или я глуп стал, состарелся, что ли, - не понимаю.
Константин Аксаков - Николаю Свербееву. 1848-1849 годы.
Я надел наконец Русское платье, с тем, чтоб никогда не скидавать его. <…> Я сделал это спокойно, свободно и серьёзно; но чем серьёзнее, тем твёрже. Себя не обманываю нисколько. Вижу ясно всю мелкость и утомительность, всю медленность борьбы, которую веду за русскую жизнь и самобытность против иностранного маскерада, против соблазна удобной роли обезьяны. Вижу, как заплыла наша народность и Русские начала светской общественной тиной. Знаю могущество этой тины, состоящее более всего в том, что это тина, а не гранит. Насмешки, сомнения, недоразумения - всё это мне знакомо. Но, со всем тем, я не смущаюсь и иду своей дорогой, подвигаясь хоть на волос. <…> Я вижу очень хорошо, что с подобным решением придется мне, верно, не знать семейного счастия. <…> Зипун, сарафан! Это почти такие же неодолимые препятствия, как для иных кровная вражда или разница состояний.
Николай Свербеев - Константину Аксакову. 1848-1849 годы.
Я всегда был уверен, что Вы наконец достигнете своей цели, что Вы наденете русское платье! Не знаю, поздравить ли Вас с этим подвигом? Нет, откровенность отношений наших этого не позволяет! <…> Вы отреклись от общества и внутренне и внешне! Но, отрекаясь от одной стороны - к какой же пристали Вы?.. Вышедши из Маскарада - в какую жизнь вышли Вы?.. Откланявшись в последний раз европейской шляпой обезьянам (так Вы нас называете), в сообщество каких людей вступили Вы??… Вы скажете на это: «Народ - моя сфера!». Но этот ответ гордый и решительный будет ошибочен… Народ Вас не знает… Он Вас не понимает и никогда не будет в состоянии понять, в силу какой мысли вы ищете себе места в его быте, в его среде, - и так Вы будете только духовно числиться в народе!… Вам теперь открывается странная дорога, никем ещё не пройдённая!… Доселе Вы также боролись и боролись постоянно - но Ваша борьба была борьба мысли с мыслию - ибо если Вы в убеждениях расходились с обществом, то во внешнем, то по платью Вы были его членом. Теперь и мыслию, и словом, и платьем Вы нам чужды!… Мы воры, изменники, обезьяны в глазах Ваших!!… Всё это Вы говаривали и прежде, но слово Ваше забывалось, наружность роднила Вас с нами! Теперь не говоря даже этого, не придавая нам этих эпитетов (чего впрочем от Вас ожидать нельзя) - весь Ваш образ будет повторять убеждение Ваше, для всех нас оскорбительное. Прощайте! Мы разошлись дорогой! Я пойду по менее странной и блестящей! Судьба Вам указала на другую! В стремлениях своих мы никогда не сойдёмся!..
Константин Аксаков - Николаю Свербееву. 1848-1849 годы.
Да, я не перешёл из одной жизни в другую; оставив одну сферу, я не вошёл в новую… Но куда я пришёл, где же я? спросите вы. Я иду, отвечаю я вам. Неужели вы непременно требуете, чтобы вам отвечали, где находишься? Неужели другого вопроса, как этот, не признаёте вы?.. Я вовсе не пришёл, я иду, я ещё путешественник и странник, идущий к святым или священным местам, и на мне одежда странника… Но поставьте вопрос иначе, и тогда он будет правилен; спросите: куда идёшь? Тогда отвечать вам можно… Я иду к самобытности от обезьянства; теперь, чтоб сказать определённее, я иду к народу от публики; ещё проще: я иду домой.
Константин Аксаков - А. Н. Попову, Нач. 1849.
Фрак может быть революционером, а зипун - никогда. Россия, по-моему, должна скинуть фрак и надеть зипун - и внутренним и внешним образом.
В апреле 1849 года в Москву прибыл адресованный всем губернским предводителям циркуляр министра внутренних дел, именем императора запрещавший дворянам, прежде всего состоящим на государственной службе, носить бороды.
Сергей Аксаков - сыну Ивану. 25 апреля 1849 г.
Опасались тронуть, думая, что нас много, что общество нам сочувствует; но, уверившись в противном и в душе все-таки не любя нас, хотя без всякой причины, сейчас решились задавить наше направление <…> Мне это ничего, я уже прожил мой век, а тяжело мне смотреть на Константина, у которого отнята всякая общественная деятельность, даже хоть своим наружным видом. Мы решаемся закупориться в деревне навсегда.
Константина и его отца Сергея Тимофеевича вызвали в полицию и потребовали от них расписку в том, что указание министерства внутренних дел будет немедленно выполнено.