Ильинский Погост
Папе сегодня 79. Был у него на кладбище. Черные старые деревья, снег, над ним белые кресты старообрядческих могил. Очень он хотел, чтобы его здесь, на Рогожке, похоронили.
Папа любил рассказывать маленькому мне про Ильинский Погост. Это было в войну. Папин папа днями и ночами минировал Москву. Нужно было взорвать и затопить ее, чтобы не досталась немцам. Маленький папа и папина мама жили в коммуналке, в Реутове, в доме, построенным папиным папой. В этой коммуналке у каждой семьи были репрессированные. Кроме нашей семьи, хотя дедушку не посадили за малым. Его конструкторское бюро получило задание построить ткацкую фабрику в местности, где строить ее не имело смысла. Начальник папиного папы выступил с обоснованием, почему эту ткацкую фабрику не нужно строить там, где запланировано. На следующий день его арестовали. А потом стали забирать все конструкторское бюро. Дедушку исключили из партии, уволили с работы. Он собрал вещмешок и ждал ареста. Но за ним никто не приходил. Забыли. А дедушка все ждал. Работы не было и кушать семье стало нечего. Но тут началась война, и про него сразу вспомнили, потому что он был первоклассным сапером.
В Реутовской коммуналке папиной семье завидовали. У всех кто то сидел, а им повезло. В коммуналке ждали немцев. Падали зажигалки. Стало совсем плохо с продуктами. Папина мама получала паек и делилась им с соседями. Однажды она собралась, одела маленького папу и тетю Тамару потеплее. Они долго шли с вещами, потом сели на поезд, который иногда ехал, но в основном стоял, пропуская идущие на фронт эшелоны. Маленький папа махал солдатам, выглядывающим из теплушек, а они махали ему в ответ. Наконец бабушка, папа и тетя Тамара вышли на полустанке среди соснового леса.
Это был Ильинский Погост, Гуслицы. От станции начиналась улица. Дома на ней ладные, но строгие. Ставни закрыты, калитки притворены. Пройдет незнакомый человек по улице: чувствует, провожают его взгляды из за прикрытых окон. Жили в Гуслицах люди серьезно, на прежний лад. В церковь с высокой колокольней, что стояла на перепутье, не ходили. Не потому, что боялись большевиков, а потому, что были старообрядцы и верили в своего, старого, правильного бога. Дом бабушкиных родственников был в проулке, за церковью. Печка, наличники, ставни, огород, коза, куры, палисадник, а перед ним резная лавка под рябиной. Концом своим проулок упирался в кладбище, где среди необъятных сосен, стояли, накренившись, замшелые голбецы. Таинственно там, на погосте, и немного страшно. А за кладбищем лес. Грибов там, ягод - море. Древний лес, загадочный. Скрипят, стонут деревья на осеннем ветру. Беду кличут.
Перелезешь через ограду, проскользнешь внутрь церкви. Полумрак. Внимательно изучают тебя лики святых. Теперь вверх, по лестнице, пролет, другой, третий, и вот верхушка колокольни. Видно далеко-далеко. Село, лес, железнодорожный путь, за ним старая кирпичная фабрика, другие деревни. Солнце садится в пламя дальнего леса. Далеко за ним, но совсем рядом от горизонта - война. Кажется, даже слышно разрывы. Нет, это что то ухает, потом плачет на кладбище.
Облетали деревья, шли похоронки. Ходили слухи: дурные, страшные. Выпал снег, за ним пришли лютые морозы. Маленький папа заболел воспалением легких. Все думали, что он умрет. Папина мама завертывала его в самодельные горчичники. Приходила бабка, настаивала травы, шептала перед иконами. Немец был у Москвы. А в Гуслицах, в проулке за церковью, в яслях стояла коза. И отдавала маленькому папе свое теплое, пахучее молоко. Жар отступал, потом приходил вновь. Но однажды утром маленький папа выпил молока и встал. Он выздоровел.
В радиосводках фашистов гнали от Москвы. Папин папа писал, что скоро приедет. Он задерживался, нужно было разминировать Кремль, улицу Горького, Химкинскую дамбу. Морозы спали, папина мама собралась в дорогу. Снова стояли и шли эшелоны, были бомбежки. На одной станции они встретились с папиным папой, чтобы вместе ехать в большой волжский город, куда его направили обучать саперов. Под перестук колес Ильинский Погост чудесным образом превращался в воспоминание.
_________________________________
Однажды папа, мама и маленький я сошли на станции Конобеево. «Наверное, тут кто то коней бил» - сказал папа. У каждого из нас были рюкзаки. У папы была карта и компас. Был очень жаркий день. В полях за Конобеево уже созрела рожь. Так далеко от Москвы тогда были поля, лес и деревни, дач совсем не было. Мы долго шли среди колышущейся ржи. Хотелось пить и очень больно жалили слепни. Под вечер мы пришли в Богатищево. Это была бедная деревня, с почерневшими от времени и людской нищеты избами. Колодцы в этой местности строили журавлями. Папа набрал полное ведро, с наслаждением вылил его на себя, потом, невзирая на мамины протесты - «О чем ты думаешь! Ребенок подхватит воспаление легких!» - облил маленького меня. Из соседнего дома вышла старая женщина и вынесла кринку холодного, с толстым слоем сливок, молока. Наверное, я был очень маленьким и женщине стало жалко меня. Она предложила ночлег, но у нас была с собой палатка. А палатка - это целое приключение.
Сразу за Богатищево начинался лес. На опушке, на ярко-желтом ковре лисичек был разбит лагерь. Серебрянку нашу списали из проката туристического снаряжения, но бережливый папа заштопал ее и считал почти новой. Жарили грибы, пекли картошку. Большой и таинственный зверь, рыскающий по ночам вокруг палаток, в которых спят маленькие дети, долго не давал мне уснуть.
Утром мы ушли вглубь леса. Деревья в нем росли мшелые, седые. Они встревоженно шелестели о чем то между собой, скрипели, пугали. Потом началось болото, такое непроходимое, что папе пришлось посадить маленького меня на плечи. Было много комаров, и вдруг стало ясно, что мы заблудились. Лес на папиной карте был совсем крошечным, с мой палец, а мы все шли и шли по нему. Часто казалось, что впереди просвет, но это был обман, впереди ждали новые завалы. Лес играл нами. Он не собирался кончаться.
Я думал, мы останемся здесь навсегда. У нас было еще немного продуктов, и папа, конечно, сумеет добыть пропитание, но перспектива жить в непроходимой чаще втроем, без бабушки, пугала меня. Кажется, она стала пугать и маму.
Впереди маячил очередной просвет. Вместо завалов, мы вдруг окунулись в нежный свет послеполуденного солнца. От опушки начиналось поле, дорога, за ней домики деревень, и совсем далеко, на горизонте - колокольня. Папа сказал что это - Ильинский Погост, Гуслицы.
Избы в селе были уже не такие ладные, без ставен. Пожилые женщины, сидевшие на лавочках перед палисадниками, перешептывались нам вслед. Вот и проулок, где в войну жил маленький папа. Дома папиных родственников больше не было. На его месте построили новый дом, в котором жили совсем другие, не родственные нам люди. Мы прошли по старому кладбищу. Голбецы обратились в прах, теперь тут стояли кресты и пирамидальные обелиски с красными звездами.
Папа посмотрел на часы и сказал, что остается чуть-чуть времени до электрички. Лестница на колокольню прогнила, но папа лез вперед и пробовал ступени на крепость. В конце концов мы пробрались на самый верх. Я зажмурился от высоты и яркого солнца. Папа крепко сжал мою руку. Отсюда, сверху, было видно кладбище, новые многоэтажные дома, теперь уже не страшный лес, железнодорожную ветку, другие, далекие-далекие деревни. Мне было шесть лет, я был счастлив и только немного боялся опоздать на самую последнюю электричку.